Анатолий Иванович (имя изменено – Л.Д.) , художник-оформитель по профессии, после дерзкой кражи соседского поросенка и превращения его в шашлык, был осужден на 9 (!) лет лишения свободы в одну из колоний строгого режима нашей области. Правосудие, узрив за ним еще одно подобное дурацкое преступление, за которое в молодости Анатолий Иванович оттрубил полтора года на общем режиме, сочло его рецидивистом. Правда, на сегодняшней зоне он заведовал клубом, что, впрочем, не влекло за собой никаких послаблений. Два с половиной месяца потребовалось ему, чтобы превратить скучные клубные стены в яркое, однако, идеологически выдержанное панно. В это дежурное благолепие никак не вписывалась висящая на стене картина с изображением белоснежной церкви, окруженной яркой зеленью дерев и солнечно-прозрачным воздухом. Многие заключенные, отродясь не ходившие в церковь на воле, тайком крестились на эту картину, написанную моим собеседником.

Мы разговаривали с Анатолием Ивановичем в кабинете, который принадлежал не ему – начальству. ЕГО в колонии была лишь фотография матери. Вот тот разговор.

– Я ничего не мог доказать. Чтобы доказать, нужен хороший адвокат, а на хорошего адвоката нужны хорошие деньги. У меня их не было. Государственный адвокат-женщина сразу сказала, что у меня ничего не выйдет, и мне дадут девять лет. Так и вышло, несмотря на то, что я вместе с ней 13 раз ездил в район, где украл поросенка. Человека, у которого есть средства, согласитесь, упрятать за решетку сложно. А с такими, как я, попроще: и канители меньше, и дело быстрее закрывают, и галочка ставится: раскрыто особо тяжкое преступление. Особо тяжкое.… Здесь очень много таких. Три года дают за украденную молочную флягу…Но все-таки у каждого человека, хоть с десятью судимостями, есть доброта.

– По крайней мере, должна быть.

– Каждый с ней рождается, а ее надо куда-то отдавать. Здесь ее выплеснуть некуда, и доброта черствеет, засыхает, изживается – так получается. Вы не обратили внимания, как здесь кошек любят? Они здесь абсолютно людей не боятся. Если каждый один раз в день погладит кошку, то это уже сто раз выйдет. Я тоже люблю свою Люсю Александровну. В прошлый раз был на длительном свидании, а Люся Александровна родила трех котят. Смотрит – меня нет. Через форточку перетаскала своих детей и пошла меня искать по зоне. Везде найдет: в столовой, в санчасти, в бане…

– Возьмете с собой, когда будете освобождаться?

– А как же – моя скотинка! Она меня, знаете, как любит!

– Вы сказали, что доброта в человеке может здесь засохнуть. Вы это чувствуете по себе?

– Чувствую и боюсь. За то время, что я здесь, уже заметна какая-то омертвелость души.

– А что же дальше?

– Постараюсь хоть немного доброты сохранить в себе, если получится. Не знаю…

– Может произойти так, что в колонию пришел один Анатолий Иванович, а выйдет совсем другой: жесткий, в чем-то жестокий даже, не верящий ни во что?

– Наверное, может – я уже и так ни во что не верю. С ужасом думаю, что мне будет уже 49 лет.

– Заключение ожесточает?

– А как же по-другому? Человек изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год делает то, что и не хочется делать. Хорошо, ко мне еще мать приезжает, а ко многим вообще никто не ездит. Вот человек и черствеет. Не хочу об этом думать: пришел одним, уйду – другим. Постараюсь не измениться. Очень хочется помочь матери достойно стариться.

– Анатолий Иванович, а если бы вам суд дал маленькое наказание за этого поросенка, было бы лучше, или, наоборот, мягкое наказание толкнуло бы к следующим, столь же дурацким, нарушениям Уголовного кодекса?

– Надо было дать, насколько я совершил преступление.

– Как бы вы сами определили свой срок?

– То, что я сделал, в Уголовном кодексе считается самоуправством, за что максимальный срок – два года. Таких, как я, здесь процентов 70.

– Есть люди, которые остаются на строгом теми же, что были на воле, или колония переламывает всех?

– Любого перемелет, будь хоть стальной стержень внутри. Может, не в муку, но в отруби – точно. Никто не остается таким, как был.

– Человек изменяется в лучшую или в худшую сторону?

– Если лучшей стороной считать то, что человек становится практичным, расчетливым, то – да.

– А становится ли он более душевным, более внимательным?

– Такого не бывает.

– Мне говорили, что здесь, в колонии, есть люди со сроками до 24 лет.

– Даже произносить страшно. Я знаю одного: ему 19, и срок – 19 лет. У меня в голове не укладывается, как с таким сроком сидеть.

– Эти 19 лет пройдут достаточно однообразно?

– Да все, как один. Ну, в праздники – концерт, спортивные какие-то соревнования. Но это редко: жизнь-то не из праздников состоит. Привыкаешь к этой монотонности.

– А «крыша» не может поехать?

