Раз в год каждый из них удостаивается – на день-два – громких титулов: человек-легенда, живая память, спаситель.…В канун Дня Победы им, ветеранам Великой Отечественной, власть делает традиционные подарки: автомобили, ремонт текущей трубы, гречневую кашу, «фронтовые» 100 граммов. В 1990 году в Ульяновской области худо-бедно жили 48 тысяч ветеранов войны, через десять лет их число сократилось до 35 тысяч. Еще через десять, в 2008 году, ветеранов в нашем регионе осталось всего 3385 человек.

Пусто слово без дела

Я понимаю, читатель, что нам с тобой предстоит трудный разговор. В День великого праздника, который, ей-Богу, со слезами на глазах, в России властью почему-то принято говорить обо всех фронтовиках, как о покойниках – либо хорошо, либо ничего. Ход мысли вполне понятен: вспомни вслух об одной проблеме, не решаемой с 1945-го, как за ней потянутся не решаемые ни вчера, ни сегодня, ни даже завтра. Старикам, конечно, приятно доброе слово, но разве не сказано в Библии, что слово было в начале, а за ним шло дело?

Все трескучие фразы одного Дня о «вечной памяти и бесконечной благодарности» меркнут перед фактом, что и через 63 года после Победы миллионы наших воинов так и остались лежать там, где их настигла смерть. Благодарное государство за шесть десятилетий не удосужилось сделать великим национальным проектом, выделив под него несколько миллиардов рублей, ежедневный поиск подготовленными специалистами останков сыновей и дочерей Родины и достойное захоронение их праха. Поэтому останки ищут и хоронят отдельные группы внуков и правнуков фронтовиков – те, в ком болит совесть и память.

Валаамские страстотерпцы

У каждого из тех, кто был на войне и остался жив, нить судьбы соткалась по-разному. Кто-то был настолько удачлив и по-молодому нагл, что привозил вместе с собой из победного 45-го не только трофейные часы или нож, но два-три вагона «реквизированного» чужого барахла. Кто-то – а их были тысячи – с шальной бравадой курсировал по пыльным улицам городов на деревянных тележках, отталкиваясь от земли руками, словно пытаясь взлететь. Таких, обезноженных по самый пах, полупьяных и нервных защитников Родины, звали в победившей стране «обрубками». Я прекрасно помню, как однажды, году в 55-ом, все они вдруг исчезли – даже на вокзалах никто не просил отчаянно зло милостыню на водку. Десятилетия спустя, стало известно, что Родина, устыдившись негеройского вида защитников, спешно определила им до самой кончины общее место жительства – остров Валаам. Кто сейчас вспоминает о них, брошенных тогда родными и государством, кроме друзей, у которых еще не оборвалась нить судьбы?

Елена и Василий

А кто по-человечески, по сердцу выслушает хотя бы в День Победы тех немногих оставшихся в живых старух, которые и женщинами-то стать не успели, проводив 67 лет назад на фронт своего «любу»? Мне довелось однажды поговорить с одной из них. Диабетик, с ампутированной ногой, она практически не выходила из своей однокомнатной квартирки на Песках. Елена Платоновна определяла себя так: «Есть бомж – человек без определенного места жительства, а я – сомж: такой же никому не нужный человек, но с определенным местом жительства». От своего «любы» у нее осталась только одна фотография, на которой зато они вдвоем – не знаю, как деревенский фотограф сумел уловить в испуганных глазах 17-летних мальчика и девочки знаки судьбы. Лена смотрит прямо в объектив, чуть прищурив глаза, а «люба» искоса влюбленно смотрит на Лену, словно прощаясь и прощая все, в чем она никогда уже не сможет ему повиниться. «Виновата только в том, что живу, – говорит Елена Платоновна. – Я ведь так и осталась старой девой. Теперь уж действительно старой. А Вася погиб в 42-ом. Могилы нет. Пока были ноги, ездила на Ишеевское кладбище – приглядела там могилку с табличкой вместо креста и решила: пусть Васина будет. Ухаживала, плакала, цветы сажала. Теперь плачу дома. Помирать одной придется, как Васе. Уж как я понимаю теперь, как больно ему было! Жалко, что Васю никто не помянет, когда меня не будет – одна я».

