Осенью 1952 года мы первые переселились из зоны затопления в большое степное село. И выбрали поместье не на полынном залоге, которое отводилось для моих земляков, а в старой улице по той простой причине, что рядом жили родственники моей матери.

Учился я тогда в четвертом классе. Двухэтажная школа стояла в центре села, сидели мы на втором этаже, и я оказался за партой возле окна. О, это было неописуемое зрелище! Наблюдать за окружающим, пусть и небольшим, миром с такой высоты – разве это не чудо! Потихоньку я изучал нашу улицу до ее середины на зубок, дальше школы не ходил, побаиваясь местных сорванцов.

А на улице было уютней, проще. Все ее жители меня быстро признали за своего, так как я был очень похож на мать. Идет, бывало, тетя Катя Серебрякова, обязательно мне пожалуется: «Эх, Коленька, опять дектару намеряли». Дектарой она называла гектар картошки или же подсолнечника, которые она должна была прополоть в обязательном порядке. Не прополишь – будет наказание, вплоть до суда. Да, трудно жили сельские люди, и хотя Сталина уже не было, но по-прежнему пахали за установленную его режимом палочку.

Не скоро трудодни сменились на деньги, и родители не всегда могли прислать мне в Рязановский сельхозтехникум, где я учился, красненькую для поддержки штанов. И все-таки, приезжая на каникулы, я воочию видел, что моя улица стала лучше одеваться, на лицах появились улыбки. А когда пришел из армии, то увидел в нашем курмыше мотоциклы, даже с колясками, и не просто «Иж-Юпитеры», а самые настоящие «Уралы». К старым избам стали подливать просторные трехстенки из шлака, песка и цемента. Появились телевизоры, ковры, хрусталь. Летом на моей улице стали есть свежее мясо. Привозили из города? Совсем не так. По очереди кололи хрюшку, и делили свежатину на несколько домов. Почти все же обзавелись холодильниками. Казалось бы, живи и радуйся. Ан, нет, в деревню, невесть откуда, тихим ужаком приползло пьянство.

До сих пор не могу, когда приезжаю, смотреть на сиротливый остов когда-то отличного дома. Пили и умирали все. Мать, дочь с зятем, их дети, внуки. Смотрите, я перечислил несколько поколений. Жить им на белом свете, по крайней мере, полторы сотни лет. Но уже нет никого. Купил этот опустевший добротный дом родственник Пастуховых, живший в Самаре и, видимо, решивший пожить на пенсии на лоне сельской природы. Через какое-то время приехал в деревню, посмотреть – что да как. Подходит к своим хоромам, а на коньке сидит мужик и полным набором инструментов снимает кровлю – оцинкованное железо. Спрашиваю: «Ты что, дружище, делаешь?». «Разве не видишь?». «А кто разрешил?». «Хозяин». «Не может быть?». «Все может быть. Говорит, на фига мне ваша занюханная деревня. Вот купил у него железо», – рассуждает мужичок, орудуя гвоздодером. «А тебе железо-то на что?». «Как на что, пропьем за милую душу!»

В перестройку моя родная улица неудержимо покатилась в бездну. Главным ее уделом стали пьянство и воровство. Две эти линии где-то пересеклись и завязались в морской узел. Мой двоюродный брат, израненный фронтовик, в почтенном возрасте остался один. Дети где-то прокладывали свои пути-дороги, отцовский дом и его пожитки их нисколько не интересовали, родителя они не навещали несколько лет. Занедужил человек совсем. Но о его военных заслугах помнил военкомат. Положили его в госпиталь. За его домом стал следить младший брат Алексей. По ночам он отдыхал под его крышей. Однажды в коридоре услышал какой-то шорох. Встал, нажал на дверь. Не поддается. Сообразил, что чем-то подперли. Могут и прибить. Решил уйти через окно. В темноте стал шарить по шпингалетам. И вдруг по глазам резанул яркий свет фонарика. Западня, хотя на улице – никакого шума. Потом без света фар ко двору подошел грузовик. Из коридора налетчики стали выносить мешки с отборной пшеницей. А этих мешков было больше десятка. Алексей, стоя за голландкой, угадывал в фигурах грузчиков своих, сельских мужиков. Через пять минут, попрыгав в кузов, они уехали. Об этой истории Алексей рассказал мне незадолго до своей смерти. Но ни одного из тех грабителей не назвал. Я не стал допытываться. Его я понимал.

По родной улице можно идти от дома к дому, и с каждым связана та или иная печальная история. Но и того, что сказано, достаточно, чтобы понять: тупик? А может быть и есть еще какая-то надежда? В последний мой приезд собрались мы за «чашкой чая» у Смольковых. Передо мной сидели мужики, которые держат скотину и как-то сводят концы с концами. Речь пошла о том, чтобы их силами создать какой-то кооператив, фермерское хозяйство. Собеседники оказались умными людьми, сведущимив «грамматике». Я слушал их и понимал, что кругом сплошные точки и запятые. Если они проявят волю, объединятся, если даже найдут средства, все равно к заброшенной земле за околицей дорогу не найдут, не проложат. И привели такой пример. Решил в соседней деревне смышленый крестьянин объединить земельные паи многочисленных родственников. Обошел все конторы чиновников и выяснил, что у его родни нет никаких паев, хотя у людей есть соответствующие документы. Да как же так? А тут, видите ли, все сроки истекли; тут стоит печать конторы, которой уже давным-давно нет; а тут один из родственников помер, а прав на наследство землей то ли вообще не существует, то ли это право переходит к какой-то непонятной инстанции. Решил смышленый мужик обратиться в суд. Судился-судился, досудился до инфаркта.

…В анкете переписи населения России государь-император Николай Второй собственноручно записал: хозяин земли русской. Просто и доходчиво, если даже кого-то и не устраивало. Вот до каких мыслей и фактов добрались мы с тобой, родная улица. А ты сама-то жива еще на своей полоске со своими избами, подворьями и чадами?..

Николай РОМАНОВ