Французская королева Мария-Антуанетта славилась роскошной грудью, две гипсовые чаши на золотом треножнике до сих пор хранятся в Лувре. Донельзя эксцентричная, она явилась на бал в парижскую мэрию обнаженной до пояса, что, вероятно, и послужило поводом к революции. Если бы королева надела лифчик, неизвестный в ту пору, Франция оставалась бы страной монархической. Это почти не преувеличение. Женская грудь на мужчин действует гипнотически. Когда греческий герой Беллерофон почти взял город на элейской равнине, ворота открылись и вышли женщины, придерживая, словно предлагая груди. Смущенный Беллерофон отступил к морю и скрылся – Посейдон, по слухам, был его отцом.

«Один» и «два» – числа-генады, отвечающие за экзистенциальную ориентацию в стихии земли. Определенные указания на сей счет можно получить в «Теологуменах арифмологии» неоплатоника Ямвлиха. «Один»: диктует решительность и целенаправленность, путь категорический и «несмотря ни на что». Уверенность в истине и прадивость противопоставляется релятивизму и лжи. В досадной, изменчивой многоликости бытия «один» стремится к одному центру и одному богу. «Я есмь путь, истина и жизнь», «Единый и его собственность», «Воля к власти»…

Центр должен быть один, бог должен быть один. Остальное – эманации Единого – интеллект, душа, материя. Бог сотворил Адама, но кто сотворил Бога. Кощунство? Да. И всё таки? Яйцо или курица? Космогонический Эрофанес или Эрос-Фанес разбил скорлупу яйца. Хорошо. Но что позволяет это предположить, увидеть очами души? Фанетия – женская божественная субстанция. Только на ее фоне проявляется Эрофанес и не только он, всё на свете различимо на материнском фоне, ибо единство на фоне самого себя это пустота бокала без бокала. Неоплатоники предполагают, что экспансия Первоединого растворяется, распыляется в Ином. В книге «О предположениях» Николай Кузанский рассудил: представим два равнобедренных треугольника, проникающих друг в друга сверху вниз так, что вершины касаются оснований. Основание верхнего треугольника – формирующий свет, нижнего – иное или тьма.

Фигура названа «Парадигмой», следовательно, допускает свободу интерпретаций. Фаллос Гермеса во тьме очага Гестии, мужской акт в женской потенции и т.д. Но вот что любопытно: потенция равна акту, мужское проникновение вызывает адекватное сопротивление. Если во времена Плотина материя считалась «чистой потенцией», то в пятнадцатом веке ситуация изменилась, ибо стала она «оппозицией» и «формирующий свет» встречает ее повсюду. Фаллос Гермеса «наткнулся» на клитор Гестии, на ее тайный мужской принцип – партеногенетического сына, более того, обнаружил в собственном центре свою андрогенетическую дочь. Вывод: «Из двух оппозиций одна стремится быть единством в отношении другой». ( N.Cusa. De coniecturis.)

«Два» – постоянный противник одного, «два» спокойно признает левое и правое, «и безумца и брамина, украшенного ученостью, и собаку и того, кто ест собаку», истину и ложь, не отдавая никому преимущества. Свидригайлов из романа Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание» мыслит примерно так: привидения порождены болезнью, это правда, но разве нельзя сказать, что болезнь порождена привидениями? Человеку с подобной экзистенциальной ориентацией бесполезно задавать вопросы, требующие однозначного ответа.

Число «один» – идея фикс и упрямая догма: вопрос суть двойственность и сомнение, ответ должен «снимать» вопрос. Делимость означает здесь раздробление, то есть уничтожение. Это число мужское, несгибаемое, принципиальное, мужчина и его боги отличаются нетерпимостью, прямолинейностью, автодиктатом. Когда Лермонтов провозглашает: «Но есть, есть божий суд, наперсники разврата!», это безусловная угроза в адрес беспринципной делимости. Число «один» – мужская монотеистическая религия, Ева – результат «дробления» Адама.

Имея в сердце число «один», единственные расценивают мир как свое представление и полигон амбиций. Лук натянут, рука тверда, стрела на тетиве уже знает вражье сердце или кончик вражеского уха. Их любовь – милость победителя. «Бог и мое право» – девиз ордена Подвязки. Мелочь дамского туалета не имеет значения, это обманный оборот, «мое право» единственная реальность. Увы. К старости, когда всё завоевано, и тиран на белом слоне въезжает в Каракорум или Коринф или, напротив, раздавленный и забытый, целует дамскую подвязку и молится Богу, он благословляет сына: дерзай, познавай, покоряй легендарную Северную Индию. Совет неплох в ситуации гелиоцентризма. Но когда sol ivictis (непобедимое солнце) теряется в периферии вселенной и бесконечная ночь говорит – это лишь атом света в мириаде подобных солнц, героический фаллос сникает. Единый рожден быть богом или ничем, его контакты с четными числами катастрофичны. Геракл в тряпках Омфалы, Омфала в львиной шкуре героя.

