От ведущего.

На днях мне позвонил читающий выпуски  «Клуба» приятель:

– Слушай, почему у тебя  совершенно нет  публицистики? Происходит столько  событий, время ставит   сложные вопросы- а у тебя  то   слабенькая литературщина- то чьи-то  хилые попытки «окормить»  публику сентиментальными местечковыми всхлипами  о былом величии  «Родины Ильича».  Ну и еще всякая прочая мелочевка…

Ты публицистов к народу не пускаешь что ли? Или их нет более в Симбирске?

Я призадумался. Действительно странновато, что  город давший  таких  мастеров слова и мысли как Гончаров, Карамзин, Минаев, Ульянов, Керенский, Скиталец – и еще многих    ныне как-то  «онемел»,  утратил  одну из основных ипостасей словесности- публицистику. Ну,нет ее ныне  ни в газетах местных, ни  на прочих – как сейчас говорят – «площадках».Вместо глубокой, острой,порой отчаянной мысли- перебранка местного пошиба, дурно пахнущие новости, никчемные , сплетни, курьезы,выяснение отношений  и всякая прочая подобная хрень…

А ведь как   много  существенного происходит вокруг !

И что же мы молчим? Нет сил? Или опасаются наши писатели, журналисты, общественные деятели , люди науки как-то подняться над буднями ,(или напротив углубиться  в них?) – и выдать нечто   существенное ,значимое, умное?

И решил я опубликовать  образчик такой публицистики- ну хотя бы как заманку  для нашего пишущего люда- авось  откликнуться они и породят нечто подобное?

Итак,  публицистическое эссе Юрия Поройкова – моего старого  – можно сказать- друга.

Почитаем? Позавидуем? Рванемся  создать нечто такое же?

***

Юрий Поройков.

О времени,о себе.

«Время — долгое», — сказал кто-то. И   я повторяю эту странную фразу, примеряя общее время к своей жизни. Ее долгота пролегает между двумя эпохами — со Сталиным и без него. Там были война, голод, разруха, восстановление, похороны Сталина, заговоры и интриги, башмак Хрущева, полет Гагарина, водородная бомба, освоение целины, ударные стройки, золотой иконостас на брежневском пиджаке, похороны трех генсеков кряду, перестройка, гласность, Чернобыль, сухой закон, очереди за водкой, очереди, очереди, очереди — за всем; попытка путча, Ельцин на танке, толпы людей с товарами, забитые невиданными продуктами магазинные полки, обвал рубля, обвал цен, обвал, обвал, обвал — необходимого, танки на мосту через Москву-реку, горящий Белый дом, похороны, обвал, обвал, обвал — многого, Чечня, выборы президента, коробка от ксерокса, выборы президента, болезнь президента, обвал, обвал, обвал — оставшегося, снова Чечня, отставка президента, выборы президента, Чечня…

Там — мое время. Там было нищее и счастливое детство, бедная и счастливая юность. У меня сохранились стихи того времени. Стихи плохие — о Сталине, о войне в Корее, о мелких ребячьих радостях, о первой влюбленности и разочарованиях. Но на этих плохих стихах — печать того моего бедного и счастливого времени.

Время имело свои запахи и свои краски.

Оно и сейчас, спустя годы, сохраняет нетронутыми и краски, и запахи. На нашу долю выпало немало разных событий, оставлявших болезненные зазубринки в душе, но мы учились находить и всегда находили свои маленькие радости.                           Время второй половины моей жизни пахнет совсем по-друго- му, и краски его — другие… Другими стали и стихи. Вот один из них конца шестидесятых о похоронах на Красной площади Юрия Гагарина — я нашел его совсем недавно в старой записной книжке.

     Героя хоронили. Площадь

Застыла, тишиной полна.

    В отсвете траурных полотнищ

 Блестели льдисто ордена. …

Вот смолк оркестр, И привкус меди

Я вдруг почувствовал во рту…

 Как страшен этот шаг последний

За запредельную черту!

 И вдруг, как струйка сквозь плотину,

 Над молчаливою толпой

 Прорвался щебет воробьиный —

Веселый, радостный, хмельной…

О, как кощунственно и резко

Тот гомон птичий прозвучал —

То жизнь в права вступала дерзко,

 Неся венец иных начал.

