* * *

«Поджоги у нас делаются чем-то вроде мании, чем-то вроде препровождения времени. Недавно поймали одного поджигателя. У него спросили, что побудило его к поджогу: мщение, желание воровать? Он отвечал, что ни то, ни другое, а он поджег так, и сам не знает почему. Другой сам донёс на себя и на подобные вопросы отвечал таким же точно образом. Вот широкая натура! Однако ж, что это такое? Аксаков скажет, что это – великие силы великой национальности, не направленные как должно и потому проявляющие в себе преимущественно элементы разрушения. А в сущности, я думаю, это объясняется проще. Русский человек в нас-тоящий момент не знает ни права, ни закона. Вся мораль его основана на случайном чувстве добродушия, которое, не будучи ни развито, ни утверждено ни на каком сознательном начале, иногда действует, а иногда заглушается другими, более дикими инстинктами. Единственною уздою его до сих пор был страх. Теперь страх этот снят с его души. Слабость существующей ещё над ним правительственной опеки такова, что он опеку эту в грош не ставит. Безнаказанность при полном отсутствии нравственных устоев подстрекает его к подвигам, которые он считает простым молодечеством, а нередко и корысть руководит им… Безнаказанность и «дешёвка» – вот где семя этой деморализации, которая свирепствует в нашем народе и превращает его в зверя, несмотря на его прекрасные способности и многие хорошие свойства».

Никитенко А. В. Записки и дневник. 15.10.1864.

Весть о сгоревшем граде

Вторая половина августа 1864 года радовала петербуржцев нежаркими солнечными днями. Дачники ещё не вернулись на свои зимние квартиры, и по утрам в парадной части столицы было малолюдно, свежо и просторно от близкой большой воды и бледно-голубого безоблачного неба. Почти всё высшее руководство пребывало в эти погожие дни на отдыхе, но только не министр внутренних дел, граф Валуев, который помимо приёмных часов, имел доступ к государю в лю-бое время, и сейчас направлялся в Царское Село, сидя в запряжённом четвернёй вороных рысаков элегантном экипаже и, несмотря на весёлое улыбающееся утро, поглядывал вокруг цепко и настороженно.

Проезжая мимо восстановленных после гигантского пожара торговых рядов Апраксина двора, граф потянул ноздрями воздух и поморщился: ему почудилось, что из обгорелых строений, хотя они были обновлены масляной краской и побелкой, ощутимо несло застоявшимся запахом гари, который преследовал Петра Александровича с тех пор, когда начали полыхать торговые ряды на Неве и лесоторговые причалы. В последние месяцы больших пожаров в столице не случалось, но начали гореть города центральной России и Поволжья.

Граф с неудовольствием глянул на портфель из крокодиловой кожи, который держал на коленях, и скорбно вздохнул. Опять ему придётся огорчить государя дурной вестью, а хорошей новости, чтобы подсластить пилюлю, у него не было, только свежий нумер «Колокола», изготовленный неугомонным поджигателем своей родины, давним лондонским сидельцем Александром Герценым.

Караул на петербургской заставе приветствовал министра, стоя во фрунт возле полосатого шлагбаума. Граф милостиво кивнул служивым и откинулся на мягкую подушку сидения. Вчера, после театра, у графини был раут, и Петру Александровичу не удалось избежать, отговорившись делами, обязанностей гостеприимного хозяина, и он был вынужден выслушивать какое-то время глупейшие разговоры подружек жены, относительно недавно замиренного бунта в Польше. Раут затянулся далеко за полночь, граф не успел окунуться в сновидения, как явился дежурный чиновник и вручил ему воистину трагическое известие из Симбирска. Едва рассвело, как Петр Александрович был уже в своём кабинете на совещании, где с помощью опытных крючкотворов облёк телеграфные вопли симбирского губернатора Анисимова в форму, удобную для доведения его императорскому величеству.

С некоторых пор после появления непримиримых нигилистов, кои всё более и более нагло звали Русь к топору, охрана в Царском Селе была усилена патрулями казаков-конвойцев, которые разъезжали по периметру царской ставки, и задерживали всякого, кто переступал невидимую границу запретной зоны. Экипаж Валуева был им хорошо знаком, как и страже на воротах, и министр без промедления проследовал ко дворцу, где был встречен дежурными служителями, препровождён в просторный холл, сбросил с плеч лёгкую летнюю перелину и вручил её, вместе с шёлковым цилиндром дворцовому лакею.

Бухарская ковровая дорожка легко пружинила под ногами, когда он поднимался по лестнице, далее граф прошёл по коридору и очутился в государевой приёмной, оглядел себя в зеркале и шагнул в распахнутые перед ним двери царского кабинета.

Александр Николаевич встретил своего министра изучающим взглядом и лёгкой улыбкой.

– Надеюсь, Пётр Александрович, ты явился не за тем, чтобы испортить мне столь приятное утро?

Валуев подошёл к низкому резному столику, положил на него портфель, щёлкнул застежкой и взял в руки сафьяновую папку для доклада.

– Я слушаю, граф, – государь встал с кресла и подошёл к просторному окну, которое выходило в парк.

– Есть отношение от главнокомандующего в Польше о возмещении обывателям части убытков, понесённых ими во время укрощения войсками недавнего бунта.

Александр Николаевич подошёл к своему письменному столу и задумчиво вымолвил:

– Беда с этой Польшей. Я всё чаще начинаю думать, что моя прабабка оплошала, соблазнившись поучаствовать в её разделе вместе с Пруссией и Австрией. Но тогда вряд ли кто мог предположить, что с частью Польши мы получим неисчислимое множество смутьянов и крамольников. Сейчас с этим наследством не развязаться так просто, – государь поморщился. – Я должен помнить о европейском равновесии. Неосторожность в этом вопросе может нарушить мир в Европе, а он после Крымской беды весьма необходим.

– Выплата денежных компенсаций позволит хотя бы на время поддержать в Царстве Польском русскую партию, – ловко ввернул министр.

– Нужно отнестись к решению этого вопроса взвешено, – шевельнул усами Александр Николаевич. – Наш либерализм не должен простираться на явных преступников, а многие из поляков – пламенные пособники нигилистов и поджигателей.

–Так точно, ваше величество, – поспешно согласился Валуев и огорчённо, с виноватым видом, посмотрел на царя. – Ночью, по телеграфу было доставлено сообщение об ужасном доселе невиданном пожаре в Симбирске. Начальник губернии сообщает, что выгорела самая лучшая часть города: соборы, присутственные места, гимназия, торговые ряды, жилые дома, словом, всё…

– Что, опять поджоги? – слегка дрогнувшим голосом вопросил государь замершего в почтительном ожидании министра.

Пётр Александрович скорбно вздохнул, развёл руками и потупился, дескать, неисповедимы пути господни, который попустил выпустить на Россию столь много «красных петухов». Начиная с 1862 года, пожары из бытового явления превратились в вопрос первостепенной политической важности. Началось всё с Петербурга, сейчас столицу несчастья вроде бы обходят стороной, но запылали города коренной России. Царя угнетало то, что ни в одном случае не были обнаружены виновники поджогов, а это вызывало в народе уйму самых диких слухов, произошли случаи самосудов над невинными людьми, русское море, конечно, эти события не покачнули, но всё-таки слегка взморщили. Появились недовольные из студентов, масло в огонь подливал своим «Колоколом» Герцен, совсем неожиданно восстала Польша, и Европа привычно оскалилась на Россию.

Александр Николаевич был памятлив, и ему не составило большого труда вернуться мысленно в Симбирск, который он посетил, будучи наследником, в 1837 году, во время путешествия по России. На засвияжской стороне, при въезде на мост, державный поезд встретила толпа почтительно склонённых долу симбирян. Лучшие люди губернии, во главе с губернатором Хомутовым, преподнесли пышный каравай, наследник отломил кусочек хлеба, обмакнул в солонку и вкусил, совершив тем самым символический акт единения с народом.

«А ведь с той поры прошло почти тридцать лет», – подумал Александр Николаевич, уже почти готовый объявить Валуеву своё резюме по симбирскому пожару, но что-то мешало ему это сделать, потому что, кроме хлеба – соли, в Симбирске произошло и нечто особенное, о чём он всё-таки вспомнил.