Дай терпения, Господи!

Намеренно не говорю сейчас «о доблестях, о подвигах, о славе», потому что после войны прошла целая человеческая жизнь – 63 года. И я встречала на своем журналистском пути лишь несколько десятков фронтовиков, совершенно довольных этой своей жизнью. Другие, правда, тоже не жаловались, но их смиренность вышибала слезы. В одной из деревень Вешкаймского района, состоящей из двух домов, жил ветеран войны одного года рождения с моим отцом – 1923. Высокий, худой, душевно беззащитный – отец, прошедший всю войну, не умри в 1976, наверняка был бы таким же стариком. Утирая грязным платком слезы, фронтовик все извинялся за угощение: он поставил на стол две алюминиевых кружки, налил кипятку (заварки не было), вытащил из шкафа полпачки печенья, здорово попробованного мышами. А над столом, в простенке между двумя окнами, отдельной жизнью жила его молодая фотография, где на лацкане пиджачка красовался Орден Трудового Красного Знамени. Ветеран войны жаловался только на старые болящие раны. Он входил в положение детей, у которых свои семьи и там он лишний, он входил в положение внука, укравшего у него все фронтовые и трудовые награды, в то, что развалился колхоз и все, кто мог, уехал отсюда, в то, что нет телефона, радио, телевизора, в то, что «скорую помощь» невозможно вызвать, в то, что его не приглашают в соседнее село на День Победы…Он был рад тому, что в его доме поселилась 50-летняя «молодуха», выгнанная сожителем, что теперь они вместе сажают картошку и есть, чем жить. А «молодуха» быстрым говорком пеняла ему, что он никак не найдет силы зарегистрироваться, чтобы она смогла ездить и получать его пенсию, потому как ей до пенсии далеко, а работать здесь негде, и дом его после смерти никому, кроме нее не будет нужен… Две собачонки, прибежавшие со двора, жадно поедали на грязной кухне из котелка сырую тыкву, а женщина все учила и учила фронтовика жизни. Уезжая, я спросила фронтовика, чего бы сейчас он больше всего хотел. «Рыбки копченой, ставриды, – ответил ветеран. – Я такую детям да жене ящиком привозил – она тогда рубль семьдесят была. А вкусна-то как – с картошечкой вареной, с лучком». «Ну, ты посмотри, – всплеснула руками женщина. – А не я ль тебе привозила ее, когда ты в больнице лежал!». «Так ты кусочек привозила, а мне бы целой не хватило». «Вот пенсию твою оформлю – заживешь». Господи, думала я по дороге домой, а если бы отец дожил? А если бы так? А если бы по-другому, но – похоже? Господи, как ты знаешь, кому сколько жить? Ты забираешь рано лучших, или просто не даешь им узнать худшее? Прости, Господи, всем, кто не ведает, что творит. И дай терпения тем, кто назначен Тобой к долгой жизни. Ведь она не становится лучше оттого, что длится дольше.

Спаси и сохрани

Слоновье усердие, с которым власть в разные годы пытается доказать ветеранам войны, что она помнит о них, не вызывает у меня ничего, кроме стыда. В семидесятые, время тотального дефицита, власть вдруг озаботилась тем, что единственное, чего не хватает фронтовикам – это ковры, хрусталь, сервант, холодильник, диван. И фронтовики, с посыла своих детей, которым всего этого действительно желалось, надев награды, завихрились в скандальных очередях перед заветными кабинетами. Они шли на штурм торговых баз с помолодевшими лицами. Они падали, сраженные инфарктами. Они честно боролись за лучший быт своих детей, потому что все это «богатство» они уже видели десятки лет назад в каждом из домов освобождаемой ими Европы. А дети, не понимая, что есть быт и есть – бытие, все гнали и гнали родителей-фронтовиков в ежедневный «последний бой».