И я, быть может, в первый раз

Увидел с грустным удивленьем,

Как жизнь вершит живую связь

Потерь и новых обретений… …

***

Счастье, по Гегелю, надо искать на пустых страницах истории. В истории страны, где едва ли не каждые 10–15 лет на прожении одного столетия революции сменялись войнами, войны — реформами, а реформы — застоями; где почти каждая приходящая внове власть безжалостно переворачивала очередной пласт поколений с ног на голову, и наоборот; где привыкли не считать людские потери, где с тяжким упорством сначала тащили людей в счастливую жизнь без капитализма, а затем — в еще более счастливую, но с капитализмом, — в такой истории пустых страниц оказаться не могло. Столетие утекло в Лету, стащив вместе с собой с карты земли огромное государство, на строительство которого было затрачено семь десятилетий и многие, так толком и не пересчитанные миллионы человеческих судеб. Больших людей никогда не пугали большие цифры, их стра- шили маленькие, которыми и в которых испокон веков жили конкретные люди. За все ошибки и просчеты наших капитанов всегда платили трюмные рабочие и матросы. Власти предпочитали смотреть на нашу жизнь с высоты пти- чьего полета — оттуда она без людей видится ухоженной и умиротворенной. Почему — так? Не знаю. «Такое было время» — обычный ответ на трудные вопросы, и конкретная вина конкретных людей меркнет на фоне столь глобального явления, как Время.

Много лет назад, еще школьником, я написал стихи о военном летчике, которые лет десять спустя при публикации в молодежной газете редактор очень мудро привязал к начавшейся войне во Вьетнаме с эпиграфом из интервью с американским пилотом: «Сколько ты сегодня убил?» — «Не знаю, может, тридцать, а может, и сто», — ответил тот, оскалившись».

…Неотвратимо, как сама судьба,

Он падал вниз сверкающей отмычкой,

Вот так же в детстве муравейник спал,

А он над ним стоял с зажженной спичкой.

И стерт с лица земли последний дом.

 Он глянул вниз веселыми глазами —

Как просто все, когда земля с ладонь,

Когда людей представишь муравьями!

Тяжелое и неблагодарное это дело — политика. Сколько так называемых лучших людей страны ходило во власть и было уволено из нее за последние 15 лет? Кто-то подсчи- тал, что в годы ельцинского правления больше 40 вице-премьеров и около 200 министров пытались порулить страной, но у них мало что получилось. Согласимся с тем, что сказал двести лет назад император, повесивший пятерых декабристов, покусившихся на царскую власть: «Человек Россией управлять не может. Россией может управлять только Господь Бог, да и то с трудом».

И оставим в покое политику, которая и без того заняла слишком много места в жизненном пространстве моего времени, которого и так осталось совсем ничего.

Все куда-то ушло, что мешало с утра…

И приемник затих — неужели объелся дежурной политики? От которой, конечно, уже не дождешься добра-

А у женщин, как слышал, рождаются трусы и нытики. …

***

Три года назад, когда я ехал на свою малую родину, поезд остановился посреди огромного холмистого поля — где-то слу чилось крушение товарняка. Проводница сказала, что застряли надолго. Я спустился на загаженный мазутом и грязью межрельсовый гравий, думая о близких, которые будут теперь всю ночь дежурить на вокзале. Потом пришло естественное раздражение неизвестно на кого. И я вспомнил, что в этих местах в начале 90-х из-за прорыва газовой трубы сгорел целый пассажирский эшелон.

И вспомнился сразу и Чернобыль, и Степанакерт, и Сумгаит… и много еще такого же страшного из этой серии трагических сюжетов, которые писало руками неумелых и нерасторопных политиков перестроечное Время, вдруг поплыло перед мысленным взором, превращая это нечистое пространство перед вагоном в какой-то зловещий кинополигон…

— Недавно почти тут же авария была, — сказала за моей спиной проводница, — тоже товарный. Машинист погиб.

Я кивнул, как бы принимая к сведению, что это место и вправду заколдованное, и пошел через рельсы к запыленным кустикам полыни…

Вот там меня и накрыл запах увядшей травы и цветов, с которыми ко мне всегда возвращалось Время моей юности и все, что было с ней связано. И нам было о чем поговорить наедине…