После посещения выстроенного попечением симбирян всех сословий величественного собора, где наследника приветствовал преосвященный Анатолий, епископ Симбирский и Сызранский, царственный гость осмотрел город и направился на устроенную по случаю его приезда промышленную выставку. Сопровождал его, конечно, начальник губернии, который так усердно опекал Александра Николаевича, что наступил на ногу воспитателю наследника Жуковскому, отчего тот вскликнул, и это заставило общество вздрогнуть и смутиться происшествием, а гость оживился и, оглядываясь вокруг, нечаянно заметил, что дюжие полицейские прячут за своими широкими спинами какого-то оборванца, которому эта опека служивых явно не нравилась.

– Это наш блаженный Андрей, – заметив взгляд цесаревича, смущённо доложил Хомутов.

– Чем же он стал известен?

– По общему согласному мнению горожан, Андрей Ильич спасает город от пожаров!

– Даже так! – удивился цесаревич. – Тогда это действительно незаурядная личность. Жить в деревянном царстве и не гореть – это чудо!

Он задумался над тем, чем одарить юродивого, и ему на помощь пришёл хозяин палатки с хлебным товаром, возле которой и случилась заминка.

Мещанин с поклоном подал на серебряном подносе ситный калач.

Царский подарок пришёлся Андрею Ильичу по душе, и он, размахивая им, побежал мимо выставочных рядов.

– В сообщении о поджогах ничего нет, – сказал Валуев. – Но как дыма без огня не бывает, так и пожара без причины. Я думаю послать в Симбирск твёрдого в убеждениях следователя, чтобы он отыскал виновных и утишил народ.

– Направь генерал – адъютанта Врангеля, – решил государь. – Он, правда, слегка прямолинеен в своих действиях, но это расследованию не повредит. Там сейчас в оба глаза надо глядеть, чтобы не было волнений. И обязательно укажи ему, чтобы он не прошёл мимо польского следа.

В Петербург Пётр Александрович возвращался весьма довольный тем, что сумел донести до государя весть о несчастии с тактом, подобающим государственному сановнику высшего ранга. Скоро в его кабинете появился Врангель, который воспринял посылку в Поволжье как важное государственное задание, и отбыл вечерним поездом в Москву, в сопровождении всего нескольких помощников.

– Будьте тверды в своём стремлении разоблачить и арестовать поджигателей. Его величество весьма надеется на успех вашей экспедиции, – напутствовал Валуев чиновника.

– Я пребываю граф, в полной уверенности, что злоумышленники будут в ближайшее время мной схвачены и преданы скорой и беспощадной расправе, – ответил Врангель.

На следующий день министр внутренних дел получил из Симбирска новое более пространное донесение губернатора Анисимова. Чуда не произошло: город, дворянская столица Поволжья, был действительно выжжен, начальник губернии и обыватели в поджогах обвиняют поляков. Произошло несколько попыток учинить над ними самосуд, в результате народ избил нескольких офицеров Самарского полка, а одного растерзал до смерти.

Это сообщение не было срочным, чтобы его немедленно доносить государю, подобное в Российской империи случалось довольно часто. Однако на него надо было реагировать, и граф Валуев отправил вдогонку за Врангелем, ему в помощь, ещё несколько чиновников и среди них – флигель-адъютанта Эссена и генерала Галлера.

Красные петухи над Невой

Начало царствования Александра Второго было омрачено поражением России в Крымской войне, которая выявила экономическую и военную отсталость государства, где основное население – крестьяне, в своей подавляющей части, находились в подневольном состоянии по отношению к помещикам, царю и государству.

Крепостное право сковывало развитие производительных сил страны, и 19 февраля 1861 года Александр II подписал великий освободительный акт, который через две недели был обнародован и вызвал неоднозначную реакцию всех сословий. Крестьяне были недовольны, их положение во многих случаях ухудшилось, помещики считали, что их ни за что, ни про что ограбили, лишив дармовой рабочей силы, разночинная интеллигенция требовала демократических свобод. И это бро-жение в обществе, взрывающееся крестьянским бунтами, чем-то было похоже на состояние современной России перестроечных лет.

«Распалась цепь великая, – писал поэт либерал Н.Некрасов. – Распалась, расскочилася: одним концом – по барину, другим – по мужику». Как и сейчас, тогда, «разрыв цепи», большая гласность и открытая проповедь к насилию («Зовите Русь к топору!») привела к тому, что Петербург начала 1860-х годов, был разительно не похож на чиновно-чопорный стольный град николаевской эпохи. Студенчество, в котором было много выходцев из разночинной среды, гудело как улей, развороченный указами державной власти: в 1862 году было

объявлено о начале военной реформы; министр внутренних дел П.Валуев предложил преобразовать Госсовет в представительское учреждение, стало быть, речь шла о конституции; осенью государь утверж-дает основные положения судебной реформы, подан на утверждение указ об отмене жестоких телесных наказаний (плетей, кошек, клейм, шпицрутены), изданы законы, ускоряющие крестьянский выкуп. Россия твёрдо вступила на путь демократических преобразований, казалось, она вот-вот встанет вровень с западными демократиями, но в этом же 1862 году начались печально знаменитые петербургские пожары, как огненная метафора будущих великих потрясений России.

Горели дома, на Большой Охте выгорела солдатская слобода, торговые амбары, громадные штабеля дровяного леса, но самое тягостное впечатление на петербургских обывателей произвёл пожар на Апраксином дворе, который полностью уничтожил постройки обоих оптовых рынков (нечто вроде пресловутого Черкизона наших дней в Москве).

16 мая в Духов день, всё петербургское купечество традиционно собиралось в Летнем саду, происходил своеобразный смотр невест: купеческие девушки в сопровождении своих семей прогуливались по аллеям, а потенциальные женихи высматривали тех, кто им придётся по сердцу. Тут же сновали свахи, любопытствующие. Большинство лавок было закрыто. Пожар, по – видимому, начался сразу в нескольких местах. Лавки по преимуществу строились из дерева и быстро занялись огнём. Дул сильный ветер. Потоки пламени охватили весь квартал, барки на Неве, склад дров на углу Апраксина переулка и набережной. Огонь перенесся на другую сторону реки. Загорелись дома в Щербаковском и Графском переулках. Узнав о несчастье, купцы бросились спасать своё имущество. В Летнем саду образовалась давка, людей затаптывали насмерть. Извозчики заламывали за провоз до Невского невиданные суммы, с упавших на землю купчих воры под шумок срывали драгоценности. Да и на самом рынке грабёж шёл страшнейший. На тушение пожара был брошен гарнизон, мобилизованы все пожарные части. Но из-за сутолоки и отсутствия руководст-ва всё было тщетно. К концу дня Апраксин двор представлял из себя гигантское пепелище, убытки составляли 60 миллионов рублей. Двадцать тысяч человек остались без куска хлеба.

Этот грандиозный пожар совпал по времени с проявлением прокламации «Молодая Россия», которую написал московский студент Пётр Заичневский, весьма «поджигательного» свойства. В частности, там объявлялось, что «мы будем последовательнее…великих террористов 1793-го года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить больше крови, чем пролито якобинцами в 1790-х годах».

Наш великий земляк В.И. Ленин в своей известной статье «Гоните-ли земства и Аннибалы либерализма», опираясь на воспоминания Л.Пантелеева, приводит «очень интересные факты о революционном возбуждении 1861-1862гг. и полицейские реакции».[1] Владимир Ильич был как всегда, прямолинеен и беспощаден в своих выводах, хотя не имел для этого полностью обоснованных доказательств:

«К началу 1862 года общественная атмосфера была до крайности напряжена; малейшее обстоятельство могло резко толкнуть ход жизни в ту или иную сторону. Эту роль сыграли майские пожары 1862 года в Петербурге». В народе стали обвинять в поджогах студентов, и эти слухи повторялись газетами. Прокламацию «Молодой России», которая объявляла кровавую борьбу всему современному строю и оправдывала всякие средства, рассматривали как подтверждении слухов об умышленных поджогах. «Вслед за 28-ым мая в Петербурге было объявлено нечто вроде военного положения. Учрежденному особому комитету было поручено принятие чрезвычайных мер к охране столицы. Город был разделён на три участка, с военными губернаторами во главе. По делам о поджоге введён военно-полевой суд. Приостановле-ны на 8 месяцев «Современник» и «Русское слово», закрыт «День» Аксакова, объявлены суровые временные правила о печати (утверждённые ещё 12-го мая, т.е до пожаров. Следовательно, «ход жизни» резко направлялся в сторону реакции и независимо от пожаров, воп-реки мнению г. Пантелеева), правила о надзоре за типографиями, последовали многочисленные аресты политического характера (Чернышевского, Н.Серно-Соловьевича, Рымаренко и др.), закрыты воскресные школы и народные читальни, затруднено разрешение публичных лекций в С.-Петербурге, закрыто 2-ое отделение при Литературном фонде, закрыт даже Шахматный клуб.