В «Космогоническом Эросе» (1930г.) немецкий философ Людвиг Клагес недурно прокомментировал балладу Шиллера «Статуя Изиды в храме Саиса». Некий юноша домогался тайного знания у жрецов Саиса, но, презрев постепенность, возжаждал высшей мудрости или обнаженной Изиды. Улучив момент, он сорвал покрывало со статуи богини. Конец баллады: мрачный, разбитый, угнетенный, он вскорости умер. Вывод Людвига Клагеса: пагубна «жажда знания» и ничем не отличается от жадного любопытства. Правильно. И позволительно добавить следующее: мужчина может любить женское божество, как рыцарь – Прекрасную Даму, но ни в коем случае не учиться у нее или вмешиваться в ее мистерии.

Эвристическая гипотеза: женская нагота грозит мужчине духовной и физической гибелью. Скажут: это невероятное преувеличение, в мифах речь идет о богинях, а не о простых женщинах, бабах то есть. Однако наивным дочерям матери земли лунные богини придают гибельный для мужчины напряженный магнетизм, а луна ненавидит мужское начало во всех проявлениях. Мужчина, который не сумел полностью преодолеть лунное притяжение, обречен. Примеров сколько угодно. В ночных ресторанах танцовщицы стриптиза часто бросают лифчики хорошим клиентам, которые целуют и прячут реликвии сии. (Если есть орден Подвязки, почему не быть ордену Бюстгальтера или точнее Бюстенгальтера)? Но это рядовая чепуха. Читая «Собор парижской Богоматери» Виктора Гюго, иной читатель справедливо удивится: как это ученый алхимик Клод Фролло пал жертвой чувственной страсти к цыганке, уличной плясунье? В классическом индийском произведении «Двадцать два рассказа демона» излагается казус не менее поразительный. В джунглях жил мудрейший санниази. Иногда он выходил из состояния «самадхи» и катался верхом на тиграх, иногда пропитания ради отщипывал кусочек коры от ближайшего дерева. Услышав, как раджа этой области восхваляет великого аскета, некая куртизанка поспорила с ним, что через неделю санниази станет ее рабом. Для начала она подсунула конфету, пропитанную афродизиаком, под кору, которую время от времени пощипывал санниази, затем «случайно» попалась ему на глаза обнаженная, испуганная, стыдливо прикрывая маленькими ладонями красивые большие груди. Короче говоря, уже через три лня несчастный аскет ползал у ее ног.

Новые астрономы, пораженные бесконечностью великой матери-ночи, предрекают импотенцию, угасание солнцу – фаллической парадигме – впрочем, вселенная все равно засосет нас «черными дырами» – забавная и прозрачная метафора. Пока мечтатели мечтают, деловые монады под сдержанные аплодисменты прогрессистов и негодование гуманистов, познают, покоряют, пожирают лоно (нашей локальной) земли-матери, сетуют на «ограниченность ресурсов», советуют человечеству худеть, размножаться экономично, ибо однажды все мы проснемся с голодным брюхом и лифчик будет не на что надевать.

Женские груди наглядно обнажают природную двойственность земного бытия. Если раздвоение чувства или мысли на одновременную симпатию и антипатию, правду и ложь неприятно, если общая молитва и богу и дьяволу предосудительна, то раздвоение женской груди…Иногда старуха, задетая прохожим, кричит вслед: чтоб у тебя…отсох, чтоб тебе невесту с одной сиськой. . . Ужасны инвективы старой ведьмы.

Обладатели фаллоса не умеют считать до двух, поскольку «два» для них составлено из двух единиц при обязательной дистинкции. В самом деле: две руки делятся на правую и левую, один глаз или одно ухо часто функционируют лучше своих «напарников». Но женские груди качественно равны – каждая из них одинаково красива и функциональна или наоборот, по крайней мере, на мужской взгляд. В схолиастике сие называется indifferentia aequilibrii – равновесия побуждений, две лужайки буриданова осла. Вероятно, данный осел был сыт в отличие от ребенка или мужской руки, которые с одинаковой жадностью хватают любую грудь.

Генада «два» дает женскому телу два центра тяжести – груди и ктеис. Две груди и соцветия сосков, «двуличная» вульва с клитором и активный бэксайд.

Если дуализм, дилемма, оппозиции неразлучны с мужчиной, то женщине свойственна двойственность естественная что дает куда лучшую устойчивость и сбалансированность, потому в земной стихии женщина «у себя дома». Она суть медиа меж землей и луной. Подъем и спад грудей зависят от луны, первые регулы аналогичны новолунию, последние – ущербу. Пенис, истолкованный как увеличенный клитор, опосредованно слушается лунных фаз. В полнолунии, в диком лесу неистово-похотливые фавны гоняются за голыми и стыдливыми нимфами – на улицах современного города подобное зрелище было бы скандалом.

