На прошлой неделе в Ульяновск приезжал Алексей Симонов – сын писателя Константина Симонова, кинорежиссер, директор Фонда защиты гласности, который занимается вопросами свободы слова и защитой прав журналистов. В интервью «Симбирскому курьеру» он рассказал и о своей правозащитной деятельности, и о своих родителях, и о книгах, которые сейчас читает.

Страна не нуждается в истине
– К моменту создания Фонда защиты гласности я больше 25 лет был кинорежиссером, и у меня наступило что-то вроде кризиса. Был большой всплеск энтузиазма, ощущение свободы, которое пришло в 1991 году, было очень сильное. А я в 1990 году только закончил картину «Процесс», но она, к сожалению, не получилась так, как я хотел, потому что я неправильно ее задумал. Я ее снял на широкую пленку, а широкоформатную пленку на телевидении показывать нельзя, из нее надо выпечатывать кадр. Тогда, во всяком случае, было так. Картина эта была самая главная, она и сейчас самая главная, про коррупцию, в ней говорилось, что жить в этой системе, не давая взяток, невозможно. Но месяца на три-четыре картина запоздала. В общем, она меня не порадовала. Тут у меня был некий спад, и я понял, что мои гражданские посылы, позывы могут быть удовлетворены совершенно не кинематографическим способом.

Теперь мы – эксперты по России во всех вопросах относительно рейтинга страны по уровню свободы прессы, например. К сожалению, ничего хорошего по этому поводу сказать не могу: ближе 140-го места в мире со свободой слова мы не оказываемся.

– Вы в своих интервью сравнивали свободу слова с линией горизонта, до которой дотянуться невозможно, и говорили, что как таковой свободы слова нет. А что в вашем понимании гласность, которую фонд защищает?

– Гласность – необходимая составляющая свободы слова. Мы такую формулу придумали: возможность выкрикнуть из толпы, что король голый, – это гласность, а возможность сказать королю об этом до выхода на площадь – это свобода слова. Свобода слова труднодоступна, потому что она никогда не бывает идеальной, всегда ей что-нибудь мешает. Что же касается гласности, то она может быть совсем идеальной. В 91-м году для меня особой разницы между этими понятиями не было, но я интуитивно ощущал, что гласность скромнее свободы. Может, поэтому мы назвались Фондом защиты гласности.

– Вы ведете счет нарушениям гласности в России…

– Да, в 2016 году журналисты нам передали сообщения о 1573 нарушениях их прав. За 20 лет каждый год количество нарушений примерно одно и то же. Меняются акценты внутри этих чисел – одно время, слава Богу, людей стали меньше убивать, зато стало значительно больше угроз. Но мы оперируем достаточно деликатными цифрами, даже я им не могу полностью доверять.

Самое популярное из сообщений – отлучение журналистов от информации. Это и есть нарушение гласности. Страна перестала нуждаться в истине. Сегодняшнее безумие, которое происходит на всем телевидении, связанное с Украиной, распространилось на значительную часть россиян, которые с выпученными глазами пытаются понять, почему они враги людям, с которыми прожили всю свою жизнь. Этого понять нельзя, но заразиться этим, как оспой или чумой, очень даже можно. Поэтому здравого смысла стало меньше, и, естественно, никто не пытается докопаться до истины.

– Проблемы гласности острее в регионе или на федеральном уровне?

– На уровне государства это существует только теоретически. Все три наши президента не понимали, что такое гласность и зачем она нужна. Причем Ельцина это касается в меньшей степени. На уровне общих теорий государственного управления, может быть, они и понимают, что в регионах критика может быть полезна, но как только они встречаются с отличной от собственной точкой зрения, эта критика должна быть затоптана и уничтожена. Поэтому на федеральном уровне в ближайшее время у нас надежды точно нет, а на региональном – где-то это может вылезти. Нет установленного правила – глушить гласность, но есть традиция.

Мне много приходилось общаться с первыми лицами региональной власти, так как долгое время я был членом президентского совета по правам человека. И они все абсолютно разумные ребята. Пока ты с ними разговариваешь один на один, они тебя слышат и даже понимают. Но как только они погружаются в свое логово, ты уходишь в свое, то выясняется, что между нами – огромный забор. Все, что ты ему только что говорил на ухо, он слышал, но через этот забор у него абсолютно заложило уши.

– В последние годы какова тенденция?

– Потребность в свободе слова в стране сильно уменьшилась. Это я могу сказать однозначно. Все меньше и меньше источников гласности, которые свободно вещают в информационном пространстве.

– Вы получаете удовольствие от своей работы?

– Нет. Очень редко. Очень редко. Крайне редко, к сожалению…

– Нет? Почему же так и не занялись чем-то другим?

– (После молчания) Не знаю. Не могу сказать. Результат-то я получаю, причем значительно чаще, чем я получаю от этого кайф. Может, просто вопрос не в том, чтобы я получал кайф.