Следственная комиссия не открыла никакой связи пожаров с политикой. Член комиссии, Столбовский, рассказывал г. Пантелееву, «как удалось ему в комиссии вывести на свежую воду главных лжесвидетелей, которые кажется, были просто орудием полицейских агентов».

Итак, есть очень веское основание думать, что слухи о студентах – поджигателях распускала полиция. Гнуснейшее эксплуатирование народной темноты для клеветы на революционеров и протестантов было, значит, в ходу и в самый разгар «эпохи великих реформ».

К студентам поджигателям людская молва скоро причислит поляков, но либералы будут всё громче, всё настырней кричать, что не обошлось в этом «огненном деле» без полиции, которая причастна к поджогам с тем, чтобы бросить тень на прогрессивно – демократическую общественность. Это вопли своей несуразностью задели писателя Н.Лескова, и он в газете «Северная пчела» выступил с передовой статьёй, в которой потребовал от полиции или опровергнуть порочащие её слухи, или обнаружить реальных виновников и примерно наказать их. В накалённой обстановке тех лет статья была сочтена так называемыми передовыми демократическими кругами провокационной, а сам писатель был подвергнут остракизму. В судьбе Лескова с большой ясностью определилось, что демократическая публика по своей злобности в нападках и расплёскивании грязи не только не уступает консерваторам, но зачастую их превосходит.

Слухи о причастности революционных кругов к поджогам были столь убедительными и распространёнными, что общественное мнение их вполне разделяло. Об этом говорит факт посещения Ф.Достоевским Чернышевского с целью уговорить последнего повлиять на «людей, которые сожгли толкучий рынок».[2]

Сейчас, даже трудно представить насколько высоким был авторитет А.Герцена среди образованных слоёв русского общества. Какое – то время он правил мнениями людей, и несколько слов, напечатанных в «Колоколе», могли обрушить карьеру чиновника или журналиста, если последний рискнёт не согласиться с мнением заглавного эмигранта всея Руси. Судя по его книге воспоминаний «Былое и думы», эта роль Герцену нравилась, тем неожиданнее для него оказалось то, что его в Петербурге стали считать главным подстрекателем поджигателей. И как-то к Герцену явилась взволнованная посетительница: «Она вынула из кармана последний «Колокол» и прочла: «Что за огненная чаша страданий идёт мимо нас? Огонь ли это безумного разрушения, кара ли очищающим пламенем? Что довело людей до этого средства, и что эти люди?..

– Страшные, тёмные строки, ничего не говорящие против вас и ничего за вас. Верьте мне, оправдывайтесь – или вспомните мои слова: друзья ваши и сторонники ваши вас оставят». [3]

Петербургские пожары, ставшие причиной ожесточенного противостояния демократов и консерваторов, приобрели политическое значение. Наэлектризованное печатной полемикой и слухами обывательское сознание стало воспринимать каждое известие о пожаре в России, как очередную вылазку поджигателей – нигилистов, к которым вскоре были причислены и поляки, потому, что в 1863 году вспыхнуло восстание в Польше, поддержанное Герценым, наглядно продемонстрировавшим всем своим почитателям, что для него вполне спорная идея свободы Польши гораздо ближе и дороже, чем уми-ротворение взбаламученной отменой крепостного рабства России.

«Дворянское гнездо» на Венце

В Симбирск чёрная весть о петербургских пожарах прилетела на газетных крыльях «Северной пчелы» – официоза министерства внутренних дел, которая доставлялась в губернскую канцелярию, а так же нескольким подписчикам, из числа консерваторов, чтобы они с газетой в руках, могли убедительно брюзжать по поводу либерализма реформы и пророчить, что всё это добром не кончится. После февраля 1861 года многое изменилось в России, и проницательные люди в провинции скоро могли убедиться, что из Петербурга благородному сословию добра ждать нечего, и все вести оттуда идут только во вред державному столпу – дворянству, а в граде Симбирске, именуемом «похвальным и славным», дворянство испокон веку было отборным и коренным. И вот дождались: зимой 1862 года плескануло из столицы империи таким вонючим дёгтем, что худо стало многим, кого уел в «Гудке» некий Ж.Свияжский, рифмоплёт и пасквилянт, в чьих ядовитых виршах симбиряне узрели руку и сноровку Митьки Минаева, который в «Губернской фотографии» вдоволь поизгалялся над почтенными гражданами. Но, как говориться, яблоко от яблони недалеко падает, его отец Дмитрий Иванович, как-то приютил в своём доме Чернышевского – будущего поджигателя всея Руси, от него и сынок его набрался либеральной гнили. И когда полыхнуло в Петербурге, проницательный симбирский обыватель вполне резонно рассудил, что Апраксин двор подожгли, стакнувшись с нигилистами и поляками, младший Минаев и адвокат Соколовский, два симбирских приятеля (см. Ж.Трофимов. Д.Д.Минаев. Саратов, 1989.)

В Симбирске, небольшом по количеству жителей городе, обыватели знали друг друга в лицо, и каждый занимал отведённое ему место. Подобное положение существовало на протяжении 200-летней истории города, но с 1861 года в нём стали появляться совершенно новые персонажи. Ими стали, в первую очередь, ссыльные, их было в то время в губернии до ста человек, но жили они, в основном, по уездам. Недоверие обывателям внушали военные чины, среди которых было немало поляков, коих, в связи с восстанием в Царстве Польском, считали смутьянами, решившими досадить русским поджогами. Поэтому некоторые из симбирян, что жили не мнением официозной «Северной пчелы», а свои умом, знали, что петербургские пожары непременно распространятся по всей России, и иногда некто в дворянском клубе за картами вдруг задумчиво ронял: «А ведь у нас, господа, есть чему гореть». В ответ кто-нибудь из игроков, после некоторого молчания, покрыв карту, возглашал: «Ежели у нас полыхнет, так полыхнёт, Спаси господи!» И все перекладывали карты в левую руку, а правой осеняли себя спасительным крестным знамением, и какой-нибудь дворянин, из самых почтенных, подытоживал затянувшуюся мизансцену:

– Симбирск не смогли спалить ни Стенька Разин, ни Пугачёв, и ни один город не имеет такого заступника как наш Андрей Ильич, пронесёт и на это раз: мы ничем Бога не прогневили.

С этим мнением был решительно не согласен Николай Мотовилов, богатый помещик, бывший совестный судья, блаженный собрат Андрея Ильича, служка Божьей матери и Серафимов, который обличал благородное сословие в масонской ереси и равнодушию к православию. Он возглашал свои обличения не только перед равными себе, но и обращался с докладными записками к императору Александру II: «…о главнейшей причине симбирского пожара, о коей великий старец Серафим ещё в 1832 году, в четверток на Светлую пасху, сказал, что она через реформы и декабристов заговором устраивается в России».[4]

Обличения Мотовилова не дошли до ушей власть придержащих, а в Симбирске, действительно, было чему гореть. Первые фотографии города, относящиеся к середине 19-го века, передают нам изображение Симбирска как скопление горючего материала: дома, заборы, прочие постройки были сплошь деревянными; в 1861 году всего 3021 деревянный жилой дом, 38 каменных зданий, в которых проживали чуть более 25 тыс. жителей.

Город делился на три части: дворянскую (между Венцом и Большой Саратовской и улицами Панской, Лисиной, Покровской), торговую (постройки Ярмарочной площади и ближайших к ней улиц) и мещанскую (Волжское подгорье и окраинные улицы).