Я был из племени романтиков, и многие годы нес этот ышный хвост. По вырванным и сброшенным перьям, которыми я устлал свою дорогу жизни, можно было бы без труда найти ту каморку в коммунальной квартире, где росло, разрастаясь и вверх, и вширь, мое молодое время и уже замедлялось время моих родителей. Мы как бы жили по одним часам, но для них часовые стрелки двигались быстрее, чем для меня, а минутные, казалось, стояли на месте. Зато теперь на моих часах остались одни часовые стрелки, и они с каждым годом становятся торопливее… И только сейчас я, оценивая наше общее с родителями время, понимаю, как неотвратимо тяжко оно переваливалось на их сторону со всеми бедами и невзгодами сороковых-пятидесятых, да и последующих десятилетий. Им была дарована, к счастью, долгая жизнь и то, чего они насмотрелись в ней и замолчали-задавили в себе, не соглашаясь, но безвыходно примеряясь с тем, что выпало на их долю и долю всех их сверстников…

Уже взрослым я узнал, что у мамы был расстрелян отец по ложному навету, как вредитель, а другой мой дед — по линии отца — был священником в Ярославской губернии и умер от «черной испанки» в 20-м году. Вскоре скончалась и бабушка, и вся многолюдная семья — две сестры и пятеро братьев, мал мала меньше, рассыпалась-разбежалась по огромной стране, по ее окраинам — да так, что лишь после войны их удалось собрать старшей сестре. Она поочередно знакомила их, уже взрослых семейных мужиков, как чужих людей…

Время было тяжелое и опасное, но никогда разговора о том в нашем доме не было. А страх — был, и я его, даже, казалось бы, надежно отгороженный от опасного прошлого согласованным молчанием родителей, ощущал, когда этим самым прошлым из любопытства интересовался.

Потом перестал, понимая, что там есть какая-то особая тайна, но с версией правды жить удобнее. Так Время учило нас жить, не оглядываясь… Много лет позднее, пытаясь понять, что же это было за время и каким я представлял себя в нем, я все-таки оглянулся…

 Собираются птицы в осенние стаи,

Чтоб однажды — туда, где, должно быть, теплей.

 Может, с нами прощались они, улетая,

Только не было жаль нам тогда журавлей.

 Может быть, потому, что учила прилюдно

Нас эпоха, по сути, всегда одному:

 Должен с Родиной быть, если Родине трудно,

Только так, не иначе, и быть посему!

Никаких исключений — ни птицам, ни рыбам,

 О миграциях разных не знали еще,

И рубили сплеча мы, как взрослые — «либо!»

Под эпоху свое подставляя плечо.

И считали — с истматом у нас все в ажуре,

Потому что учили примерно вот так:

«Два лишь полюса есть — только мы и буржуи,

 Ну а кто посередке — подлец или враг!» …

Были мы жестковаты по нынешним меркам

И упрямы порою, как «вынь да положь!».

Мы себя вымеряли единственным метром,

 Тем, что наша эпоха вложила в «Даешь!»

По живому, бывало, рубили жестоко

И при этом, не жмурясь, глядели в глаза:

«Кровь за кровь» — потому что и «око за око»

 — Повторяли, не зная, кто это сказал.

И не зная того, что когда-нибудь после,

Оглянувшись назад, в даль заспинную ту,

Вдруг поймем — пробежали не мимо, а возле

 Высоты, не успев разглядеть высоту.

 Кто-то скажет — два шага осталось, не боле,

 Дескать, малость какая — чего там считать

Все минувшие беды, обиды и боли…

 Умножать не умели. Умели мы лишь вычитать.

***

Наше время учило нас вычитать свои жизни из будущего, и мы умели это хорошо делать. Я уже давно перешагнул границу среднестатистического срока жизни в России. И невольно чувствую себя виноватым: нас оказалось много больше, чем может прокормить наше государство. Несколько лет назад один из представителей правительства обратился к нам персонально с проникновенным словом: «Пожилые люди должны понять — увеличение пенсий не может быть значительным, иначе сегодняшняя молодежь обречет себя на жалкое существование в будущем». И я понял, и согласился с ним, как соглашались в свое время мои родители трудиться во имя грядущих поколений, будущего счастья своих детей и внуков. Иначе у нас не выходит. От очереди за хлебом в 43-м году к очереди за ним же через двадцать лет и за всем остальным — через пятьдесят — жизнь пролегла, как очередь за жизнью вообще. Уже лет десять, как очередей ни за чем практически нет, а за жизнью — осталась.

