А у кого нет народа, у того нет и Бога! Знайте

наверно, что все те, которые перестают пони-

мать свой народ и теряют с ним свои связи, тот-

час же, по мере того, теряют и веру отеческую,

становятся или атеистами, или равнодушными.

Ф.М. Достоевский «Бесы»

Глава первая

– 1 –

Свежий ветер донёс с площади Ленина до зала заседаний облисполкома визгливые крики, которые вывели Фрола Гордеевича из задумчивости. Он поднялся из-за стола, подошёл к распахнутому окну, из которого открывался просторный вид на Волгу, и поморщился, увидев, что возле памятника вождю под охраной милиции размахивают плакатами несколько приехавших из столицы рьяных сторонниц перестройки.

– У тебя, генерал, что нет других дел, кроме как караулить чокнутых московских баб? – недовольно глянул он на начальника областного УВД.

– Поступила четкая установка: не допускать по отношению к демократам всякого рода эксцессов от несознательных граждан.

– Так, с этим вопросом ясно, – поморщился Фрол Гордеевич. – Тогда может быть кто-нибудь из вас знает, почему Москва не интересуется ходом уборки? Клиентов психбольницы охраняет милиция, а заготовка хлеба для той же Москвы нашему правительству не интересна…

Язвительный выпад Фрола Гордеевича оживил задремавших председателей райисполкомов, они запереглядывались и приготовились к новостям, но слово взял начальник управления народного образования и быстренько усыпил всех казённой словесностью и цифирью. Через полчаса в зале уже не осталось ни одного вменяемого слушателя, все впали в состояние, подобное гипнотическому обмороку, и не сразу вышли из него, когда председатель облисполкома объявил об окончании заседания.

Кидяев опамятовался лишь после того, как его кто-то ощутимо толкнул в бок и шепнул:

– Тимофей Максимович, тебя Гордеич зовёт…

Кидяев был опытным кадром и включился мгновенно:

– Слушаю, Фрол Гордеевич!

– Зайди ко мне на пару слов.

Кидяев поморщился. «Наверное, анонимка», – подумалось ему. Но дело оказалось в другом.

– Ты Размахова помнишь? – спросил председатель облисполкома.

Кидяев деликатно промолчал.

– Был тут у нас уполномоченный по делам религии. Сейчас на пенсии. Тут вот дело какое… Сын у него непутёвщиной занялся. Как раз в твоём районе. Ушёл из дома, живёт в церкви, в Хмелёвке, у тебя, что-то там делает. Ну, и народ баламутит.

Кидяев покраснел. Дело-то на областном уровне, а он ничего не знал, хотя Хмелёвка была под самым боком, в нескольких километрах от райцентра.

– Размахова жалко. Переживает старик. Всю жизнь с церковниками боролся, а сын к ним в ноги кинулся.

– Знаю эту Хмелёвку как пять пальцев, – пожал плечами Кидяев. – Церковь там есть, вернее, была. Никаких там ни попов, ни дьяконов.

– Ну, ты разберись там. Размахову надо помочь. Он человек заслуженный, к нам из органов пришёл. И там придают этому делу особое значение. Словом, на неделе позвони, обрисуй ситуацию.

Из гостиницы Кидяев связался со своим райотделом милиции и приказал начальнику навести справки по Хмелёвке. Вопрос был нешуточный, раз его поднял сам Фрол Гордеевич, и его требовалось решить без всяких проволочек.

Из города он выехал рано утром, ещё и рассвет не забрезжил, рассчитывая быть дома к девяти часам утра. На это время Кидяев назначил заседание по вопросу, который уже не раз обсуждался на облисполкоме, о развитии фермерства и прочей частной инициативы на селе. В его районе фермеров было всего двое, но крикливые, большие охотники до корреспондентов и шуму вокруг себя создали много, даже в Москве знали новых земельных хозяев. Кидяев жил с ними мирно, на него они не жаловались, а ополчились на своих председателей колхозов, которые тихой сапой старались придушить хуторскую политику прижимистых и хитрых мужиков. В этом споре Тимофей Максимович занял выгодную позицию судьи и примирителя, что позволяло ему выглядеть в глазах областного начальства руководителем, овладевшим новыми политическими методами управления.