Из-за деревянных построек и отсутствия водопровода Симбирск представлял собой лакомую добычу огню. Но чтобы случиться такому пожару, который произошёл в августе 1864 года, нужно было, чтобы все причины сошлись вместе. И первыми чёрными вестниками, что предвещали неминуемую беду, стали слухи о скорой огненной катастрофе, которая поразит Симбирск. Они начали множиться в обывательской среде, начиная с весны, и вполне возможно, что их распространяли злонамеренные люди. Сейчас об этом судить трудно, но после пожара эти слухи выглядели, как мрачные пророчества, скоро воплотившиеся в жуткую явь.

Первые шквалы огненной бури

Симбирская катастрофа, к счастью, была описана очевидцами, главнейшим из которых является Д. Ознобишин, пользующийся среди исследователей репутацией добросовестного повествователя. Сохранились свидетельства и других лиц, которые мы так же используем для того, чтобы придать нашему рассказу документальный характер. Подробности симбирского пожара поражают, и достаточно сказать правду, чтобы донести до читателей весь ужас случившегося.

В России «шестидесятые годы 19-го века отличались необычайным сочетанием экстремальных явлений» [5], не миновавших и Симбирск: знойная удушающая жара, сменившая череду ливневых дождей, накрыла город как одеялом, по воспоминаниям очевидцев, летом 1864 года температура воздуха в городе достигла 40 градусов, «даже деревянные строения накалялись так, что был чувствителен особый… запах»[6], «стены домов были так горячи от солнечного накала, что нельзя было приложить к ним руки…».[7] Таким был и август 1864. Далее последуем за хронологией бедствия, обратившись к воспоминаниям очевидцев трагедии, сохранив стиль и язык повествования.

«13 августа, вспыхнул пожар на Дворцовой улице. Говорили, что какая-то старообрядка, Зеленчуха, вздумала варить варенье под навесом сеновала; случайно искра зажгла сено, и несколько домов купца Андреева сделались жертвою пламени. Загорелась городская дума, в правом крыле которой помещалась гражданская палата. Был в опасности и дом симбирского уездного предводителя дворянства В.П. Языкова. Но первую отстояла пожарная команда, явившаяся на помощь к ней во время, и присутствие на месте пожара гражданского губернатора. Второй отстоял каретник Голубков, подоспевший со своею пожарною трубою и рабочими. Древняя обитель спасского девичьяго монастыря…была в большой опасности. Спасли её на этот раз… молитвы инокинь, вышедших с образами навстречу к огню, и направление ветра в противоположную сторону. Стечение народа было необъятное, потому – что пожары в Симбирске дотоле, благодарение Богу, были в редкость. Последний припоминали назад тому за полгода: горел питейный дом на Панской улице, окружённый ветхими постройками, и, надо отдать честь пожарной команде, сгорел только один питейный со своею стереотипной вывескою «Распивочно и навынос». Настоящий пожар был, однако-ж не маленький: сгорело до девяти домов, и в числе их четыре каменные…Пожар этот замечателен по двум случаям: в числе погоревших домов был один, занимаемый квартирою исправляющего должность губернского прокурора; чиновники его не дали сгореть ничему из его имущества: всё было вынесено их похвальным усердием. Пример преданности к начальнику, нечасто встречаемый!.. Второй случай носит на себе отпечаток германского флегматизма. Хозяин одного горевшего дома, старик, родом немец, не приказал ничего выносить из него, запер все двери на ключ и в безмолвии смотрел, как пылало всё его последнее достояние…».[7] «Лишь после четырёх часов совместной борьбы пожарных и жителей города пожар, охвативший три дома, был ликвидирован». [8]

«Наконец народная толпа разошлась. При ночной темноте дымились обгорелые остовы строений и обуглившиеся кучи имущества. В виду их поставлены были двое часовых, но вся пожарная команда разъехалась по частям своим… На пожарище не осталось ни одной трубы пожарной, ни одной бочки с водою!…

И вот в самую полночь загорелись холодныя строения купцов Репьёва и Кирпичникова. Последний, симбирский городской голова, был в то время в отлучке, на нижегородской ярмарке. Но между тем ни бочки с водою, ни трубы пожарной под рукою! Ударили в набат. Пока приехали полицейские части, уже не холодныя строения, а два большие двухэтажные каменные дома пылали как бы для новой потехи зрителям. Оба дома сгорели по недостатку в воде и негодности пожарных труб: четыре из числа их сломались на этом пожаре. Так прошла ночь с 13 на 14 августа. После этого пожарные сделались осторожнее и оставались долее на местах погорелых.

Магазин городского головы Кирпичникова с бриллиантовыми, золотыми и серебряными вещами, помещавшийся в особой от дома его палатке с каменным сводом, был спасён тем, что при начатии пожара окна его заложили кирпичом. К нему представлены были часовые; находились при нём и пожарная команда с жандармами. Последние были необходимы, чтобы воздержать пылкое усердие некоторых лиц, явившихся с железными ломами, будто-бы для спасения вещей, хранящихся в каменной палатке. И при этом втором пожаре никто не был забираем в полицию по подозрению в умышленном поджоге. Начальство было твёрдо убеждено, что пожар произошёл от неосторожности, что ветром раздуло тлевшияся кучи пожарища, и это было более чем правдоподобно. Народная молва утверждала, по какому-то пред-чувствию, противное, но на неё мало обращали внимания». [7]

15 августа в 9 часов вечера «вновь раздались крики: «пожар! пожар!», и быстро огромное зарево осветило весь город….Горела Лосева улица, одна из самых людных частей города, за мостом или дамбою, где бывает базар, тесная, с деревянными сплошными постройками…».[7] Пожар начался со вспыхнувшего сеновала, за земляным мостом в Лосевой улице «и очень скоро, благодаря северному ветру, охватил почти всю восточную сторону улицы».[8] «Огонь шёл с чрезвычайной быстротой не только по ветру, который сначала дул с севера, но и против ветра…»[6], угрожая торговым рядам Ярмарочной площади.

Пожарные, горожане, буквально обессилив от двух предыдущих пожаров, все силы бросили на тушение и предотвращение нового пожара: «таким образом, несмотря на сплошную постройку всего этого квартала, на узкость самих улиц, заваленных имуществом…, пожар был остановлен в пределах квартала…, потеря рядов принесла бы городу значительные убытки от несостоявшейся ежегодной ярмарки. Именно поэтому усилия пожарных направлялись не столько на борьбу с огнём, сколько на локализацию очага пожара».[6] В этот день было полностью истреблено 10 домов: часть базара и гостиный двор, и все постройки, вплоть до Ярмарочной площади.

«Утром 15 августа сильно дымилось ещё пожарище в Лосевой улице. Повещено было собраться всем домовладельцам в 6 часов вечера в градскую думу для совещания и принятия деятельных средств против пожара. Давно было нужно об этом подумать. Знойный день прошел, однако – ж, при совершенном безветрии спокойно.

В 7 часов вечера собралось в Думу более 120 человек домовладельцев разных сословий. Спорили, голословили, каждый предлагал своё мнение, считая его лучшим. Но толку никакого не вышло, не пришли ни к какому результату. Наконец, положили избрать из среды себя двенадцать человек вроде депутатов и предоставить им обдумать средства, чтобы обезопасить город от дальнейших пожаров. На городскую полицию надеялись мало. Ещё более недоверия выказывалось к солдатским ночным патрулям, делающим обход по городу в ночное время. Предположено было, чтобы два или три домовладельца из людей благонадёжных были непременно присоединены к обходу по каждой части города. Высказаны были и другия требования, весьма практичныя, подлежащия немедленному выполнению, как-то: выписка новых благонадёжных пожарных труб, наёмка сотни рабочих постоянных для бытия на пожаре с баграми, топорами, вёдрами и проч., освещение города фонарями в тёмных улицах, запрещение ходить ночью по тротуарам, а только по средине улицы, увеличение платы водовозам. Собрание разошлось из думы, оставя в ней избранных в тот-же вечер депутатов, которые далеко за полночь все придуманныя ими предположения изложили на бумаге, чтобы представить к утреннему заседанию градской думы для окончательного их всеми вообще домовладельцами утверждения и подписи. Медлить было не время.

