По плану Гитлера она, еврейка Софья Яловецкая, должна была умереть. Выжила. По плану Сталина она, «шпионка» и «предательница Родины», за 10 лет лагерей Воркуты должна была либо умереть, либо стать шелковой. Выжила.

В ее глазах – вечная скорбь по 6 миллионам жертв Холокоста. Во времена Ельцина Софья Наумовна Яловецкая узнала, что и ее имя, имя выжившей в гитлеровском и сталинском аду, выбито, в числе прочих, на Стене плача.

Мы разговариваем в обычной «хрущобе», что в Заволжье. Софья Наумовна, с абсолютно белой головой, не отнимает платок от глаз. Но, понимая, что она – одна из немногих последних свидетелей, переживших Холокост, продолжает:

– В нашем доме обо мне никто не знает. Если вы кому-то из соседей скажете, что Софья Наумовна сидела в лагерях, не поверит вам никто. Я всю жизнь боялась и молчала, потому что знала, что могут посадить и мучить в лагерях 8-10 лет. Но я все это пережила!

– Как начинался ад?

– Я родилась и выросла в Виннице, в Украине. Когда началась война, мне было 15 лет. Отца забрали на фронт, и я осталась с мамой, братом и сестрой. Немцы вошли в город в конце июля 1941 года. Они не стали, как в других местах, устраивать еврейское гетто, но все евреи были обязаны носить повязки со звездой Давида. Нет повязки – расстрел. Первая массовая казнь была в Виннице уже в сентябре 1941 года. Тогда в Пятничанском лесу эсэсовцы расстреляли сотни евреев. Нам удалось выжить. 14 апреля 1942 года всех евреев, оставшихся в живых, собрали на стадионе. Мама пошла со всеми и повела за руки брата и сестру.

– Где были вы?

– До войны у меня была подружка, Нила Чуловская, украинка, а моя мама дружила с ее мамой. Вероятно, они переговорили между собой, и мама Нилы забрала меня к ним еще в конце 41-го.

– А почему никто из соседей не забрал ваших брата и сестру?

– Так ведь немцы расстреливали за пособничество евреям. Меня прятали, но тоже очень боялись, хотя я уже соображала, что надо вести себя очень тихо и осторожно. А брат с сестрой были еще маленькие…Конечно, все соседи и знакомые жалели нас, но что можно было сделать?! Ничего. И 14 апреля погибла мама, погиб брат, погибла сестра – 28 человек моих родственников. Маме было всего 35 лет.

География страшных злодеяний нацистов широка: от Прибалтики до Северного Кавказа. В Бабьем Яре Киева только за один день, 29 сентября 1941 года было расстреляно более 30 тысяч евреев: стариков, женщин, детей. На глазах еврейского населения Феодосии, раздетые в пургу дети были отравлены сильнодействующим ядом, а потом расстреляны вместе с родителями. Такой же «праздник местного гарнизона» был устроен в Смоленске. В городе Хорол Полтавской области перед поголовным расстрелом взрослых евреев их детей засыпали порохом и подожгли. В Первомайске Одесской области еврейских детей связали веревками и утопили в реке. В белорусском Витебске закопали живыми в братские могилы детей и подростков…

– Чуловские продолжали вас прятать?

– Да, они были отважные люди. Если мне надо было куда-то сходить, я клала в карман метрику Нилы, моей украинской одноклассницы. Других документов не было, потому что при немцах их уже не выдавали. И все равно после расстрела семьи я решила уехать из Винницы – друзья посадили бы в поезд. Однажды вечером пошла на базар, а немцы устроили облаву, и я попалась. Как Нила Чуловская. Всю украинскую и русскую молодежь и, конечно, меня вместе с ними, тут же погрузили в вагоны и повезли в Германию. Ехали в общих вагонах, по 100 человек – у всех к концу пути стала чесотка, вши. Когда привезли, стали разгружать, немцы боялись к нам подойти, брезговали. Сначала я попала в концлагерь, работала на каком-то заводе, выпускающем самолеты. Но нас, русских, близко к цехам не подпускали – мы были подсобными рабочими, таскали цемент. Больше всего я боялась встретить знакомых.

– Почему?

– А как же! Кто опознает, сразу мог донести, кто я на самом деле – у меня же чужой документ! А евреям, скрывшим свою национальность, или расстрел, или повешение. Поэтому я была очень рада, когда меня и еще 25 человек перевели из лагеря в город Нойштадт. Там я работала тоже подсобником на крупном бетонном заводе. Кормили очень плохо – мы умирали. Днем – баланда, один раз в четыре дня – 275 граммов хлеба. Охраняли нас немцы с собаками. Приходили мы с работы настолько измученные, что сразу валились спать, а с утра – то же самое. Ну, как скот. У меня был 36-й размер, а я не могла влезть в 42-й – так опухали с голодухи ноги. То, что я выжила и дожила до конца войны – это чудо какое-то.

– Как для вас закончилась война?