Кидяев, полузакрыв глаза, покачивался на переднем сидении «Волги» и с усмешкой думал о том, что каждая полоса времени, а он пережил их достаточно, несёт с собой и новые словечки, иногда такие хитрые и заковыристые, что и по слогам их трудно произнести, но как раз такие и нужно было бросать с трибуны, чтобы выглядеть соответственно моменту. Лет пять назад всё решали «комплексно»: изучали «комплексно», подходили «комплексно». Сейчас с чьего-то руководящего языка сорвалось «концептуально», и пошла писать губерния, всё стало «концептуальным».

«Да, дела, – лениво думал Тимофей Максимович. – Успеть бы на пенсию проскочить без кондрашки. Но Фрол Гордеевич вроде держится крепко, а я ему нужен».

Кидяев покосился на шофёра. Тот сидел за рулём, настороженно вглядываясь в летевшие навстречу машине слоистые пласты белого тумана. Начинало светать, асфальт влажно поблёскивал, но опытный водитель прочно держал машину на полосе движения. Тимофей Максимович случайностей не любил, и знал Паулкина досконально, когда ещё работал вторым секретарём райкома партии в соседнем районе. Уйдя на повышение, он перетянул за собой шофёра, и за двадцать лет совместной работы не было ни одного случая, чтобы Паулкин в чём-то подвёл своего шефа.

– Как спалось, Владимир Иванович?

– Нормально отдохнул, – сказал Паулкин и нажал кнопку, после чего в кабину потянуло тёплым воздухом.

«Проскочить бы до пенсии, – подумал Кидяев. – Шесть лет ещё.

Многовато. Ситуация такая, что не знаешь, какого выверта ожидать. В партии натуральный бардак, всё взвалили на исполкомы, а как руководить? У одного хозрасчёт, у другого и вовсе частная лавочка, третий, чуть – что, голодовкой грозит».

Тимофей Максимович задумался о пенсии не потому, что ощущал себя старым или хворым, нет, он был здоров и не имел в себе ни одной болячки, кроме одной, от которой страдали и мучались многие десятки миллионов советских людей, обитающих на гигантских просторах страны развитого социализма. Это было предчувствие неизбежного краха всего, чем они жили. Но ни у кого из них, включая и Кидяева, не было ни сил, ни желания противиться неизбежному, все предпочли встретить беду с надеждой, что она их не коснётся, и они будут жить не хуже, а вероятнее, много лучше прежнего, о чём сторонники нового пути для России так яростно вопили в газетах и на митингах, что голосов их противников не было слышно, скорее всего они попрятались по углам и посапывали в тряпочку, злорадно надеясь, что новые распорядители страны скоро будут с позором изгнаны из Кремля прозревшим народом.

Кидяев, конечно, не доходил в своих мыслях до такого сценария, ему казалось, что идиотам и разрушителям власти не дадут, что верх возьмут здоровые силы, и всё, со временем, успокоится, утрясётся, устаканится, с некоторыми поправками генеральной линии партии в сторону частной инициативы и предпринимательства. «Слава богу, мне есть за кем следовать, – подумал Кидяев. – Фрол Гордеевич держится крепко и устоит даже при самых ярых перестройщиках».

– Слышь, Иваныч, – спохватился он. – Ты не помнишь, когда в Хмелёвке церковь закрывали?

– При нас, – подумав, сказал Паулкин, – в первый год, как вас избрали. Ещё картошка тогда не уродилась, из Белоруссии завозили.

Кидяев, конечно, помнил всю эту историю, в своё время шумную, неприятную, доставившую много хлопот районному начальству. И Размахова помнил – высокого кряжистого мужика, жёсткого и решительного. А спросил для того, чтобы удостовериться в надёжности своей памяти.