Августа 16 перед ранним обедом собрались все в градской думе, готовясь слушать предложения депутатов. День был тихий и знойный, как и предыдущие. В самый разгар заседания вошёл в залу гражданский губернатор. Его никем неожиданное появление всех удивило. Все встали с своих мест и окружили его в молчании. Он был в виц-мунди-ре со звездою, как видели его на всех пожарах, дотоле бывших. Но бледное изнемождённое лицо его свидетельствовало, что много бессонных ночей проведено им было в душевной тревоге. Он хотел говорить стоя, физические силы ему изменили, и невольно должен он был присесть на скамью, стоящую у стены близ балкона, выходящего на дворцовую площадь. – «Извините меня, господа, – сказал он взволнованным голосом, – что я не могу стоя говорить с вами. Но мне нужно было Вас видеть и просить вашего содействия. Не буду распространяться о действиях здешней полиции: скудные средства ея вам известны. А второй пожар, бывший в городе, не оправдывает ея безпечности. Но теперь не время судить об этом. Нужна ваша деятельная помощь, и я уверен, что вы мне в ней не откажете, этого требует собственная ваша польза». Здесь он представил целый ряд мер, которыя могли бы быть спасительны в настоящем бедственном случае: наполнение огромных уличных чанов водою, холщёвые щиты для покрышки соседних к пожару строений и проч. Он говорил красноречиво и с убеждением. Все присутствующие признали меры, им предлагаемыя весьма полезными. Некоторые из них уже заранее были предусмотрены и представлены депутатами думы общему собранию домовладельцев, которые не скрыли от г. начальника губернии своего недоверия к солдатским ночным патрулям. Вскоре губернатор удалился, и дума вновь приступила к обсуждению мер против пожаров. Предположено было ходатайствовать у начальника губернии о немедленном отпуске двух или трёх тысяч рублей серебром из городских домов на экстренныя по городу издержки. Было много и других предположений, требующих разрешения начальства: все они были утверждены единодушною подписью всех присутствующих. Не время было заводить споры. Прибавлю, что не время было ждать и разрешений, а надлежало откинуть бюрократию и тот час под личною ответственностью действовать. Всем этим благим предположениям не суждено уже было осуществиться».[7]

В этот день сгорела полностью Покровская улица: «16 августа над городом вновь появились клубы дыма. На это раз загорелся дом Беляева на Покровской улице. Прежде, чем удалось его потушить, было уничтожено пять усадеб»[8], «а вслед за этим пожаром, на другой день, то есть 17-го, вспыхнул новый на Большой Саратовской улице в доме купца Завьялова. Это пожар, несмотря на опасность от сложенного во дворе Завьялова в громадном количестве леса для продажи, сбежавшимся народом был прекращен в начале».[9]

«Первые два-три пожара были объяснены простою неосторожностью…Паника, а вместе с тем и ожесточение массы крепло с каждым днём всё больше и больше. Всё зло народная молва приписывала полякам, водворённым в Симбирск, после мятежа. Ажитация против них постепенно воплощалась в какую-то дикую злобу, пылавшую мщением».[10] «Говорили вслух, что жгут поляки и покупают для поджога русских бездомников, что это была кровавая месть за Иваницкого, казнённого в Казани».[7]

Катастрофа 18 – 19 августа 1864

18 августа огонь уничтожил часть Большой Саратовской, Стрелецкую, Мартынову и Шатальную улицы. «Горели уже не дома, а целые кварталы, объяты были пламенем…».[7] Вот как вспоминает события 18 августа В.Дублицкий: «Вечером этого же числа (автор имеет в ви-ду 17 августа) уже стали говорить о подмётном письме предупреждающем, что 18-го числа будет зажжён на Стрелецкой улице дом помещика Языкова, и действительно 18-го августа ровно в 12 часов дня при сильном порывистом ветре над домом Языкова показался густой, чёрный дым, а затем как бы из жерла, вырвалось пламя. Через четверть часа вся улица уже была в огне; оставшиеся в домах жители в бегстве искали спасения. Буквально через два часа от улиц Стрелецкой и соединённых с нею Шатальной и Мартыновой не осталось и следа. Жители этих улиц, а в том числе и я, с остатками спасённого имущества, остались под открытым небом и разместились по венцу над рекою Волгою, начиная от рабочего дома. Наступила тёмная ночь. Никто не спал. Вдруг разнёсся слух, что злоумышленники намерены в эту ночь напасть на погорельцев. Это слух так быстро распространился и такой навёл на всех ужас, что, посоветовавшись друг с другом, решили послать к губернатору депутацию с просьбой о высылке вооружённых солдат для успокоения и охраны. Вместо удовлетвоения этой просьбы около 11 часов ночи от губернатора прислан был майор Бендерский, который объявил нам, что солдат свободных у него нет, и что, кроме необходимых постов, две роты охраняют казначейство и губернаторский дом. Так как Бендерский был поляк, а озлобление к этой нации во всех слоях общества дошло до ожесточения, то Бендерскому энергично было рекомендовано уезжать, куда знает, и он, повернувши коня, ускакал. К губернатору была послана другая депутация, которая настоятельно потребовала охрану для погорельцев. После этого требования и уже в 12 часов ночи явился взвод солдат из 20 человек, которые были расставлены по всей набережной на протяжении около версты. Таким образом, все успокоились, и ночь прошла благополучно. Утром 19 августа солнце подняло всех на ноги; первым делом ,конечно, нужно было достать воды, чтобы умыться и сделать чай. Составилась экспедиция: кто с уцелевшим ведром, кто с самоваром, кто нашёл кувшин, кто кастрюлю, а кто и с одним полотенцем, отправились по подгорью в сады, где были колодцы. Слухов о погибших людях во время пожара не было… Ровно в 11 часов дня, где-то вдали от нашего лагеря, бой барабанов возвестил о новом пожаре, и вскоре подул сильный ветер, превратившийся в бурю. Через самое короткое время огненная лава охватила несколько улиц. Огонь сплошною массою летел, в разных направлениях, по воздуху. Из числа домов в этот пожар сгорели: губернаторский, архиерейский, корпус присутственных мест, городского общества, гимназии и дворянского собрания. Жители, находившиеся при имуществе на площадях, видя себя охваченными огнём, бросили всё и искали спасения в бегстве под гору к Волге. Но из них более ста человек, будучи настигнуты огнём и удушающим дымом пали мёртвыми. Так как присутственные места не были закрыты включительно до 19 августа, то чиновники в момент этого разрушительного пожара оставались на своих служебных местах и должны были заняться спасением дел; поэтому их имущество было брошено на произвол судьбы. Дела присутственных мест были сложены вместе с имуществом частных лиц на площадях, где всё это и сгорело окончательно, а уцелевшия бумаги, подхваченныя ветром, неслись за Волгу. Впоследствии много дел и бумаг были найдены за 40 вёрст от Симбирска на полях деревни Бряндиной, Ставропольскаго уезда, Самарской губернии, а жители заволжских слобод Часовни и Канавы набрали на своих полях много гербовой бумаги. Большинство чиновников и в числе их губернатор Анисимов с семейством бросились бежать под гору к Волге в луга, называемые Барыкинскими. Прекращать пожар в этот день никто не думал, да и не было к тому никакой возможности. Около 3-х часов дня от сильнаго горячаго ветра, бьющего в глаза землёю с золою, не было возможности держаться на ногах. Легкия вещи поднимало на воздух, а более тяжёлые катило по земле, и я сам видел, как комод, наполненный имуществом, вырвало из рук двоих мужчин. Желая избегнуть этого невыносимого положения, почти все в нашем лагере попрятались: кто залез под диван, кто лёг между сундуками, а кто просто лежал, окутавши голову. Я попробовал было завязать глаза кисеей от оконных штор, свернувши её в несколько раз, но это средство мало помогло мне. Выведенный, наконец, из терпения, я решился бросить своё имущество и бежать под гору к Волге, задавшись мыслию переправиться за Волгу. Эту мысль я выказал лежавшему неподалёку от меня в гардеробе губернскому землемеру Сегедию, и мы вдвоём с ним начали спускаться по тропинке; но лишь только усели сделать несколько сажень, как увидели, что стоящие на берегу Волги деревянные хлебные амбары вспыхнули: огонь с ужасным треском начал обхватывать их. Тушить, конечно, было некому…».[9]

Смятение, ужас, полная безысходность охватила людей: «Решили выехать из города. Однако, в час дня начался ужасный пожар 19 августа. Вскоре поднялась буря, и пожар начал принимать грандиозные размеры. Выехать было трудно, так как горела часть города, по которой нужно было ехать к Свияге. К тому же вскоре распространилась весть, что семья, пытавшаяся проехать через пылавший город, погибла в огне.

