Раз в год в Димитровградской воспитательной колонии случается чудо. Практически Новый год в сентябре – встречаются дети и родители. На воле они жили как все: минимум заботы друг о друге – некогда. Неволя одного породила тонкий стебелек взаимопонимания между детьми и взрослыми. И вот 16-летний заключенный с явным удовольствием ест кусок домашнего пирога. Мама смотрит на сына во все глаза, а папа уже пытается «строить». Стебелек надламывается, и разговора по душам не получается. А следующий День колонии – только через год…

Сухие цифры

Казалось бы, особых поводов для беспокойства нет: в колонии всего-то 179 осужденных подростков, в большинстве своем от 16 до 18 лет. На фоне общего числа так называемого спецконтингента – больше 12 тысяч человек, которые отбывают наказание в исправительных учреждениях нашего региона, – действительно капля в море. Только вот эта «капля», к сожалению, почти вся вольется в «море» – по данным УФСИН России по Ульяновской области, отбывшие наказание один раз, появляются в не столь отдаленных местах и во второй, и в третий, и в четвертый. Не так просто найти себя на воле, где ты никому не нужен, в том числе часто – и родным.

Еще 10 лет назад юные колонисты в большинстве своем отбывали сроки за идиотские правонарушения: угнал трактор – покататься, украл заготовки из погреба – наесться, ударил незнакомого в трамвае – достал, избил взрослого соседа – умучил нравоучениями. Сидели, правда, и за убийства, и за изнасилования, но в целом «контингент» был более управляем и воспитуем. Сейчас 99 процентов подростков, которых в колонии пытаются учить (в истинном значении этого слова) и перевоспитывать, отбывают наказание за тяжкие и особо тяжкие преступления. Практически все состоят на учете в группе риска, то бишь склонны к агрессии, суициду, да просто не умеют общаться ни со сверстниками, ни с взрослыми. Если шанс, данный судьбой и судом – включить мозги, пролетит в колонии мимо них, они скоро пополнят сухую цифирь «взрослой» отчетности местных мест заключения, которая не менее страшна: более 50 процентов осужденных отбывают наказание за особо тяжкие преступления, почти 40 – за тяжкие. И, между прочим, это тоже не старики – мужчины от 20 до 45-50 лет, следовательно, на воле почти у всех остаются родители, родные, жены, дети. И нет в мире никого, кто бы решил проблему – почему человек, так похожий на тебя и меня, становится преступником. А потом – и рецидивистом.

Есть ли место под солнцем?

Когда подросток получает реальный срок, общество и государство моментально переводит его из разряда детей в уголовника. И необъяснимым образом получается, что в содеянном уже никто не виноват, кроме него самого. Формально суд (не ювенальный – для взрослых!) заслушивает всех – друзей, знакомых, родителей или опекунов, представителей правоохранительных органов, социальных служб, школы, но все «семеро нянек» оказываются ни при чем. Весь груз этого «при чем» переносится на плечи сотрудников уголовно-исполнительной системы, которые должны системой человеческого отношения к подростку вернуть его в общество законопослушным гражданином. Но у подростков не такая короткая память, как хотелось бы. Прежняя вольница и строгое человеческое отношение полярны по определению. Безответственная вольница, увы, перевешивает. За стенами колонии.

Это правда, что руководство УФСИН РФ по Ульяновской области многое делает для оступившихся ребят. В колонии есть средняя общеобразовательная школа, профучилище, компьютерный класс, клуб, помещение, оборудованное под спортивный зал, библиотека, свое производство. Летом этого года несколько воспитанников окончили курсы операторов ЭВМ, начата работа по подготовке из юных уголовников электросварщиков. Все, вроде бы, нормально. Но кто из частников возьмет на работу сварщика или оператора с тавром преступника? А кому нужны на воле изготовители табуреток или рукодельцы по пошиву рабочих рукавиц? Выпустить из мест заключения законопослушного гражданина, безусловно, задача важная. Но вот вопрос – а станут ли работать и на него тоже законы полудемократической страны, где все мало- мальски хлебные места давно заняты? У нас нет великодушных строгих западных инспекторов, которые первые два-три года помогают оступившимся найти свое место под солнцем, в том числе и кров, и работу. Нашим отсидевшим выдадут паспорт, а дальше – твои проблемы. Именно поэтому ком не решаемых вопросов в лепешку раскатывает благие намерения, и человек вновь попадает за решетку.

