На стене в доме Марата Гельмана в Перми — картины импрессионистов, а вовсе не современных художников. Нет, – объясняет идеолог пермской культурной революции, – это не его дом и картины. Он здесь только временно живет – уже второй год и, может, задержится еще. А вот запущенный в Перми процесс, если верить Гельману, точно не ограничится рамками одного региона. Остальные обречены или включиться, или оказаться на обочине…

– На пермском экономическом форуме много говорилось о том, что развитие культуры — это необходимое условие развития региона. Думаю, нигде власть особо спорить с этим не будет, но при этом ситуация часто не меняется, потому что «денег нет». Как в Перми удалось перейти от слов к делу? Какие ресурсы для этого потребовались, и как вообще случилось так, что губернатор, который сам заявляет, что не фанат современного искусства, вам поверил?

– В этом году у нас бюджет культуры увеличен вдвое, на следующий год он будет увеличен еще – и все равно культура – последняя строчка в бюджете края. Очень важно понимать простую вещь. Любой бюджет состоит из трех корзинок. Корзина «надо» – это инфраструктура. Дороги, электричество, вода — все это должно быть, школы должны работать. Корзинка «хочу» – это какое-то развитие края, инвестиции. Корзинка «могу» – это социальная помощь. Помогают старым, малым, убогим. И культура обычно находится внутри этой корзинки «могу» и еще всем проигрывает. Как только мы начали что-то делать, наши оппоненты сразу же начали говорить, что лучше купить сто комплектов в больницу, чем делать новую выставку или фестиваль.

Внутри бюджета на культуру тоже есть свои «хочу», «могу» и «надо». Тех денег, которые даются, еле хватает на то, чтобы обеспечить инфраструктуру. То есть все деньги уходят на починку крыш и зарплату библиотекарям. Тратить меньше уже невозможно, потому что все начинает рушиться. Поэтому любое превышение над этим уровнем, скажем, в два раза, оборачивается превышением в 10 раз, потому что эти деньги уже реально идут на деятельность, которой до этого вообще не было. Даже небольшими дополнительными деньгами можно достичь большого успеха.

Важно, что в Перми мы сумели доказать, что искусство находится не в корзинке социальной помощи, а в корзинке «надо» – в инфраструктуре. Конечно, есть образование, медицина, безопасность – это все важно. Но зарплата учителей по всей стране примерно одна и та же. Человек не поедет за лучшей зарплатой из Перми в Нижний. То же касается безопасности и медицины. Остается только образование и культура – это те сферы, в которых один регион отличается от другого. И если мы хотим улучшить миграционную ситуацию, мы должны сконцентрироваться на этих вопросах. Что, собственно говоря, Олег Чиркунов и сделал. И вот один из результатов: два года тому назад 60 процентов молодых людей от 18 до 30 лет хотели уехать из Перми. Сегодня, по последним опросам, их всего 8 процентов. Полгода назад было где-то 28. Тут мы видим еще, что процессы в культуре происходят гораздо быстрее, чем в сфере образования.

Итак, мы доказали, что развитие культуры является реальным требованием к местной власти, переструктурировали бюджет так, чтобы это начало работать – и тогда оказалось, что культура еще находится в корзинке развития. Город получил волну интереса к самому себе. А без этого невозможно никакое продвижение ни в качестве инвестиционно привлекательного места, ни в качестве места для туризма. И Чиркунов поверил, что он решает свои нехудожественные задачи с помощью искусства.

И есть еще вторая сторона проблемы – люди искусства, которых тоже надо убедить, что надо сотрудничать с властью, об этом у нас часто забывают, потому что убедить власть — уже считается подвигом.

– Тут ведь речь идет еще о том, что искусство само по себе не предназначено для того, чтобы зарабатывать деньги…

– Эта риторика пользы от культуры сейчас превалирует в пермских разговорах не потому, что все думают, что искусство должно приносить пользу, а потому, что это является аргументом. Конечно, художник не должен думать о том, как спасти город от миграции. Он должен заниматься своим делом. А институция, которая умеет быть между художником и обществом, — это галереи, музеи.

Поэтому для музея современного искусства мы сделали два разных документа. «Миссия» – это то, что мы продаем власти, что мы делаем для города, — изменение миграционных потоков, повышение инвестиционной привлекательности места, привлечение туристов, формирование нового, активного человека и т.д. А «Концепция» – это наш внутренний художественный устав, культурная и выставочная политика самого музея. Удалось сделать так, что эти вещи вообще не пересекаются. Никоим образом мы не рассказывали власти, что мы будем делать конкретно, каким искусством заниматься. Этот водораздел между миссией и концепцией я считаю своей новацией. Я придумал сделать так, чтобы даже слова не совпадали, чтобы у начальника не возникло желания прочитать концепцию. Это очень важно. Если я, например, прикрываю картиной Ван Гога тайник в стене, от этого картина хуже не становится, а вот когда я прихожу к художнику и говорю: у меня обои бежевого цвета и стена такого-то размера, сделай мне картину под эти параметры — это намного хуже. Тут покупатель становится заказчиком. Этой ситуации надо избегать, и пока нам это как-то удается. Люди, которые не лояльно относятся к власти, здесь чувствуют себя достаточно комфортно и сотрудничают, в отличие от множества других мест.