К вечеру огонь стал усиливаться всё более и более. Когда стемнело, картина сделалась страшной. Сильный ветер начал гнать на нас дым, искры и головни. Стали опасаться за безопасность нашего лагеря. Тогда решили двинуться вниз, где пожара не было, и съехать под гору, оставив мебель и более громоздкия вещи на произвол судьбы. Но только что было принято это решение, как раздались какие-то оглушительные взрывы и низ города у пристаней обрисовался в темноте, как заключительная картина фейерверка. Загорелось сразу в нескольких местах. Думать о спуске было невозможно. Началась страш-

ная паника. Раздались рыданья женщин, крики отчаяния.

Хотели выехать на север, но когда уже совсем собрались, прибежали какие-то люди с криками, что в северной части города грабят уезжающих. В это момент раздались опять взрывы. Как говорили – взорван собор. Картина обезумевших погорельцев не поддаётся описанию. Я с ужасом вспоминаю об этих моментах… Многие творили молитвы, готовясь к смерти. Вдруг послышались ружейные выстрелы. Всё как будто бы притихло на несколько минут, а затем точно в один голос послышались крики: «Спасайтесь в сады». Вся масса погорельцев, бывшая на площади, бросилась по спуску к Волге, оставив вещи и экипажи на произвол судьбы. Я помню, что мы спускались ощупью, средь дыма, освещаемые по временам вспышками зарева. Мы дошли до какой-то ямы, вроде грунтового сарая , и легли на землю… Помню, что кто-то прибежал и кричал, что у него прострелили фуражку… Этим кончаются мои воспоминания…»[11]

Д.Ознобишин так же ярко описывает картину страшной катастрофы: «Наступило 19 августа. Пронеслась по городу роковая весть, что подкинуто письмо к каретнику Голубкову на Чебоксарскй улице, что непременно в этот день сгореть его дому. Обыватели – соседи сами устроили у него караул. Утром уличные мальчишки видели мужчину, переодетого в женское платье, обмазывавшего стену какой-то воспла-меняющейся на солнце жидкостью. Подняли крики, но женщина успе-ла скрыться. Заметили с такими же проделками солдата в старой шинели. Все пустились в погоню… Все поиски найти его оказались нап-расными. Между тем дом, где квартировался каретник Голубков, вспыхнул при сильном вихре. То был не ветер, а какой-то сильный, бурный ураган, крутивший всё, что ни попадалось ему навстречу… Не было возможности удержаться на ногах при ужасных порывах бурного ветра, да и ноги не находили земли под собою! Горели тротуары, пылали стены, обнимались ярким пламенем улицы Панская и Чебоксарская. Горели каменные ряды, склады с вином и спиртом. Горела Конная. Позднее запылал дом губернаторский со своею обширною канцеляриею, с губернским по крестьянским делам присутствием, где истреблены огнём более тысячи уставных грамот. Горел великолепный дом дворянства с своею артистическою, созданной даровитым архитектором Бенземаном бальною залою, с Карамзинскою библиотекою, куда усердием сограждан были вложены многия редкия издания, с дворянским собранием или клубом – центральным приютом для вечеров дворянских, с депутатским собранием, где погибли все книги о древних родах дворянства, с квартирою губернского предводителя А.Н. Ермолова, который, равно, как и гражданский губернатор, ничего не спасли из квартир своих: всё, что было вынесено, сделалось жертвою пламени. Горели присутственныя места с губернскою чертёжною, казённая и уголовная палаты с своими делами архивами, казначейство, котораго подвальныя окна успели заложить кирпичём и тем спасли хранившиеся в нём суммы от погибели: выносить что-либо не представлялось никакой возможности. Горели гимназия, благородный пансион, елизаветинское и мариинское училища, спасский де-вичий монастырь…Вознесенский собор последним унылым звоном колоколов возвестивший свою гибель…Горел коммиссариат с огромным складом сукон..Обширные провианские амбары с хлебом… Горели лучшие дома частных людей, аптеки, мясные ряды, погреба, пекарни и булочныя…Одним словом, всё слилось в необъятное всё пожирающее пламя, в котором при пороховых взрывах (я насчитал их до трёх) заглушались и крики, и стоны, и вопли жертв погибших. Сказывают, что много в это день сгорело народу и взрослых, и малолетних; много семейств растерялось, бегая и задыхаясь от жара и дыма в этом быстром потоке огненной лавы и в следующие затем дни полные отчаяния отыскивали друг друга, натыкаясь на почерневшие, обезоб-раженные огнём трупы и с ужасом, отбегая от них прочь, боясь признать в этих обгорелых останках сходство с утраченными, но милыми их сердцу существами. Можно сожалеть, но не дивиться, что некоторые из лиц, признанные за поляков, пали жертвою народной мести и были брошены в огонь или убиты…Я сам, перебравшись 18 числа с имуществом моим на больничную площадь, был не раз безмолвным и грустным свидетелем отчаяния растерявших своё имущество. И теперь ещё как будто-бы вижу пред собою коротко знакомого мне престарелого священника, ищущаго жену свою. Не было слез в помутившихся очах страдальца, не сокрушался он потере дома со всем имуществом. Лепетал язык одно драгоценное для него имя, и невольные стоны вырывались из разбитого сердца: это была глубокая, невыразимая скорбь, которую ничто передать не в состоянии, скорбь неземная, выше человеческой. Что мог-бы я сказать ему в утешение? Чем утолить это тяжкое горе, когда и сама вера была бессильна подавить её. Я взял его за руку: она была холодна, как лёд, между тем как голова его заметно горела. Просил его успокоиться, предлагал ему вместе с ним начать поиски. Он, как безумный, отрицательно покачивал головою. С великим трудом усадил я его на мимоехавшую телегу, уговорил вощика везти его в то место, которое укажет ему священник. Нет, нет! никогда не забуду я этого сердце раздирающаго зрелища!.. А таких было много.

Более полгорода вместе со мною вывезло своё имущество в соседство к городским больницам. На расстоянии двух или трёх вёрст раскинуто было в беспорядке достояние каждого. Тут были и мебель, и экипажи и старая рухлядь. Всякий, выбираясь спешно из своего дома, хватался за то, что было под рукою, не разбирая ценности самой вещи. Да и не до того было. Надобно было заботиться не об одном имуществе, но и о спасении собственной жизни. Была ужасна эта картина, когда тысячи семейств бесприютных и голодных раскинулись огромным цыганским табором без палаток под открытым небом, посреди широкой площади и по полям вдоль тянущимся, всякий у своей кучки спасённого имущества. Вечер был свежий, но нигде самовар не дымился, хотя их и было на возах много; нигде не курились ни сигара, ни папироска: так все ещё были напуганы огнём, котораго огромное зарево стояло над горящим городом, претворив ночь в какой-то красно-медный день и придавая всем лицам кочующих на площади смуглый блеск и оттенок диких караибов. Слышен был треск разрушающихся строений, и когда временно затихало, то страшные пороховые взрывы вдруг и внезапно оглашали воздух. Злоумышленники не дремали. Сказывают, что во многих местах были порохом осыпаны улицы, чтобы этою огненную тропою зажечь и отдельно, казалось, в бе-зопасности стоявшия здания. Вот в небесной вышине вдруг, как звёздочка ярко засветилась глава Свято-Троицкого холодного собора на Венце, там, где за рабочим домом открывается площадь, постоянный приют балаганщиков и фокусников, приезжающих в Симбирск в зимнее и летнее время года. На этой площади более двух тысяч народа всякаго возраста и пола снесли свои бедные пожитки, никак не подозревая, чтобы этот отдалённый угол Симбирска мог подвергнуться пожару. Между тем именно эту часть города обнял пламень и, вспыхни только рабочий дом, не только бы ничего из имущества, сложеннаго позади его, спасено не было, но погибли бы и все тысячи людей, которые на ней тесно расположились, спасаться было некуда. Уже отчаяние овладевало несчастными, видя страшные порывы и направление огненной бури. Слышны были громкия, слёзныя рыдания, раздавалися отовсюду вопли о помощи. Никто не мог подать её. Смотритель рабочего дома Семёнов, не имея никаких полицейских средств к защите от пожара ввереннаго ему исправительного заведения, решился дать свободу своим арестантам, которые все единодушно вызвались помочь ему и честно сдержали своё слово. Сказывают, что все они в числе сорока человек бросились на крышу, постоянно заливая её водою, от сыпавшихся на неё каскадами искр и летящих галек, не давая ей загореться. Несколько часов сряду работали они под огненным дождём, их поливавшим, руководимые примером своего смотрителя. Работали неутомимо и спасли тюрьму свою, в которую по окончании пожара вновь сами возвратились. Ни один из них не подумал о побеге, хотя выполнение оного было очень возможно и могло бы остаться бесследным при бывшем в то злополучное время в городе безначалии и пожарной суматохе… 20 числа августа весь город ещё пепелился от бывшего накануне страшного пожара, в котором была истреблена телеграфная станция, губернская почтовая контора. Сгорели обе типографии – казённая и частная. Одним словом, погорело всё то, что заявляет деятельную жизнь города и связует его с общею государственной жизнью. Прекращены были все средства сообщения и передачи известий. Существование города как бы прекратилось. Догорало ещё много домов частных и казённых». [7]

