“РУССКАЯ ПЛАНЕТА”. Виталий Борисов: «Если бы можно было сказать словами, икона была бы не нужна»

Сергей Селеев
Корреспондент «Русской планеты» побывал в мастерской иконописца в Ульяновске.
Мастерская Виталия Борисова расположена на территории бывшей школы. Большая синяя дверь, надпись на табличке «Кабинет английского языка». На стенах светлой мастерской висят эскизы, готовые иконы, на полках — небольшие статуэтки, скульптуры, книги.

«Основа во всем влияет — какую положишь, такая и будет»
На большом фанерном столе, стоящем по центру, лежат две липовые доски — заготовка для будущих икон. На них уже наложена белая волокнистая ткань, и мастер кистью наносит какой-то материал.

– Наклеиваю паволоку, — поясняет Виталий. — Это такой технологический этап — грунтовка доски под икону. Вообще, классический грунт состоит из мела, льняного масла, животного клея и пластификаторов, типа меда или глицерина. Но я сейчас редко такое использую. Перехожу на более современные материалы. Так как то, что использовали средневековые мастера, они сами и готовили. А сейчас клей, иногда один, иногда другой. Это сильно влияет. Основа во всем влияет — какую положишь, такая и будет. Это и в жизни так, не только в живописи. Кстати, как говорил Павел Чистяков, учитель Сурикова и Репина: «Каждый этап работы нужно делать на пять. Как будто ты сделал, умер, а это можно выставить». Поэтому если где-то делаешь плохо, то это все вылезет, никуда не денется.

Он показывает список под названием «Иконы для написания» — четыре или пять листов А4, около сорока названий. Основные заказы сейчас из Алма-Аты — от Казахстанской митрополии РПЦ. Некоторые эскизы уже подготовлены.

– Сейчас на одной будет вот этот, — указывает он на большой карандашный рисунок, висящий на стене. — Сначала рисуется рисунок на бумаге. Он переносится на доску. После кладется золото. После золота начинается письмо. Если излишки золота попадают с фона на образы, то они счищаются. Краска на золото не ляжет и просто отвалится.

– Сколько времени занимает написание иконы?

– Я на самом деле медленно пишу, — говорит Виталий, продолжая быстрыми, точными движениями наносить грунт на доску. — Может, от темперамента, может, от подхода. А мой подход формировался не только иконописью. Мне, например, нравится художник Павел Филонов. Он считал главным недостатком современной живописи, что художники пишут большими кистями, а нужно прорабатывать картину до точки. Каждая точка — атом действия. Когда картина проработана до точки — она сделана, превращается в живую материю. Там что-то с ней происходит, и она преображается. Художник им воспринимался как исследователь в области материи, исследователь процессов, происходящих в области бытия. На мой взгляд, это верное наблюдение за жизнью. Например, Бог, когда создавал мир — у него же не было нигде чего-то сделанного небрежно. Любая вещь в мире сотворена очень тщательно. Мы даже не можем увидеть, насколько это правильно.

– В чем отличие художника от иконописца?

– Художнику вообще дано преобразить мир. А если брать иконопись, то тут не просто преображение этого мира, а реальная возможность соприкоснуться с миром личности. Такого ощущения очень мало присутствует в жизни человека, тем более, если он далек от таких духовных вещей. В иконописи же нарушены перспективы, анатомия, — Виталий указывает на иконы, которые стоят в мастерской. — О чем вообще идет тут речь? Тут именно рассказывается о том мире, в котором нет времени. И это ощущение мы не можем никак передать, если пользуемся привычным языком. Для этого просто нет слов. И с течением времени церковь выработала свой язык, который показывает именно этот мир. Это такая тонкая грань, где мир видимый и мир духовный соприкасаются друг с другом. И вот эта тонкая грань как раз в иконописи. Чтобы показать языком цвета, образа тот мир, о котором вообще нет слова здесь. В Средние века иконы были для того, чтобы на них смотреть, а не чтобы о них говорить. Если можно было бы сказать словами, то икона была бы не нужна.

Виталий заканчивает обработку двух досок, откладывает кисть и клей в сторону, продолжая рассказывать про основу, которая на все влияет.

– Как вы стали художником?