– Что там, в Хмелёвке, вокруг церкви творится, не знаешь? У тебя там, вроде, тёща живёт?

– Ничего не творится. Стоит, лопухами заросла, бурьяном. Как склад оттуда убрали, так ни чертей там, ни ангелов…

Паулкин ухмыльнулся.

– Говорят, там сейчас какой-то тип обосновался. Ты ничего не слышал?

Шофёр построжел лицом, он знал, что Кидяев зря вопросов не задаёт, поэтому ответил предельно чётко и ясно:

– Не только видел, Тимофей Максимович, но и разговаривал.

– Ну и что?

– Ничего. Поздоровался, посмотрел, как он мусор из церкви вывозит на тачке. Чудной мужик. Спит в церкви на топчане. Не пьёт. Тёща говорит, что скоро в Хмелёвке церковь откроют.

– Вот куда занесло! – пробурчал Кидяев и задумался.

На бюро райкома партии вызвали председателя сельсовета, сказали, что надо закрывать церковь, он заупрямился было, но его живо скрутили, тогда райком силу имел, не то, что сейчас. Да и уполномоченный по делам религий Размахов впечатление производил: в военной тужурке ещё сталинского покроя с застёжкой под горло, галифе, бурки, голос хриплый, булькающий, как у пса, просидевшего всю жизнь на цепи. Председатель сельсовета пытался вякать, что ни клуба в деревне, ни кино, пусть хоть старухи в церкви поют, но Размахов не дал ему развернуть жалобную картину убогой деревенской жизни. Вы, сказал он, отдаёте себе отчёт, что льёте воду на мельницу буржуазных провокаторов, и эта мельница перемалывает наше молодое поколение в гнилую религиозную труху? Страна шагнула в космос, а вы куда? В дерьмо поповское!

Конечно, председатель сразу скис, засобирался в Хмелёвку готовить сход, но Размахов его не отпустил из оперативных соображений, чтобы тот не проболтался, и назавтра ликвидационная бригада не встретила сопротивления верующих, которые тогда ещё в русских деревнях водились, правда, в ограниченном, из-за войны и классовых перетрясов, количестве.

Да, силён был Размахов: влил в председателя бутылку «Московской» и для верности запер его в своём номере на замок. А мог бы и привязать к кровати. Кидяев сразу понял, что хватка у уполномоченного старого закала, из-под такого трудно вывернуться.

Председатель сельсовета спал в комнате, а они сидели в гостиной заезжего дома. Раскрасневшись от водки, Размахов травил анекдоты про Хрущёва, и Кидяев с первым секретарём райкома партии похохатывали. Сняли Никиту, и жить стало легче, увереннее, а то парторганы на сельские и промышленные поделил, словом, совсем «кукурузник» спятил, начал рубить сук, на котором выше всех сидел сам. Областная объединительная партконференция была ещё свежа в памяти. После неё многие распрощались с партийными должностями и, не успев приобщиться к номенклатуре, опять стали простыми советскими инженерами, учителями, аграномами.

В Хмелёвку выехали рано, ещё на рассвете, чтобы застать с утра народ. После планёрки люди расходились по всему колхозу, и собрать их можно было только в это время.

Похмельный председатель сельсовета жадно пил колодезную воду и виновато улыбался. Размахов похлопал его по плечу.

– Ты,брат, долго не рассусоливай: есть предложение закрыть церковь и утвердить решение голосованием. За. Против. Потом оформим решением схода граждан.

– Писать будут, – вздохнул председатель. – Поп у народа в авторитете.

– Это не твоя забота, – хохотнул Размахов. – Если поп вякнет, я его бритым и голым в Африку пущу!

Председатель колхоза встретил ликвидационную комиссию настороженно. Узнав о цели приезда, натоптанной тропкой повёл гостей в мастерские – обширный сарай, где стояла на ремонте сельхозтехника, и было дымно от кузницы, холодно, и тянуло из щелей сквозняком, Мужики сидели вокруг железной печки и грелись.

– Как дела, товарищи? – бодро сказал Размахов и начал совать свою розовую пятерню механизаторам.