«Дома и улицы можно было узнать только по догадкам. Лишь закоптевшие стены, да одиноко торчащие трубы указывали на то, где ещё вчера был центр губернского города. На улицах лежали обгорелые трупы людей, оплакиваемые родственниками, многие исчезли бесследно, из груд дымящихся развалин вставали призраки людей, по-лунагие, в обгорелом платье, искалеченные огнём, с тусклым безумным взором и влажными от слёз глазами, всюду слушались раздираю-щие душу вопли несчастных, разыскивающих детей жён, отцов»[12].

Трагедия 19-го августа унесла из жизни около ста тридцати симбирян, чьи тела долго ещё лежали неубранными, за отсутствием поли-ции первые три дня после этого пожара…

«Утро было свежее, осеннее. Дым выгорающего города относило ветром в гору. Больничная площадь с ранней зори представляла оживлённую картину какого-то откочевавшего народа всех возрастов и обоего пола в разнохарактерных фантастических костюмах. Многие были весьма легко одеты; только некоторые в тулупах, а прочие кто в ветхом халате, кто в щеголеватом кринолине. Томительная, последняя ночь проведена без сна. Всякий караулил свои скудные пожитки. И, не смотря на это напряжённое бодрствование, проявляющееся в заспанных глазах, не взирая на постоянную перекличку одной группы кочующих горожан с другой, было посягательство на кражу со стороны карманщиков. Одного мошенника схватили с поличным и отвели в полицию. Вот задымились где-то самовары, наполнились чашки с чаем, бережно вынимались из салфетки куски вчерашнего случайно сбе-режённого хлеба: было еще, чем утолить жажду и голод. Надолго ли? Более шести тысяч народа разбросано было под открытым небом, без всякого крова, без всякой надежды достать где-либо вскорости печёнаго хлеба, без тёплой одежды при близкой осенней стуже…»[7]

«Однако вскоре открылась частная благотворительность…Ни капли удивления не вызывало, когда, например, какой-нибудь джентльмен протискивался к возу с хлебом, и получив даровой каравай, довольный спешил к своему бивуаку».[10] Цена на хлеб была «необыкновенная», но это не продолжалось длительное время, губернатор Анисимов принял меры, пригрозив продавцам острогом – «жажда к наживе проявилась тут в самом непривлекательном виде». [13]

«Лишь только успел окончиться пожар 19 августа; как на другой уже день показались разные проходимцы, бабы с крючьями и корзинами, татары и др., и стали собирать на пожарище уцелевшие вещи – многие этим способом погружали целые воза, и нажили хорошие деньги, а у одной было отобрано полицией 20 фунтов слитков серебряных вещей…»[14]

Последний пожар был 21 августа на Большой Конной и Московских улицах, тогда выгорело около 30 построек…

Первые сведения о масштабе трагедии были напечатаны лишь в октябрьском выпуске петербургской газеты «Северная почта»: «…десять пожаров, бывших в Симбирске с 13 по 21 августа истребили лучшую часть города. В это время погибло казённых зданий 27 и 3 общественных; вместе с тем сгорели здания, принадлежавшие частным лицам: каменный и гостинный двор, ярмарочные ряды, все строения на базарной площади, как -то рыбной и мучной ряды; частных домов сгорело 1480, церквей 12, в числе которых 3 домовых и женский Спасский монастырь. Осталось не сгоревших домов 1-ой части 625, во 2-й и в 3-й-224…» [15] В общем, сгорело более половины домов, только треть домов осталась целой,15 тыс. симбирян остались без крова, ущерб от пожара исчислялся 5 млн. рублей.

Приезд Врангеля: умиротворение провинции расстрелами

Как известно, в Симбирск «По делу о пожарах» в течение шести лет, ровно столько шло следствие, было направлено несколько сановников, они были по характеру прямолинейны, строги и честолюбивы, имели достаточный вес в глазах царя и понимали всю важность их предприятия. Учитывая обострившуюся политическую обстановку того времени, эти генералы прекрасно осознавали острую необходимость скорейшего открытия виновных в случившемся. И всем им была не чужда мысль, что в девятидневном пожаре имели место поджоги, что на них указывали такие якобы улики как остатки фосфора на обуглившихся зданиях и подметные письма с угрозами, которые, опять же якобы, получили большинство симбирян, лишившихся крова, а то и всех средств существования.

Барону Врангелю выпала сомнительная честь быть первым в веренице следователей прибывших в город для раскрытия причин огненного бедствия и отыскания виновных. А. Зиссерман называет два пункта миссии приезда Врангеля в Симбирске: «а) возстановить доверие к власти открытием и наказанием виновных в поджогах; б) исполнением личнаго повеления Государя, высказанного в следующих словах: «Требую, чтобы ты снял с моих войск наложенное на них пятно оклеветанием в поджогах и, надеюсь, что сумеешь исполнить это…». [16] Уже немолодой барон приехал в Симбирск 28 августа, когда ещё едва развеялся дым, и волжский город пахнул не рыбой и хлебом, а гарью и золой, а масштабы бедствия поражали воображение, но приезд генерала сразу восстановил порядок в городе, и от него последовали чёткие и вменяемые приказы.

Первым делом Врангель распустил следственную комиссию губернии и создал новую под руководством генерал-майора Галлера, а далее, назвал главным виновником в случившегося губернатора Анисимова, который, по его мнению, не принял вовремя мер для предотвращения пожара, «дурно обращался с народом»[6]и, в общем, действовал слабо. Можно согласиться с мнением Врангеля, что меры для предотвращения огня приняты были не в полной мере, но результат борьбы с огнём можно было бы предсказать заранее, если знать об удручающем состоянии симбирской пожарной команды того времени. Несмотря на то, что содержание пожарного обоза обходилось достаточно дорого, город в решительный момент столкнулся с нехваткой средств и пожарных инструментов, как в дальнейшем и отрапортует Анисимов в докладной записке к императору.