– Да, обычно власть считает своим долгом «разбираться» в искусстве…

– Вот в Москве такой принцип отношений власти и художественной среды. Власть у нас – просвещенные Медичи, которые сами принимают решения, кто хороший, кто плохой, дарят целые дома, музеи. Это очень неприятная история, потому что дискредитируется сама художественная среда. Не она вырабатывает критерии, что хорошо, что плохо, а некий человек.

Второй тип отношений – это лоялизм. Делай что хочешь, но будь лоялен. Не ходи на митинги оппозиции, не говори острых слов. Это такая питерская система. Она чревата тем, что она раскалывает художественное сообщество. Потому что есть художники, для которых политическая оппозиция – это часть их творчества.

Третий тип, наверное, самый распространенный. Это когда все пространство культуры делится на хорошее старое и плохое новое. Это приводит к тому, что большинство живых творческих людей стекается в Москву.

Мы как-то научились действовать по-другому. У нас власть не взаимодействует с художниками вообще. Она взаимодействует с институцией. Институция профессиональна, она выстраивает свою репутацию среди других профессиональных институций. И она не пускает власть внутрь – ну только в качестве обычного зрителя.

В Перми ситуация была отчаянная, поэтому Чиркунов пошел на эту авантюру. Но только после первых успехов мы получили в определенном смысле карт-бланш. Экономический форум – это его любимое детище, и то, что он сам, без нажима с нашей стороны принял решение посвятить его теме культуры, означает, что он поверил в этот инструмент.

– А в чем выразились первые успехи?

– Первыми успехами была реакция на выставку «Русское бедное». 47 тысяч посетителей. О городе, который путали с Пензой, написали в New York Times – это 20 млн читателей, пошло больше внимание. Третье – это миграционные настроения. Четвертый фактор, который начал появляться сейчас, – это культурный туризм. С июня прошлого года по июль этого город посетили 600 тыс. человек. Почти столько же, сколько здесь живет. В общем, события показали, что людям это все нравится. В сумме 74 процента нас одобряют, кто полностью, кто частично, 2 процента против, остальным все равно.

– Вы каждый день ездите в музей мимо спальных районов. Думаю, тут многие вообще ни разу не были в театре. Неужели современное искусство может так поменять здесь настроения?

– Речь не только о современном искусстве. Когда мы делаем фестиваль «Живая Пермь», у нас задействованы все виды искусства. Там есть, например, фестиваль певческих хоров. Действительно, в любом городе существует некоторое количество людей, которые никогда не были в музее. Но у нас сейчас новая программа «Музей в городе». На набережной выставлены десятки тысяч фотографий. Потом там будут выставлены работы Кошлякова. Мы начинаем выходить в город. Кроме того, все, у кого есть дети (и я не преувеличиваю), были в музее пермских древностей, который мы тоже недавно открыли – ну и, раз уж пришли, они заходят в музей современного искусства.

Другой момент – если возьмешь наши газеты, то увидишь, что идет активная дискуссия. Это важно. Это значит, что сам статус искусства резко поднялся. Это одна из важнейших тем для обсуждения. Вот в Екатеринбурге прошла выставка Филонова. Роскошная выставка из «Русского музея». Когда она была в Питере, целые поезда из Москвы ездили посмотреть на нее. В Екатеринбурге я на ней провел час, и за это время кроме меня зашли два человека. Если бы такая же выставка была бы в Перми, здесь была бы очередь. Людям важно составить свое мнение. Конечно, многим что-то не нравится, но сам статус искусства очень высок. Если в этой ситуации появляется интересный проект, он сразу получает большое внимание. Сцена ярко освещена.

– Давайте поговорим том, как этот опыт будет распространяться на другие регионы – ведь это планируется. Это всегда путь через власть, сверху или есть еще какие-то варианты?

– Надо быть реалистами. Что мы можем? Очень важную работу мы уже сделали. Мы сломали предубеждение, что насыщенная культурная жизнь вне столицы невозможна. Таким образом, сегодня уже достаточно большое количество творчески активных людей капает на мозги своему начальству: мол, в Перми получилось, мы тоже хотим. Эту работу нужно пропагандировать. Власти должны знать, что это возможно.

Второй результат, которого надо добиться, – это понимание того, что в постиндустриальной экономике у культуры новое место. Это изменение все-таки должно произойти в мозгах начальства. Место искусства должно переместиться из социалки в блок развития.

Потом, очень важен второй и третий город. Надо объяснить, что культурный альянс – это не культурный макдоналдс, который можно тиражировать. В каждом месте должно быть что-то свое. Отчет, который мне привезли из Самары, говорит о том, что из провинциальных городов там самая развитая ситуация. Но она развилась вопреки власти, как-то сама собой. Там задача – гармонизировать отношения, и в принципе, может, этого и достаточно. Где-то в другом месте можно найти специальную федеральную функцию, какой-то конструкт, который начнет вокруг себя менять пространство, так же, как здесь это делает музей. Нужно показать разные формы, разные возможности. И всякий раз надо что-то отбирать у Москвы, потому что все федеральные функции сконцентрировались сейчас там. Их надо переносить в какой-то из региональных центров.