– Может. Бывает. Тогда – отдельная камера. Поэтому каждый старается найти себе хоть какое-то занятие. Редко встречаешь таких людей, которым все неинтересно, ничего не нужно: только есть да спать. Кто-то спортом начинает усиленно заниматься, кто-то ходит в молельную комнату – в бога ударяется. Стараемся найти в этой монотонности хоть какую-то лазейку, чтобы занять себя. А если ничего не делать, нелады будут с головой.

– Разница с «сидельцами» на общем и строгом режиме большая?

– Да нет – просто здесь у людей злости побольше. Выживаемости. Обмануть его тяжелей. Опытнее люди, вот и вся разница.

– Все эти качества могут выплеснуться на рядом спящего, сидящего, работающего?

– Бывает так. И на свободе-то бывает, а про «здесь» что говорить – постоянное нервное напряжение. Не отдыхает душа человека: ни походить в одиночестве, ни одному остаться. Как через край доходит это состояние «общности» – скандал.

– И тогда что происходит?

– Изолятор. Вот там есть возможность побыть одному.

– Подозреваю, что это не совсем та возможность, которой очень хочется.

– Если бы хотелось – туда бы рвались. По своей воле в изолятор никто не идет. Да и не успевает здесь все перерасти в большой комок, пресекается: раз, и все по своим местам.

– Анатолий Иванович, но ведь это означает, что человек просто «утрамбовывает» в себе и злость, и раздражение, и другие отрицательные эмоции.

– Объемы души позволяют: еще никто не определил, сколько туда можно всего утрамбовать. Чем больше лошадь везет, тем больше можно грузить. У кого маленький срок, тот живет одним днем – словно на подножке едет. Ну, а мы – с такими сроками, получается – в СВ.

– Нет ощущения, что жизнь мимо проходит?

– Это мы мимо нее проходим. Здесь всегда асфальт. Единственное – шапку меняешь да телогрейку снял-надел.

– Домашний праздник Новый год здесь ждется, нет?

– Здесь, мне кажется, у каждого свой Новый год. Год отсидел, вот тебе и следующий новый год. Ну, а 31 декабря, конечно…У всех же детство было, все за столом сидели, подарки получали…Администрация разрешает на Новый год свечку зажечь. На табуретках перед койками все фотографии расставляют. У кого жена, у кого – родители, у кого – дети: каждый со своей семьей. И перед фотографиями – зажженная свеча. Чай сварят, что-нибудь вкусненькое приберегается для этого дня. Так не расскажешь – это надо видеть. У меня тоже есть фотография – матери. А больше у меня никого нет.

– Не бывает у вас такой ужасной мысли, что можете с матерью разойтись во времени?

– Отгоняю я эти мысли. Знаю, что может так случиться, но стараюсь не «каркать». Пробовал я здесь переписываться с одной женщиной из московской организации «Армия спасения». Не получается – сыплет одними цитатами из Библии. Как в лесу листья пахнут осенью, она не напишет. А Библия у меня своя есть.

– Дружба в колонии может быть?

– Не пробовал. Здесь у каждого своя беда – зачем кому-то моя головная боль, когда своей много. Да и не принято здесь в жилетку плакаться.

– Когда безысходнее и труднее сидеть – в первый раз или во второй?

– В такой, как у меня сейчас. Сначала злость какая-то, а потом – безразличие. Сам себя настраиваешь, что…Мать меня все успокаивает? Раз так случилось, значит должно было случиться. Я ей поддакиваю, а сам думаю – да не должно так быть! Иногда – как медики определяют такое состояние – бывает даже раздвоение личности. До того додумываешься, что начинаешь видеть себя со стороны. Как будто не я здесь нахожусь. Приходится самого себя за штанину дергать – спускайся на землю, это ты!

– Что будет самым первым по выходе отсюда?

– Мать увижу, а потом на Волгу пойду…

Перед публикацией материала, просчитав время возможного освобождения моего собеседника, позвонила в колонию – узнать его дальнейшую судьбу. Потом долго было не по себе. Стояла у окна, смотрела на серый зимний день и думала: что вело к такому концу – мистика или судьба? «Губитель» поросенка, оказывается, недолго прожил на воле. Мать осталась не только без его помощи, но и без него самого. Сын, которого она ждала долгие девять лет, утонул в той самой Волге, о которой мечтал в неволе. А Люсю Александровну удавил кто-то из заключенных еще до выхода Анатолия Ивановича из колонии. Мистика или судьба?

У меня в комнате висит картина – подарок Анатолия Ивановича, который он сумел переправить мне еще из мест заключения. На первом плане – черное, изогнутое тело плачущей ивы. Сильный ветер практически ломает ветви, покрытые черными листьями. Темно-фиолетовое небо в двух местах прорезано неярким светом луны. Река, над которой плачет ива, гораздо светлее неба. А за рекой – черный силуэт леса. Мистика? Судьба?

Мои друзья не любят эту картину – считают, что она угнетает их психику. А мне нравится. Теперь я знаю, что эта боль уже покинула моего недолгого знакомца. Когда мне грустно, я вглядываюсь в этот мрачный пейзаж и через некоторое время понимаю, как надо действовать, чтобы миновать остановку под названием «депрессия». Надо просто срочно помочь тому, кому еще хуже, чем тебе. Вот и все.