– Я с детства хотел им быть. Помню, что в классе шестом, я думал, что хочу быть свободным художником. В условиях Советского Союза же такого не было — все были как-то организованы, формализованы. Потом что-то другое было: я занимался спортом, хотел поступать на юридический, хотел быть моряком. А еще хотел на философский факультет поступать. В итоге я поступил в пединститут на историю. А потом как-то само складывалось. Я был скульптором. Потом стал ходить в церковь, для меня открылась икона. Мне захотелось разобраться, мир показался интересным.

– Какая была первая икона?

– Я занимаюсь иконописью больше 20 лет. Первая? Не помню, правда. Я помню, делал копии на бумаге. У меня был альбом Псковской иконы, я пытался на бумаге акварельными красками, гуашью скопировать. Одной из первых я написал икону Иоанна Кронштадтского. Она до сих пор есть у моего товарища. Я помню, один священник увидел ее, а как раз было 2 января, праздник Иоанна Кронштадтского, сразу положил на аналой во время службы. Все ходили, прикладывались. Вообще, очень хорошо, что возродилась такая вещь, как иконопись. Я не знаю, кто нажал кнопку, почему церковь вернулась. Но это хорошо и говорит о том, что у людей есть чувство самосохранения и осмысленное желание жить нормально.

– А у многих есть это понимание?

– Тут ведь миллион факторов. Ты живешь одну свою единственную жизнь и не можешь влезть в шкуру другого человека. Я могу представить только самого себя. Леонардо да Винчи говорил, что художник всегда пишет портрет самого себя. Хочет он или не хочет, но внутреннее состояние выражает. У каждого своя жизнь. Не может быть какой-то другой, только так.

Кто-то из древних святых говорил, что крест вырастает из сердца. То, что человек имеет внутри, у него вырастает снаружи. Суть в том, что у нас нет какой-то другой жизни. Поэтому так глупо выглядит зависть. Как можно завидовать? Ты же не знаешь, откуда это все выросло… Не знаешь человека. Интересно, на самом деле, углубиться в свою жизнь и стать адекватным самому себе. Интересно понять, что ты имеешь, что есть высшее счастье для тебя. Несмотря на это, мы пытаемся жить чьей-то жизнью.

– А где своя жизнь?

– Цель в том, чтобы ее найти. Всякий человек призван не бежать от себя, не искать лучшей жизни, а реализовывать то, что он умеет. Начать жить изнутри — наружу. То есть мы чаще всего живем на периферии себя, на уровне кожи, не проникая дальше. Мы даже не знакомы с самими собой. И вот это сейчас усиливается. Если у человека есть деньги, он начинает усиленно путешествовать. Он четыре раза в год куда-то едет: какой-то Таиланд, Египет… Как говорил известный богослов, «молитва — это интересное путешествие в духовную страну». Мы просто этого совсем не знаем. Кажется, что общие слова. И никто не задумывается, что это настоящая реальность, что есть не только мир внешний, но и внутренний. И хоть чуть-чуть сдвинуться дальше кожи, и начинается покой. Ты понимаешь, что большинство из того, что происходит — рябь. А ты проживешь всю свою жизнь и так с собой и не встретишься.

Раздается робкий стук в дверь. «Это сын пришел из школы», — говорит Виталий. Федор, так зовут сына, стесняясь, входит в класс-мастерскую. Виталий включает ему фильм, и мы продолжаем беседу.

– Собственные выставки у вас были?

– Нет. Выставка все-таки для светских художников. А церковное творчество иное. Я делаю вещи, которые будут находиться на определенном месте. Можно сказать, что мои выставки — это те иконостасы, которые я сделал. Выставка — это немножко симуляция. Это искусственно созданное пространство, куда люди приходят посмотреть. Это же избыточная деятельность. Человек в церковь приходит помолиться Богу. Это существенная потребность. В принципе, на выставки можно не ходить и ничего не изменится. Естественно, многие и в храм не ходят и тоже живут себе вполне. Но тут другое — храм был синтезом искусств, созданным для прославления Бога. И в храме они обретают свой смысл, не нужно было еще что-то доказывать. Искусство светское постоянно нуждается в обосновании — вот затем-то, затем-то. Поэтому выставка похожа на фитнес, на джоггинг — это не естественная физическая нагрузка, как у крестьянина, который пашет. Я общаюсь с художниками, сейчас была выставка «Левого берега» (творческое объединение — Примеч. авт.) — это сильное воспоминание о тех временах. Я понимаю, что туда не вернусь. В то состояние светского творчества.