Потом наступила очередь автотранспорта. И – та же история. Легко ли 80-85-летнему человеку вести машину, каждый может проверить сам, если доживет до таких лет. Пока Россия гордится тем, что продолжительность жизни мужчин составила в прошлом году 61,5 лет, а более ста человек (это в нашей-то необъятной стране!) перешагнули рубеж в 110 лет. Не сомневаюсь, когда этот рубеж возьмет сотня фронтовиков, благодарное государство наскребет денег каждому из них не то, что на «семерку» – на Форд или БМВ. То-то будут рады праправнуки! Печаль в том, что старики, получая не нужный им самим агрегат, по-прежнему произносят сакраментальную фразу из своей молодости и зрелости: «Благодарю партию и правительство». А череда партий и правительств, прошедшая пунктиром по их жизни, так и не поняла, что, хотя бы для будущего успокоения собственной души, давным-давно надо было не себе, а фронтовикам назначить пенсии в 60-80 тысяч и поселить их в тех коттеджах, где так уютно рассуждать о ценах на нефть и газ. Проще, конечно, забабахать в ночное майское небо фейерверк, показать концерт на площади и по телевизору, с подобающе проникновенным выражением лица сказать дежурные слова и пожать фронтовику руку. Но почему никто не хочет организовать – один раз в году! на несколько часов! – бесплатные такси для ветеранов Великой Отечественной, желающих увидеть над Волгой, может быть, последний в жизни салют в свою честь?! Пусть расступится полупьяная молодежь, пусть старикам найдут самый хороший обзор на косогоре, пусть каждый в толпе вспомнит, что жив, благодаря этим седым незнакомым людям.

Я осознаю – разговор трудный и, для некоторых ветеранов, быть может, даже неприятный. Но – дорогие мои! – ваш одногодок, поэт-фронтовик Семен Гудзенко писал в конце войны: «Нас не надо жалеть. Ведь и мы никого б не жалели – мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом, чисты…». Ваша чистота, на глазах живущих поколений переходящая в некую другую категорию, которую я назвала бы святостью, все же не освобождает меня от права говорить на горькие темы. Горькие уже потому, что они – есть.

Код жизни

На моем компьютере прикреплена георгиевская ленточка. Не к празднику – постоянно. Я натыкаюсь на нее взглядом и …вспоминаю отца и всех его друзей, рождения 23-го, каждый из которых жил свою мирную жизнь и за двух других. Потому что из всех 18-летних живым вернулся лишь один из троих.

Я вспоминаю свою мать, учительницу, которая после уроков стирала белье, пришедшее с фронта, а оттуда вываливались в корыто кости. Отстиранное, оно отправлялось на передовую.

Я ежедневно вспоминаю всех, прошедших фронтовыми дорогами, всех мужчин и женщин, с которыми меня столкнула профессия. Часто я не помню имен, но – помню все судьбы. И думаю, что именно такая память и должна стать нашей национальной идеей, которую в потемках политической борьбы ищут со свечкой «лучшие» умы России. У нас не осталось никаких праздников и дат, действительно объединяющих народ, кроме Дня Победы. Георгиевская ленточка – это код жизни. Это тот шифр, который делает российский народ непобедимым. Ибо в каждой семье есть либо погибший фронтовик, либо пропавший без вести, либо живущий. Пока. И в каждой семье есть (или был) тот, кто сражался за нашу с вами жизнь не на фронте, а в тылу, который был немногим легче фронта.

И у нашей власти должна быть эта память. Но ее нет. Может быть, над каждым столом чиновника, от которого зависит жизнь фронтовика, прикрепить георгиевскую ленточку – аэрозоль для освежения памяти? Может, тогда они вспомнят, что генерал Табакин сделал для Родины и Ульяновска несколько больше, чем первый секретарь обкома КПСС Скочилов, чьим именем все же названа улица в нашем городе? Фронтовики «пред своим комбатом чисты». Власть, кто дал тебе право забывать об этом? «Нас не надо жалеть», – говорят люди, давшие тебе жизнь. И они очень правы. Просто дай им такую же жизнь, как устроила себе.