Вот когда мне назначили пенсию в три раза меньше прожиточного минимума, я уже мог не думать о жизни, тем более что по закону о прожиточном минимуме в России каждому мужчине полагалось иметь 5 трусов на 2 года, майку на 1 год, свитер на 5 лет, брюки на 4 года и по паре ботинок на каждый сезон на 5 лет. Потом, правда, цифры эти подкорректировали, но лишней майкой или еще одними трусами вряд ли серьезно украсили жизнь. Да и зачем мне, подумал я, такая уйма вещей? Это только быв- шему российскому генеральному прокурору государство в лихие девяностые могло разом подарить дюжину дорогих костюмов… За всю свою долгую жизнь я едва ли сносил больше… Помню выступление по радио депутата Госдумы: он сокрушался по поводу существовавшего тогда семидесятирублевого пособия на детей и рассказывал о том, как удалось наконец переломить эту ситуацию — нуждающиеся получат теперь… на семь рублей больше. А министр финансов, найдя в кошельке государства приличную сумму в 200 млн рублей на детские пособия, сразу побежал к президенту, чтобы вместе с ним порадоваться возможности порадовать заботой народ. Забыв при этом поделить эти миллионы, едва ли превышающие сумму двух-трех взяток за депутатское или сенаторское место, на количество голодных ртов детей: на этом уровне приличная цифра, мягко говоря, выглядела довольно смешно. Большую часть своей жизни я прожил, ничего не зная ни о бюджете, ни о курсе валют, ни о ценах на нефть, ни о многих прочих финансовых и экономических делах. И уж тем более мало что знал о людях, которые этими делами занимаются. Мне это было не интересно. Я считал, что каждый должен нести свой чемодан. Теперь я этим интересуюсь, хотя по-прежнему мне это не интересно. Оказалось, что государство, напротив, очень интересуется именно моим чемоданом и не прочь при случае его прибрать себе. И при этом не устает обижаться на то, что это никому не нравится. Не верящие власти люди мешают большим чиновникам делать карьеру. Один из них даже заявил, что, если реформы не получатся, он уйдет в отставку.     Понимаете, как это страшно! Я знаю в лицо многих сегодняшних политиков. Некоторых знаю и лично. Осведомлен об их частной жизни, их женах, любовницах, заработанных и наворованных ими деньгах, вкладах в зарубежных банках, о том, кто с кем дружит, и тех, против кого дружат… Они лезут в мою квартиру с телевизионного экрана, со страниц газет и журналов, даже не пытаясь скрыть своего намерения навесить мне на уши побольше лапши. Зачем мне это все? Но вот когда один из начинающих политиков в самый разгар новых реформ однажды призвал россиян обратить внимание на  свою частную жизнь и думать о ней больше, чем об общественно значимом, я подумал вдруг с беспокойством: «К чему бы это, братцы?» — и на всякий случай ощупал свои карманы.. И с тех пор при- вык делать это постоянно. То есть как бы держать фигу в кармане и делать вид, будто не знаю, какое на дворе столетие.

Значит, пошли впрок казавшиеся ненужными и лишними знания, значит, не зря нас так неустанно и хитроумно облапошивали все семь (или восемь-десять?) правительств нового времени, если на каждое державное слово у многих из нас заранее приготовлен ответ: «А у меня больше денег нет и уже не будет!» То, что денег не будет, это было ясно, но то, что я подумал прежде всего о них, было нехорошим симптомом: значит, я подхватил вирус цинизма, а на старости лет заболеть им значило окончательно обесценить в собственных глазах всю прошлую жизнь и свое время.

Тогда и рождались такие вот строки…

Такой сырой, такой угрюмый день —

Он так бесповоротно однозначен,

Что кажется, и вправду, предназначен

Служить тоске, печали и беде.

 И небо давит тяжестью свинца,

С корнями звезды вырваны, должно быть…

 Ну, кто сказал, что старость — это опыт?

Все та же жизнь, но ждущая конца.

Все та же жизнь без прежней суеты,

 И не понять — оставлен или брошен,

И очень жаль собак бродячих, кошек,

 Таких же неприкаянных, как ты,

Таких же погруженных в немоту…

Так тошно все и так уже обрыдло,

 Что и не страшно на краю обрыва

Нащупывать ногою пустоту…

***

…Новое время высвободило наши души из плена навязанных нам стереотипов и догм, и мы вдруг поняли, что государство со всем своим неподъемным грузом политических, экономических и социальных проблем — всего лишь производное от наших маленьких и хрупких жизней, которые и составляют народ. Что в отличие от муравейника, где, как утверждают специалисты, каждый муравей в отдельности разума не имеет, а в совокупности — разумен, каждый человек владеет не только разумом, но и душой, а совокупность людей, если это толпа, теряет и то, и другое. «Я никогда не видел другого народа, у которого были бы такие пустые и круглые глаза, — сказал однажды автор знаменитых «Москва — Петушки», вынеся свое заключение из многолетних поездок в пригородных электричках. Пустые глаза — это признак заснувшей или умершей души, а круглые, должно быть, от изумления, что такая жизнь, которой они живут, еще продолжает где-то в статистических отчетах и официальных докладах называться жизнью.