Око за око

Все сейчас талдычат об одном – ввести смертную казнь, избавить общество от беспредела, от неимоверного числа убийц, насильников, грабителей. Это, конечно, справедливые требования. Только вот почему-то государственная машина работает над ними до странности неровно: шаг вперед, два шага назад. Если действительно государство ставит целью искоренение преступности, почему в декабре 2003 года в УК вносятся дополнения, по которым особо тяжкие преступления стали считаться просто тяжкими, просто тяжкие – средними, так что теперь и не поймешь, кто же действительно за решеткой. Не о многом говорят и сроки. Так, в ИК нашей области 42,7 процента осужденных имеют срок наказания от 5 до 10 лет; 12,6 процента – от 10 до 15. Это могут быть и закаленные рецидивисты, а могут – и «одноразовые» убийцы, поскольку средний срок за это преступление составляет в России всего 8,5 лет. За что считать такие дополнения в УК – за шаг вперед или за два шага назад?

Все растущая поддержка отмены моратория на смертную казнь тоже, как мне кажется, имеет несколько трактовок. Легко поддерживать казнь, не думая, что подобное может настичь твоего самого близкого. Вообще легче жить, когда «око за око». А если судебная ошибка? А если судья оказался не таким неподкупным, как об этом заверяет власть? Много вы видели отбывающих сроки за раскраденные миллионы и миллиарды? Много чиновников или детей чиновников маются по тюрьмам за угробленных своими иномарками детей, женщин, подростков? Пока законы и суды «топят баньку» то по черному, то по белому, можно ли всерьез требовать отмены моратория? Давайте постреляем всех, кто сидит за убийства, и будем жить в белом и пушистом. Кстати, не надо проявлять жалость и к юным убийцам, сидящим в воспитательных колониях – нарожаем других, уже перевоспитанных. Так, что ли?

Мухи и котлеты

Не снимая ответственности ни с самих малолетних преступников, ни с родителей, ни со школы, все же хочу сказать и о вине самого государства. На мой взгляд, дикий всплеск преступности, в том числе и подростковой, вполне закономерен. Нас многие годы поступательно ведут к деградации духа, мыслей, отношений, чувств, заменяя всю былую искренность эрзацем, как настоящие экзамены – ЕГЭ, настоящие книги – мутью бессвязного сюжета, настоящую любовь – сексом в большой деревне.

Когда родились нынешние юные преступники? Да в 90-м, 91-м, 94-м. Что они видели в жизни, если только их родители не олигархи, не крутые бизнесмены, не честные библиотекари, не депутаты, не чиновники? А видели они разрушенные деревни, скудную еду, плохую одежду, брата-инвалида, вернувшегося со второй чеченской, опущенные глаза родителей, невозможность учиться из-за отсутствия денег. Правда, что дикий капитализм рождает неплохих предпринимателей, но правда и то, что смутные времена рождают миллионы опустошенных и завистливых. Почему же государство, умывая, как Понтий Пилат, руки, не меняет правила игры, а лишь ужесточает их? Не потому ли, что хоть и звереющее, но запуганное, быдло легче поддается нужному зомбированию, чем самодостаточный народ? Как нас не уважает мир, потому что мы непредсказуемы, так и народ не уважает государство за непредсказуемость законов, действий, проектов. Мухи и котлеты: народ – отдельно, госмашина – отдельно. Что ж пенять на наше зеркало, на детей, коли сами живем вкривь и вкось, не живем, а выживаем, забывая о единственно важном в этом мире – о собственных и чужих детях?

Крестик

Я много раз бывала в колониях и могу утверждать: меня искренне напрягает возведение руками взрослых осужденных церквей за колючкой. Наверное, для духовенства – это показатель покаянности и раскаянности «сидельцев», в конце концов, показатель собственной деятельности. Но когда я с трудом различаю крестик на фоне мерзких татуировок, мысли о покаянии «воцерковленного», право, даже не возникает. Внешняя церковная атрибутика никогда не рождает веры. Священник в колонии появляется периодически. Многочасовые исповеди вкупе с мудрыми советами – не для мест заключений. Психотерапевтов в штатном расписании не предусмотрено. Глубокий самоанализ доступен тоже далеко не всем. Вот и выходит, что крестик появляется на тех, кто не верит никому и ничему. Крестик как последняя надежда выбраться отсюда и отомстить по полной всем, кто эти долгие годы «жировал» на свободе. Во всяком случае, в ульяновских церквах я крайне редко видела людей со специфической татуировкой на пальцах. Хоть и говорят, что мода (в том числе и на церкви в местах заключения) – это хорошо забытое старое, но раскаявшийся под дланью священника преступник Х1Х века совсем не преступник века ХХ1-го. Век ХХ1 – это больше 31 тысячи человек, прошедших за шесть месяцев этого года только через местные СИЗО. Кстати, следственный изолятор на ул. 12 сентября когда-то, в том самом Х1Х веке, был уездной тюрьмой – места хватало для всех супостатов. Неужели скоро опять настанет время, когда полстраны будет сидеть, а полстраны – ходить в охранниках?

Людмила Дуванова