– Что-то вам пригодилось в иконописи из опыта светского художника?

– Как апостол Павел говорил, я прошлое забываю, в будущее простираюсь. Само собой, что-то помнишь, но интересен процесс. Как у джазовых музыкантов —можно записать, но вещь уже неповторима. То есть, ты каждый раз поставлен в такие условия, что начинаешь вновь. Мне так интересно жить. У Декарта есть такая мысль, что Бог не предшествует мне по времени: творение началось вместе со мной. Причем, каждый раз начинается. Вот я начинаю сейчас что-то новое, и это все с чистого листа.

Бог так устроил здорово, что у меня нет начальства, нет какого-то нормированного рабочего дня. У меня есть заказчик, который хочет получить икону к какому-то времени, и есть семья, которую надо кормить. Вот это два внешних фактора, заставляющих меня что-то делать. Все остальное в моей власти. Главное, чтобы я удовлетворил два этих фактора. Я могу заниматься вообще чем-то другим, если заказчики довольны, семья сыта: писать публицистику, читать книги.

– Как этого достичь? Многие выбирают стабильность.

– Самое главное, кажется, что если я покину сейчас это привычное, то мир рухнет. На самом деле, стабильность во мне. Если она есть внутри, то и снаружи будет. Дух творит себе форму. То есть если внутри у меня сложилось, то снаружи оно само по себе сложится. Взять вот эту мастерскую. Складывалось так, что мне от бабушки досталась однокомнатная квартира, мы с женой там жили. Маленькая квартирка — МЖК, кажется, гостиничного типа. Она была нормальная, но если детей заводить, то мало места. И вот увидели объявление, что обменивают на трехкомнатную «сталинку» в этом районе. Дети тут родились. И все вот так складывается, хотя никакой стабильности-то нет. Постоянно двигаешься. Пенсии у меня не будет, потому что трудовая книжка лежит дома лет двадцать пять. Но опять же, все из жизни познается. Никаких парадигм нет. Вот как есть, так и должно быть. Как один афонский монах говорил: «Вот у меня стоит на столе миска с бобами, я говорю: хочу бобов».

– А вам не хотелось зарабатывать больше, иметь что-то лучшее, ценное?

– Одно время я думал, что чем быстрее я буду делать иконы, тем больше сделаю, больше заработаю. И вот я чего-то себя накручивал, чего-то неспокойно было. Но сколько бы я ни делал, все равно это было недостижимо. И вот однажды, когда я заканчивал икону и покрывал заднюю стенку и торцы акриловой краской для консервации, я поймал своеобразное ощущение. Вроде бы, какая разница, что там, на задней стенке — она в киот вставляется, и никто ее никогда не увидит. Вот я крашу и ощущаю такое блаженство от того, что я делаю свою работу тщательно, не спеша, «как надо». Не знаю, что за ощущение было у меня. Я почувствовал, как кисть потихоньку закрашивает поверхность. Как поверхность становится приятной на ощупь. Если когда-нибудь, через пару сотен лет, распакуют этот киот, достанут, там будет покрашенная поверхность… Это несказанное ощущение! На старых иконах это очень заметно. Икона находится на каком-то ярусе иконостаса, ее никто никогда не увидит, только какие-то очертания. Так она вся написана! Видно, что человек делал это для Бога, для Вечности, чтобы эта вещь жила. А что еще надо? Самое главное, становишься каким-то, не то что недоступным для этой переменчивости, а приходишь к настоящему существованию. И чувствуешь его.

– Есть у вас ученики и потребность научить, передать опыт?

– Нет. Да и не знаю, я опять же, как дерево, которое не засохло. Я не чувствую себя состоявшимся. Начиная каждую икону, я боюсь. Как будто первый раз это делаю, хотя 20 лет уже прошло. Поэтому не то, что кого-то учить, я сам не знаю, сам делаю все наощупь. Научить этой ощупи… не знаю. Единственное, чем я могу поделиться — опытом ученичества, опытом пути, искания. Научить учиться — вот задача. Это мало востребовано. Этим бы я мог заняться, но это никому не надо. Надо, чтобы сразу зарабатывать деньги. А так, чтобы следовать — «Кому это надо?»