Норильская история «Жди меня»

– Наткнулись на фотографию под вашим текстом о своей семье, которая подписана: «Со временем мы с отцом стали очень похожи друг на друга». В чем-то еще, кроме внешности, схожесть чувствуете?

– Чувствую. Общественный темперамент, который был присущ отцу, присущ и мне. Я не могу заниматься просто своим делом и никогда не мог его делать, уйдя в него и не обращая внимания на окружающую действительность. Всегда ею занимался так или иначе. Занимаясь кинематографом, был членом ревизионной комиссии, потом превратил эту комиссию в контрольно-правовую и так далее. Когда занимался в Индонезии, работал в издательстве, был там секретарем комсомольской организации.

А насчет внешней схожести – это очень смешная история, потому что я не так сильно похож на отца. Просто когда его нет, то твоя морда выступает в качестве напоминания о его лице. Поэтому она кажется гораздо более похожей на него, чем на самом деле. Есть несколько фотографий, где мы очень похожи, но мне там 14 лет.

В этом смысле я скорее мамин сын, поскольку вырос я в маминой семье. Отец ушел из дома, когда мне был год, до 14-15 лет он был приходящий или я был привозимым ребенком. А мама была великий человек! У нее на полке – у меня сейчас – стоит полторы сотни поэтических сборников, на каждом из которых написано примерно так: «Дорогой Евгении Самойловне, с которой я начинался». (Мать Алексея Симонова, Евгения Ласкина, была литературным редактором. – Ред.) Причем это сборники от Самойлова, Слуцкого и Евтушенко до абсолютно неизвестных вам поэтов. Она их всех вырастила. Она была великий редактор, она очень хорошо понимала в поэзии, при этом она ужасно не любила писать. Ой, как она этого не любила, Боже мой. Однажды она поехала писать очерк о замечательном мужике. Он работал на Азовском море капитаном, а потом его как опытного человека взяли работать на Суэцком канале лоцманом. Когда он вернулся, она поехала о нем писать. Мы успели подружиться с его семьей, детьми, внуками, но как она вымучивала этот очерк – это отдельный номер.

Разные периоды жизни отца по-разному оцениваются, и я их по-разному оцениваю. Где-то я готов быть с ним, подставить плечо под те мысли, которые он тогда высказывал, где-то я готов его даже подпереть, а где-то я готов отступить. Когда он делал доклад в 1948 году о космополитах, мне, полуеврею через маму, как поддержать его? Хотя он рассказывал мне, почему это произошло, тем не менее это произошло. И это один из грехов, который остался на нем и никуда не делся.

Жизнь отца я не считаю образцом, но достижения отца замечательные, и дай ему Бог долгой славы и большого читательского успеха. Самое большое, что он сделал, – написал великие стихи, и они живы по сей день.

Я сейчас медленно-медленно собираю книгу об отце, не знаю, как у меня получится. Если доживу до 80-ти, то на 79-м году отмобилизуюсь и соберу все, что накопил. Дело в том, что в библиотеке «Жизнь замечательных людей» нет книжки о Симонове. Они меня пригласили, предложили написать. Я согласился. Заключили договор, и даже дали мне аванс – 10 тысяч рублей. Аванс такой «большой», что я никак не могу почувствовать обязанность написать книжку.

Так вот, я писал главу о «Жди меня», это целый огромный очень интересный роман. Есть итальянская история «Жди меня», есть еврейская, есть литовская. Есть норильская история – якобы стихотворение было написано до войны и на самом деле посвящено Симоновым вовсе даже не своей возлюбленной Валентине Серовой, а своему другу, который в это время был в норильских лагерях. Якобы это утверждал сам Симонов. Валера Аграновский как раз об этом написал, мы с ним сильно поругались, потому что фантазировать можно, но не до такой степени.

– Какие книги сами читаете и советуете?

– Вот как раз сейчас впервые прочитал одну книгу, о которой давно слышал. Как вы знаете, в 30-е годы у нас было два иностранных писателя, которые написали книжки о Советском Союзе: Андрей Жид написал «Возвращение из СССР», а Лион Фейхтвангер – «Москва, 37 год». Я впервые прочитал книжку Жида. Он очень сочувствует Советскому Союзу, он описывает все, что у нас происходит сегодня в психологии, он описывает это в 36-м году. Он разочарован, что Советский Союз не идет по пути развития революции, а идет по пути развития бюрократии, хотя он искренне сочувствует народу. Но это очень страшная книжка, потому что на самом деле я нахожу массу вещей, о которых я не задумывался или задумываюсь сегодня, а они существовали еще тогда.

Из современных книг – понравился «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой. А стихи любите? Вот, записывайте, обязательно прочитайте: есть такой поэт Евгений Клюев, живет в Дании. У него есть замечательный сборник стихов «Музыка на «Титанике».

Сергей Гурьянов, Анна Гурьянова