– Поскольку город, где мы работали, был на юге Германии, нас освобождали американцы. Въезжали на джипах, нам бросали полно еды, шоколада. А потом всех русских переправили в Восточную зону. Я попала в Лейпциг.

– У вас не было мысли остаться в зоне американской оккупации?

– Вы знаете – нет, хотя, сколько меня уговаривали! Говорили в открытую, что в России меня посадят. Я могла уехать в любую страну мира! Но мне же было всего 19 лет – я думала: а вдруг кто из родных остался живой, вдруг отец меня ждет. Я так хотела домой!

– Сбылось?

– Поначалу, поскольку я хорошо говорила по-немецки, меня в Лейпциге взяли на работу в нашу комендатуру переводчицей. Но спустя некоторое время случилось то, чего я боялась все годы в Германии. Кто-то написал на меня донос, и меня арестовали. Даже когда забрали в военную комендатуру, я думала, что все это – шутки: в Советском Союзе нет деления по национальностям. В обвинительном заключении написали, что я была завербована всеми разведками мира, и дали срок. 8 лет Воркуты.

«Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата, и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников? ЦК ВКП (б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и не разоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод. И. Сталин».

– Была разница между немецким и советским лагерем?

– Очень небольшая. Я сидела в особо режимном лагере: ни свиданий, ни писем – одно письмо в год.

– Как вы там выживали?

– Я умею с людьми сходиться. Ко мне всегда хорошо относились, даже немцы. Они же тоже разные были. В Воркуте мне не было хуже, чем другим.

– Вы хотя бы смену времен года замечали?

– Нет. Серая жизнь шла – катилась без никаких надежд. Да и потом – я настолько привыкла в лагерях – не знала другой жизни: вся молодость, лучшие годы там прошли…Помню, как умер Сталин, как мы все стояли и плакали, как идиотки: как же жить будем без Сталина?

– Но когда-то пришло понимание – кто такой Сталин?

– Особой дурой никогда не была: и читала, и слушала, и понимала, что все у нас ненормально. Потом – мне суждено было сидеть с очень умными людьми: там дураков не держали, если только за одно слово сажали. Со мной сидела Ира. Когда на воле у нее был день рождения, собрались ребята с курса, родители ее сели за стол. Отец выпил, сказал, мол, работаем вдвоем с матерью, а единственной дочке, Ирке, туфли хорошие не можем купить. На другой день посадили и ее, и отца. Она отсидела все годы со мной – водила лошадь на лесоповал, а отца посадили куда-то в Магадан.

– Только за это?!

– Только. Мы говорили друг другу правду – там уже нечего было бояться. Ира отсидела 10 лет. Есть у меня еще подруга времени Воркуты, Вера, в Москве живет. Сейчас она, как и я… А была когда-то первой красавицей типа Карлы Донны. Вышла замуж за американца, за помощника посла – ее выкрали, арестовали и отправили в Воркуту. Он искал-искал – бросил: у нас разве кого найдешь в этих лагерях? Очень красивая Вера. И умная.

– Было ли чувство, что эта ирреальная жизнь когда-то закончится?

– Трудно было в это поверить. Особенно, когда вечером с кирпичного завода гнали в лагерь. Мы проходили мимо домов, где жила обслуга – горел свет, видно, что там тепло… А мне 23, 24 года… И одна мысль – не доживу. А перед самым освобождением в лагере началась эпидемия тифа. Люди умирали. Я пришла в санчасть – мне скоро освобождаться, а я умру! Что-то мне покололи – выжила. Просто, видимо, с детства была здоровая.

– В каком году вас освободили?

– Окончательно – в 1956: у меня ведь, как у особо серьезного преступника, было еще три года поселения без права выезда из Воркуты. Помню, когда вышла за ворота лагеря, очень долго оглядывалась – где же конвой? Я настолько привыкла всегда быть под конвоем…Я не знаю, как это называется – Бог ли кто, но теперь я твердо верю, что в жизни человеку оплачивается и за все хорошее, и за все плохое. Может быть, человек даже не предполагает, что когда-то кому-то сделал плохо, но плата наступит.

– Вы когда-либо слышали от руководителей страны, которых на вашем веку было вдоволь, прилюдные слова покаяния за вашу изломанную жизнь?

– В канун 55-летия Победы мне, как незаконно репрессированной, было выдано единовременное пособие в размере 100 рублей. Но уметь прощать – великое дело. А как же жить тогда?

– Вы прощаете глухую страну или даете напутствие властям?

– Скорее, даю завет себе. Дуайт Эйзенхауэр, американский генерал, в конце войны командующий силами союзников в Западной Европе, нашел в себе силы приехать в Израиль, встать на колени у Стены плача и сказать всему миру о том, что они, американцы, тоже виновны в том, что нацисты истребили каждого шестого еврея. Человек должен хотеть сделать кому-то добро – иначе, зачем он будет жить? Для чего?

Как мне стало известно из неофициальных источников, Софья Наумовна Яловецкая переехала на постоянное место жительства в Израиль.