Возбужденный член неприличен всегда, кроме пиковых случаев, колыхание обнаженной женской груди неуместно, возможно, на собраниях, хотя…вспомним «Свободу на баррикадах» Делакруа.

Благодаря книге И.Я.Бахофена «Материнское право» нам немного известны отношения полов в античном мире. Равенство достигалось весьма просто – каждый следовал своей природной ориентации. Генада «один» диктует мужчинам созерцательный покой или кинезис, но не то и другое вместе. Арнстотель и Александр Великий, философ и воин – возможные мужские ипостаси.

Философ не должен иметь жены и детей, собственность воина – конь и копье. Воину не возбраняется женитьба, но в таком случае надобно оставлять военную добычу женской родне.

Он естественно бездомен, естественно неимущ, его удел – просто быть. Н.С.Гумилев «Возвращение Одиссея»:

Ну, собирайся со мною в дорогу

Юноша светлый, мой сын Телемах!

Надо служить беспощадному богу,

Богу Тревоги на черных путях.

Это после избиения женихов и в перспективе спокойной супружеской жизни. Но верность Пенелопы, богини ткачества, еще страшней коварства Цирцеи, потому что она нежно и непреодолимо лишит Одиссея героизма, то есть фаллической силы.

Согласно генаде «два», женщина должна иметь и быть.

Однажды (Бахофен и другие историки не уточняют когда) женщинам надоело возделывать землю и воспитывать детей, они сели на коней и взялись за копья. Мужчин потянуло к земле, собственности, власти над женщинами и детьми. Противоестественная фиксация.

И началась яростная борьба полов – отцов и матерей, братьев и сестер и т.д. Андрократия или гинократия. Борьба продолжалась с переменным успехом, пока с помощью буржуазного сословия женщины не одержали решительной победы. Это вовсе не означает тотального приоритета в семье и обществе, но мобильность и целеустремленность женщины и нарастающий дуализм мужского сознания.

Солнце померкло, а луна засияла. Ориентация общества изменилась и мужчины оказались совершенно неготовы к новой ситуации. Война, как радикальное выяснение рыцарских отношений, охота, как рекогносцировка и рискованный динамизм, смертельно опасные навигации, – всё это уступило место банкирским конторам и прагматическим разработкам. Но подобные «цветочки» только предвестили настоящий кошмар.

Из-за монотонной механической работы и оседлого пребывания в мегаполисах у большинства мужчин, словно у диких самцов в неволе, полностью расстроилась сперматическая регуляция, что привело к нервическим взрывам сатирического возбуждения и бессилия, к тривиальному и унизительному сексуальному рабству. Женщины привыкли, что их постоянно «хотят», что природный враг ползает у их ног. «Чем я хуже мужчины? » девятнадцатого века сменилось «я во всех отношениях лучше, умней и талантливей этой похотливой обезьяны». И поскольку поблек мужской эстетический идеал, предполагающий принцип «единого», пленительно красивый герой постепенно исчез даже с экрана. Стандартно-рекламная красота – акциденция современной деловой особи. Мужчины? Пока ученые не изготовили «синтетической спермы», надобно дрессировать «носителей детородного члена», дабы этот орган не причинял слишком много хлопот. Всякая женщина может стать более или менее красивой, ибо «красота» пристала «прекрасному полу», а мужчины…Пусть у «них» волосатые ноги и грудь, жалкие ягодицы, дряблый толстый живот, под которым болтаются большие тестикулы и сморщенный маленький пенис (в эрекции он смотрится еще отвратительней), деньги и репутация – вот «их» красота. «Они» весьма очаровательны в амплуа юмористов и клоунов и просто великолепны в качестве образцовых работников.

Генада «два» не составлена из двух единиц, она не понимает единицы и нечетных чисел. Вот почему неразрешимые мужские дилеммы: либо-либо, перекресток, бог и дьявол, правда и ложь смешны в «равноправии и равнолевии» двух сосков, двух лопаток (голуби Венеры), двух кокетливых ямочек над попой (мембраны Венеры), то есть крайне чувствительных природных антенн эротической анатомии.