…О времени мы вспоминаем каждый раз, когда смотрим на часы. И делаем это много раз в течение дня. Может быть, для того и придуманы часы, чтобы человек всегда помнил о времени, отпущенном ему для жизни. Но бывает, что кто-то вдруг спрашивает: «А какое время на дворе?» Это не значит, что спрашивающий заблудился, — просто он недоволен или рассержен временем, в котором живет. Он его оценивает с позиции бунтаря или реформатора. Или, например, кто-то говорит, что чье-то время кончилось. И даже, что у него нет времени. Это, конечно, бытовой разговор, но и в нем жизнь конкретных людей оценивается с точки зрения значимости времени.

Вот две мысли о времени — писателя и философа.

Один увидел в комнате «кусок застывшего времени», и сразу стало ясно, как была ужасна жизнь ее хозяина.

Другой — «жизнь в глубине мгновения». Это — о вечной жизни, которая не есть будущая жизнь, а жизнь настоящая. Принятая сознанием, мысль не делает смерть жизнью, но как бы вписывает ее в общий контекст жизни в качестве заключительной главы.

Все-таки не просто ничто, а особая жизнь в глубине мгновения. Правда, это в какой-то мере вдохновляет? Очень много людей думало над вопросом, что такое время. И почти всегда в связи с вечными вопросами бытия: Что есть человек? Что есть жизнь и смерть? Что есть душа? И пр. и пр. и пр.

Однажды было сказано: «Смысл жизни — сама жизнь». Вроде бы убедительно, а ничего не произошло. Люди искать смысл жизни не перестали. И не перестанут, пока живут на земле, где они, очевидно, и появились для того, чтобы найти этот смысл. Причем не один на всех, а каждый для себя — сам. И хотя человек за тысячи лет упорного поиска сумел ответить на множество важных вопросов и тем самым организовал более или менее сносные условия для жизни на трудной земле, он так и не сумел найти ответа на самый, казалось бы, простой вопрос — «зачем я живу?»

Духовную жизнь человека нельзя понять и объяснить, даже разобрав по «винтикам» весь человеческий организм и поняв, как он работает. Что такое, например, совесть? О том, что она есть, знают все, как знают и о «механизме» ее работы, оказывающей огромное вли- яние на жизнь человека и порой даже ломающей ее, причем вопреки свойственному любому организму инстинкту самосохранения. Почему, с какой целью вложила в нас природа такое мощное регу- лирующее чувство, возникающее, как правило, в ситуационные моменты морально-нравственного выбора?       «Вне Бога, — считает Фазиль Искандер, — объяснить совесть совершенно невозможно», относя эту проблему к разряду самых сокровенных и практически неразрешимых тайн природы. «Совесть, — пишет он, — это, выражаясь языком марксистской идеологии, единственно данное нам в ощущении доказательство бытия Бога». С этим можно спорить, можно просто молча согласиться, понимая, что есть вещи, которые нам не дано и никогда не будет дано знать…      Сейчас мы уже догадываемся, что это, наверное, одна из самых главных тайн природы, которой нам вообще не дано знать. «Но поскольку Древо познания продолжает  видимо, плодоносить в недоступных для завистливых человеческих глаз и рук местах, стремление людей добраться до него никогда не закончится. Даже если практической пользы от этого стремления они не получат.

Великий физик однажды сказал о том, что время и пространство — взаимопроникающие явления. И теоретически это доказал, оставив потомкам возможность убедиться в том когда-нибудь в будущем. Вы можете себе представить наглядно, как время переходит в пространство и — наоборот? Эйнштейну наверняка это видение хотя бы однажды проступило сквозь цифры математических формул. Но для всех нас, боюсь, оно навсегда останется абсолютно непостижимой абстракцией, некоей загадочной заморочкой, о которой если и надо знать, то только для общей эрудиции. Ни один человек не получил от этого великого открытия никакой пользы, хотя считают, что человечество в целом стало на голову выше. И кто с этим будет спорить?