Например, министерство культуры тратит 70 миллионов на московское биеннале и три миллиона на екатеринбургское. Так надо взять и перенеси московское в Екатеринбург. И сразу вокруг этого события, хотя оно случается раз в два года, начнет меняться инфраструктура. Или – в Москве не могут найти место для музея кино. А в Ульяновске есть роскошный мемориальный центр Ленина, которой абсолютно не выполняет никакой культурной функции. Если перенести музей туда, все киношники будут знать – их музей там. И там они будут проводить все свои лекции, фестивали и т.д.

Это я к тому, что практическим все это надо делать через властные механизмы. Для среды надо создать условия, чтобы она росла.

– На форуме Лев Любимов говорил, что все наши проблемы действительно упираются в культуру, причем в самые базовые культурные ценности – у нас низкая культура труда, полстраны не только слушает шансон, но и разделяет ценности криминального мира, этносы разобщены и не понимают друг друга, и т.д. Есть ли шансы, что эта работа когда-нибудь спустится и на этот уровень?

– Да, любой трезвый аналитик, который сегодня описывает ситуацию в России, приходит в отчаяние. Неподъемные, нерешаемые задачи. У меня на это есть несколько ответов.

Во-первых, надо ломать слабое звено. Проблемы взаимосвязаны. Надо не пытаться решить их все сразу, нужно выбрать одну точку, где можешь добиться успеха, и бить там. Дальше может покатиться. Мы так действуем с Пермским центром дизайна. Понятно, что у промышленности как минимум четыре больших проблемы – это низкая производительность труда, которая не поменялась с приходом капитализма, на что мы все надеялись, отсталые технологии, отсутствие маркетинга и собственно отсутствие дизайна. Мы говорим: давайте начнем с дизайна. Здесь понятно, что надо делать, и понятно, с помощью кого делать. Мы надеемся, что все остальные проблемы после этого тоже начнут меняться.

Второй ответ – это подвиг. В нормальной ситуации подвиги не нужны, даже вредны. Место для подвига появляется в отчаянной ситуации. Или, говоря научным языком, когда мы переходим от вероятности к случаю. Некие ситуации описываются вероятностным языком – ну вот процентов тридцать, что удастся что-то поменять. Здесь мы можем сказать только, что шанс есть и надо его ловить. Этот шанс не в расчетах, он в нечеловеческих усилиях. Нужны люди, которые работают 24 часа в сутки. Мы не можем строить какие-то серьезные программы на том, что люди будут работать 24 часа в сутки, но мы знаем, что такие люди есть. Значит, здесь нужны они.

Собственно говоря, поиском таких людей Чиркунов и занимается. «Помогать надо сильным», – говорит он. Кому помогаешь, того и плодишь. Сейчас у всех университетов одна и та же проблема – низкий уровень преподавания. И губернатор просто начинает доплачивать 30 тысяч в месяц каждому профессору, у которого есть две публикации в год в международных журналах. За короткое время у нас в четыре раза увеличилось количество профессуры. Конечно, многие вначале возмутились. Кто-то реально потерял на этом. Слабые потеряли, сильные приобрели. Другой вопрос, что это такая региональная политика, которая реализуется за счет других регионов, с позиции «Хочу, чтобы в Перми было хорошо, и меня не интересует, как там в Самаре». На федеральном уровне такая технология, может, и не сработает. Но конкуренция регионов – это медицинский факт. Те регионы, которые этого не понимают, очень быстро проиграют людей.

– В Самаре не так давно современное искусство вообще не было предметом интереса со стороны власти или бизнеса. Теперь мы наблюдаем ситуацию, когда этот интерес появился, но иногда спонсор начинает диктовать и правила. А с другой стороны, кто-то из художников тоже начинает отслеживать, что лучше продается, в какой сфере есть деньги, в какой нет, и получается, что современное искусство постепенно превращается в маркетинг. В копирование образцов, на которых можно заработать. Это такая неизбежная промежуточная стадия?

– Просто нужен очень качественный проект, который поставит всех в неловкое положение.

Это одна из проблем, с которыми ко мне многие приезжают. Они говорят: мы вроде у себя делаем то же самое, что и вы здесь, почему не получается? Это проблема среднего уровня. Средний уровень никого не интересует. Лучше уж заниматься совсем молодежью, где полный отрыв – вдруг там что-то найдешь? Либо уж делать все охуительно. В культуре надо понимать, что более высокой конкуренции нет нигде. В Нью-Йорке сто тысяч человек в анкетах пишут, что их профессия – художник. А в галереях оборачивается где-то 400. То есть всего оборачивается около 2000, но из них 400 – нью-йоркских. Это, конечно, тоже очень много. Если брать музейный уровень – то там всего 50 американских художников. Вот и все. Делать среднее вообще бессмысленно. Примерно похожая ситуация у айтишников. Есть «Гугл» – и сразу «Рамблера» нет. Но в искусстве конкуренция все равно гораздо выше.