Униженное самолюбие, пьяная похвальба или истерическое покаяние, дрожь мужских пальцев на застежке лифчика, женское «скорей, мне некогда» или «будешь хорошо себя вести, тогда посмотрим» и прочее в этом роде – всё это напоминает финал «Сказки про котика Шпигеля» Готфрида Келлера. Когда колдун Пинайс, едва дождавшись конца свадебного пира, влетел в спальню, то вместо девицы с дивной грудью и попой, нашел он на постели старуху-бегинку. Она исхлестала его розгой и заставила колдовать день и ночь. Котик Шпигель, встречая иногда на улице измученного колдуна, участливо спрашивал: всё работаете, герр Пинайс, всё работаете…

Какой смысл читать «Теологумены арифмологии» или «О предположениях», коли авторы жили гораздо намного раньше наших прадедов.

Единство и его эманации.

Но мы-то разорваны на сто кусков.

Виктор Гюго толкует о компрачикосах. Ребенок растет в большой бутыли и принимает форму оной. Ему еще повезло. Интересно, какую форму принимаем мы, как выглядим мы в телескопе, направленном со звезды Беттельгейзе?

Параметры и главные аксиомы нашей жизни впрыскиваются в кровь с детства и шприц работает неустанно, разумеется, «для нашей пользы». Лет этак до десяти еще ничего. Мрачный господин и угрюмая мадам (они почему-то именуются папой и мамой) внедряют в детские мозги ограниченное количество забубенной чепухи, в основном насчет того, что надо мыть руки и не водиться с бандитами, однако ничего не стоит высунуть язык у них за спиной. Дальше какая-то ерунда про бабушку и карточные игры. После десяти плохи дела. Мы случайно встречаем так называемого папу на так называемой маме, находим разорванный лифчик этой женщины, берем на память и случайно забываем в портфеле. Психиатр, школа, университет, царство страшных очкариков и головастых негроидов. Какой-то прыщавый огурец желтыми как дыня зубами изрыгает жвачку и перед новой жвачкой изрекает: наша планета – песчинка либо моллюск во вселенском океане световых столетий, мы на этой песчинке – спорадический микро…микрон; необходимо любить государство и ненавидеть жену ближнего; Хиросима и демографический взрыв; что-то чревато чем-то; харизма антиутопии холокоста; деньги; точка. Каждый несчастный фактор человеческий имеет в памяти горы подобной ахинеи – какие тут компрачикосы!

Фасцинативная задница прохожей дамы кружит голову, заслоняет хронологию, дни рождения, смерти, даты сравнительно величайших событий. Хорошо бы устроиться на этой заднице и, подняв парусом лифчик, уплыть. Но ведь она не позволит, она ведь не сестра милосердия. Вспоминаем одноименное стихотворение Артюра Рембо, кое-как пересказываем:

«Молодой человек, гордый волевой настойчивостью, идет искать утешения у своей сестры милосердия, ибо вечная рана его настигла.

О Женщина, куча требухи, сердечная жалость, ты не сестра милосердия. Ни черный взгляд, ни живот, где спит рыжая тень, ни проворные пальцы, ни великолепие грудей не созданы утешать.

О Женщина, слепая, несмотря на огромные зрачки; на тебе висят груди, а ты висишь на нас и мы укачиваем тебя – прелестная и серьезная Страсть.

Твои тяжкие вздохи, твои бесчисленные ошибки и когда-то пережитые обиды проступают к нам, словно эксцесс менструальной крови».

Хотят видеть мизогинию в этих драстических строках. Однако сильная поэзия не страдает однозначностью. Здесь холодно изложенный, размытый эпизод: молодой человек идет к женщине, надеясь на ее отзывчивость. Подобная наивность вызывает размышление поэта, пронизанное смелой метафорической образностью. Ты не сестра милосердия, что это значит? Женщина часто выглядит приветливой «бухтой», но горе тому, кто бросит «якорь». Его втянут в тягучий ил, высосут, истощат, посадят на цепь, отдадут злобе и разномастным угрызениям.

Лифчик. Диада, где фатум истины лениво расслаивается.

Болото засасывает, опутывает змеями гибких растений. Но неопределенно многообразие воды в ее поликолоре прозрачности. Земная женщина, источающая черную лунную магнезию, понятно, не сестра милосердия. Однако, пробуждение итифаллицизма стимулирует искателя любви. Сон Генриха фон Офтердингена из одноименного романа Новалиса: «В середине пещеры бил фонтан, который вздымался до скальных сводов и, рассыпаясь бесчисленными искрами, ниспадал в каменный водоем – оттенки расплавленного золота блуждали в таинственном безмолвии пещеры. Радужные колориты воды. Насыщенные прохладной влагой стены источали голубое мерцание. Генрих опустил руку в воду, смочил губы – несказанная свежесть пронизала тело, потом разделся и поплыл. Пламена закатных облаков, неслыханные мысли, невиданные образы прошли через него, волны, словно женские груди, нежно прогибались под ладонью. Растворенная женская субстанция.»

И на ней, на этой воде вероятно остался колыхаться лифчик такого-то размера, лифчик – агент рацио.