Пожарная команда была создана в Симбирске только в 1818 году, она «состояла из 88-100 служащих, начальника пожарной команды – брандмейстера и четырёх его помощников. Этот штат сохранялся в течение многих десятилетий почти неизменным. Согласно указу «Об

устройстве полиции в губернских городах и в особенности пожарной части» в городе было определено три части, в каждой из которой были созданы пожарные команды, построены здания пожарных депо с каланчой. На них велось круглосуточное дежурство. При первых замеченных признаках пожара караульный поднимал шары из парусины, покрашенные чёрной масляной краской –это пожарный сигнал днём. По количеству шаров определялось место пожара. Ночью пожарными сигналами были фонари из белого и цветного стекла…» [17]

В 1857 году в Петербурге для тушения пожаров уже появилась первая паровая машина, а пожарные в Симбирске боролись с огнём по старинке: вёдрами, топорами, ломами, баграми, зачастую эта техника была в неисправном состоянии, конечно, симбиряне знали о новинках, но часто не имели средств для их покупки, потому власти и пожарная охрана были бессильны перед мощнейшим потоком огня, ввиду своей неподготовленности с технической точки зрения. Учитывая, что главным средством для тушения пожара была вода, мы можем назвать ещё одну причину опустошительного пожара – отсутствие водопровода. Д. Ознобишин отметил это даже с некоторой долей ироничности в повествовании: «Причиною этого был недостаток в воде, в которой Симбирск, расположенный в среде двух рек, Волги и Свияги, сильно нуждается, более двадцати лет вздыхая об устройстве водопроводов, которые, как клад, ему не даются в руки. Да и до водопроводов ли было Симбирску? Благодетельныя преобразования, начиная с эмансипации и оканчивая земством, поглощали всю деятельность администрации. Жалкая действительность повседневного быта от нея ускользала. При скудном пособии едва движущихся водовозов на тощих лошадёнках, в гору за пять вёрст привозящих воду из реки Свияги, пожар, начавшийся в полдень, был погашен к вечеру, и то с содействием солдат, призванных на помощь…»[7]

На наш взгляд, Анисимов не заслуживал уголовного суда, коего требовали от государя и Врангель и, впоследствии, Ден. Необходимо учитывать тот факт, что губернатор самолично участвовал в тушении пожаров, приложил много усилий к восстановлению техники, и максимально организовал людей, обеспечил погорельцев самым необходимым в первые дни после пожара, не дав торговцам взвинтить цены на хлеб, пригрозив спекулянтам острогом. Оставим без оценки события 19 августа, когда губернатор в числе других жителей бежал из города, спасая свою семью, но в этот день случилась катастрофа, пред которой не устоял никто.

Нельзя забывать и ещё о двух немаловажных факторах, обусловивших наступление огня – это метеоусловия и особенности архитектуры Симбирска. Стояла неимоверная жара, а Симбирск почти целиком состоял из деревянных построек, и достаточно было искринки, чтобы порохом вспыхнуло и забушевало пламя.

Не успел закончиться пожар, как явились первые подозреваемые, без всяких усилий со стороны властей. Уже 19 августа 1864 года мещанин Коробейников привёл в полицейский участок показавшегося ему подозрительным горниста Самарского пехотного полка Михаила Фёдорова, который качал воду у сараев дома Шлихтензейна, и на воп-росы о поджогах отвечал только «да» и «виноват», при этом, не конкретизируя в чём его вина. В ходе допросов, когда, по-видимому, до него дошла суть обвинений, Фёдоров «показал, что был арестован на улице пьяным мужичком, ни в чём никому не сознавался и ни в чём не виноват…»[6], но это не помешало барону Врангелю, который по приезду видимо сразу же ухватился за него как за возможность утихомирить жажду мщения тех симбирян, кои считали виновными в поджогах чужаков, и приговорил несчастного к расстрелу.

Фёдорова казнили 21 сентября 1964 года, недалеко от Киндяковки, симбиряне еще долгое время по ночам над его могилой видели светлячков, это было признаком того, что казнён невиновный, говорили они… Отставной солдат Григорьев так же был расстрелян по голословному обвинению в поджогах: солдат по неосторожности, возвращаясь домой после 25- летней службы в Витебскую губернию, на базаре «публично объявил, что участвовал в сговоре с поляками» [6], громко говорил, что Симбирск «был сожжён поляками в отместку за поражение в восстании и «за вашу поганую веру». [8]

Поляк – ключевая фигура в расследовании дела о пожарах, ещё Валуев сделал в своём дневнике пометку от 22 августа 1864 года: «…Симбирск окончательно выжжен. Подозревают поляков в войсках. Народ убил одного офицера Самарского полка. Отправляю туда сегодня ген. Галлера и двух других чиновников от министерства…». [18] Врангель, как утверждает А.Зиссерман, в силу своей прямолинейнос-ти неверно истолковал приказ царя о восстановлении чести царских войск и рьяно взялся за дело, посчитав, что государь попросту просит его любыми путями снять клеймо виновника в поджогах с доблестной армии. Только этим можно объяснить, почему Врангель категоричес-ки отказывался, чтобы дознания проводились непосредственно и в Самарском пехотном полку, и в местном батальоне внутренней стражи, что могло бы привести «к существенным открытиям».[16]

Когда Врангель «стал тяготиться пребыванием в Симбирске» [там же], ввиду того, что не может полностью выполнить возложенную на него задачу, он, даже не взирая на неудовольствие государя, с которым тот отказал ему «в разрешении возвратиться в Петербург, настой-чиво повторил просьбу о своём отозвании, которое и состоялось. В длинном письме к шефу жандармов, князю В.А.Долгорукову, барон подробно изложил результат своих действий в Симбирске. Между прочим, он указывал, что «особые труды войск по охранению безопасности и имущества населения и по обыскам мест, где укрывались бро-дяги, заставили всех по-прежнему видеть в войсках охранителей спокойствия и безопасности мирных жителей. Дружелюбие и приязнь к войскам возвратились столь же быстро, как и были поколеблены». [там же]. Видимо, барон тем самым хотел сообщить, что и второй пункт его миссии выполнен.

Как бы то ни было, самодовольный барон отбыл из Симбирска «с серебряным подносом, на котором были высечены слова благодарности от всех сословий города Симбирска за помощь, оказанную в пожарах 1864 года».[19]

Между тем версия, что поляки были поджигателями Симбирска, не исчезла, и её придерживались многие. Упоминая многих, мы имеем в виду разные слои населения: простой народ, интеллигенция, – все искали причины в иноверных католиках. А.Зиссерман напоминает, что Н.С. Милошевич в одном из номеров «Русского вестника» писал, что в Симбирске «… слухи о пожарах зародились за 9 месяцев до начала пожаров. Польское нашествие заполонило Симбирский край со всех сторон; в полиции, администрации, в суде и в войсках, в городах и сёлах поляки везде имели соотечественников – пособников…»[16], об этом свидетельствовала и надпись, найденная на стенах сгоревшего собора в Симбирске после пожара 19 августа на польском языке «безнравственного содержания». [6] Город жаждал мести, народ, словно обезумел от навалившегося горя: нередки были и случаи самосуда, так в первые дни пожара был убит «смертельным ударом в голову» [там же] прапорщик Самарского полка М., командира местного гарнизонного батальона, Бендерского, тот был по происхождению поляк, «чуть не бросили в огонь».[20] Один из очевидцев трагедии вспоминает: «поляк» стал чем-то вроде египетской казни…Чернь точила на «поляка» свои зубы…Если где либо возникло подозрение, то оно неизбежно связывалось с именем «поляка», и, понятно, часто дело не обходилось без ошибок и даже курьёзов, порою очень печальных.Так, например, однажды, близ полночи, чрез овраг, прорезывающий Симбирск, пробиралась какая-то фигура, одетая во что-то белое..Так как охрана была усилена обывателями – волонтерами, то немудрено, что фигура и в овраге наткнулась на сторожевого.

– Кто идёт?

Фигура, булькнув в доказательство своей благонадёжности: «здешний», побрела было дальше, но сторожевой, видимо, был большой скептик и, не удовлетворившись этою отповедью, крикнул: «Стой!.. много вас здешних-то… сказывай, что за человек?

Но фигура не вняла оклику и ускорила шаги. Сторожевому мгновенно закрадывается в душу подозрение, и он, без дальних размышлений, во всё горло кричит: «Эй, сюда-а!…поляк!…». Как эхо, в разных концах оврага раздалось: «сюда, сюда», и через какия нибудь пять минут сторожевые, в числе пяти человек, гнались по пятам мелькавшей в ночной темноте белым пятном фигуре. Какого рода объяснение между ними произошло – неизвестно, но только ещё через минуту местность огласилась отрывочными, хаотически сплетающимися восклицаниями: «Катай его, робя!…