Другое дело — открытие Бергенсона: «Возможно, где-то там есть «тамская вселенность», в которой лежат последовательные нагромождения всех наших прошлых, настоящих и будущих образов.

Время-экран открывает нашему сознанию следующий образ. Прошлое — просмотренная часть фильма, настоящее — мелькнувший на мгновение кадр, а будущее — еще не просмотренные кадры, известные одному режиссеру». Там что-то есть или нами замкнется это? — спрашивает философ, внося в свою ошарашивающе логичную метафизику трезвый вопрос человека, стоящего двумя ногами на земле. Ах, какая это лукавая и соблазнительная мысль — встретиться с взлелеянным в сознании событием! И при всей фантастичности ситуации каждый из нас может вспомнить не один случай, когда все так и происходило: ты мечтал, ты думал, ты надеялся, ты во всех красках представлял себе встречу — и она случилась, и была именно такой, какой ты ее нарисовал заранее. И ты говоришь: «Я встретил свою любовь». Встретил, потому что желал ее и мечтал о ней.

Процесс познания неостановим, и там, где наука спотыкается, порой недоуменно разводя руками, литература и искусство проходят дальше, в глубь человеческой Вселенной. Там все — тайна и все поддается осмыслению и пониманию, потому что всему есть своя причина, каждый поступок, каждое душевное движение имеет свой мотив. И в этой невообразимой вязи всего со всем скрывается сущ- ность человека, о которой он иногда не догадывается и сам. Вот почему большинство людей ищет цель жизни вне себя.        Немецкому романисту Марселю Прусту — автору великой книги «В поисках утраченного времени» — пришлось пройти, по его словам, все пласты собственного сознания и вывернуть наизнанку память. Именно там таилась подлинная сущность жизни человека. Для того чтобы это понять, писателю понадобились годы и годы титанического труда в полном уединении от большого мира, где человек предстает не тем, что он есть на самом деле, плотно закрываясь от других людей. Эта двойная жизнь в конце концов выводит его на ложные цели, а время утрачивается безвозвратно.

Мы с этого начали разговор и этим закончим. «Жизнь — это задача, которую ты должен решить сам», — сказал поэт. Не больше, но и не меньше. Он видел задачу своей жизни в своей дополнительности к культуре, созданной до него. Это хорошая точка отсчета для размышлений над временем, в котором ты живешь, и о себе — и твоя жизнь этим временем измеряется и ограничивается.

Мы все должны сделать при своей жизни — у будущего может быть своя правда. А человеческий век слишком короток, чтобы это увидеть.

Много лет назад американский журнал «Лайф» обратился к своим читателям с предложением высказаться о самом печальном и радостном в жизни. Возможно, вопрос был поставлен и иначе, не помню точно, как именно, но, судя по ответам победителя — фермера из какой- то американской захолустной тмутаракани, требовались пессимистичные и оптимистичные высказывания. И мне эти ответы запомнились: «Все в прошлом» и «Как хорошо, что я сегодня проснулся». Я узнал об этом конкурсе из популярного тогда в России жур- нала «Америка» и, оказавшись в начале 1970-х в США, спросил у шеф-редактора «Лайфа» об этом человеке. Он пожал плечами, но когда я напомнил ему афоризмы фер- мера, показал на свой безымянный палец и спросил с понимающей улыбкой: «Соломон?» Тем самым не только подтвердил свою несомненную эрудицию, но и дал понять, что для такой страны, как Америка, характерно более прагматичное отношение людей к жизни, и потому философствующий фермер — фигура, несомненно, экзотическая, как древний мудрец Соломон.

Хотя очевидно, что Соломон говорил обо всем неизбежно преходящем в жизни (все суета сует!), а фермер, трезво и спокойно простившись с печалями и радостями прошедшей жизни, каждое утро наступающего дня воспринимал как подарок. И это — совершенно иное мироощущение человека, знающего цену жизни вообще и в особенности, когда ее осталось немного.

Есть хорошая книжка с хорошим названием «Сегодня — это вчера завтра». На последней странице автор переставляет слова и получает- ся «сегодня — это завтра вчера». Забавная игра с настоящим, перетекающим в прошлое и буду- щее: она учит жить в трехмерном измерении. Во всяком случае, не забывать, что сегодня — это и вчера, и завтра. …

Писал о том, что было, быть могло,

Что волновало, что осталось тайной,

 О будущем, которое прошло,

 О настоящем, выжившем случайно…