– Дела, как сажа бела! – откликнулся кто-то.

– Да, условия работы у вас полярные, но это надо исправить. Вы почему, – накинулся он на председателя колхоза, – не создаёте условия для работы? Это не мастерская, а сарафан дырявый! У людей радикулиты, простуды.

Председатель колхоза недоуменно посмотрел на Кидяева. Тот легонько подмигнул ему и спросил:

– Конторские где?

– На подходе. Вот и доярки подъехали.

В мастерскую входили раскрасневшиеся после езды в открытом автомобильном кузове женщины.

Размахов ткнул председателя сельсовета в спину.

– Начинай!

Председатель облизнул сухие губы, зачем-то снял шапку и, прокашлявшись, заговорил:

– Товарищи! Нам нужно провести собрание… Тут это самое… Когда весь советский народ в восьмидесятом году уже будет жить при коммунизме, как говорит программа нашей родной партии, у нас в Хмелёвке, как шиш, торчит эта церковь. Словом, есть мнение, товарищи. И по этой линии церковь надо закрыть… А теперь, кто за?

Люди переминались с ноги на ногу, кое- кто стал высвобождать руки из карманов, чтобы проголосовать.

– Ну, кто за? – торопил односельчан председатель сельсовета.

– Погодите, погодите, голоснуть всегда успеем, – из толпы на свободное место, раздвигая людей, выдвинулся мужичок с тусклым, будто заспанным, лицом, в грязном полушубке. – Погодите голосовать. Это всегда успеем. Раз нужно голосовать, значит, мы ещё нужны, поэтому торопиться не следует, вдруг проголосуем, а потом жалеть будем.

– Кто это? – спросил Размахов председателя сельсовета. Лицо мужика показалось ему вроде знакомым, но он не мог вспомнить, где его видел.

– Колпаков. Из двадцатки. Бывший раскулаченный.

– А… – протянул Размахов и насупился.

– Конечно, – продолжал мужик, – программа партийная нам коммунизм обещает в восьмидесятом году. Но это ж ещё, сколько времени ждать пока всё исполнится, а, что эти двенадцать лет прикажите делать? Двенадцать лет – вон, какой срок, многие и не доживут, не увидят, что там будет. А старики и старухи точно не доживут. Их-то и пожалеть надо. Они точно без коммунизма помрут, так пускай уж под богом. Поэтому незачем церковь закрывать. Вот помрут все, тогда само собой всё и закроется.

Закончив выступление, Колпаков закрыл лысину грязной шапкой и ушёл в толпу.

– Ну что, товарищи, уговорил вас гражданин Колпаков, давайте слезу прольём по боженьке, – голос Размахова окреп и стал набирать обороты, как отлаженный движок. – С гражданином Колпаковым всё ясно, это активист, но не наш советский активист, нет! Таким людям будущее не принадлежит. Оно принадлежит нам с вами! А Колпаков – человек вчерашнего дня, он попробовал усомниться в целях, провозглашённых программой партии, и мы должны заклеймить его вылазку как провокационную и злопыхательскую. А теперь подумайте, не стыдно ли вам жить по соседству с рассадником темноты и невежества? Над вами же все соседи смеются!

Размахов перевёл дух. Люди молчали. Они понимали, что делается нехорошее дело, но не могли ему воспротивиться по выработавшейся годами привычке одобрять всё, что им прикажут одобрить.

– Ну, что, голосовать будем? – спросил Кидяев. – Чему быть, тому не миновать.

Колпаков опять вышел вперёд и снял с головы шапку.

– Кто-то да должен сказать правду. И я её скажу. Жизнь, мужики, ломала меня так, что вздоху не было. Вот приезжий гражданин меня даже в товарищи не зачислил. Ну, это и, правда, гусь свинье не товарищ! Конечно, каждому из нас жить можно и без храма. А куда деваться? Заставят, и будем жить. В тридцать первом нас за то, что швейную машинку в семье имели, в кулаки зачислили. Вот такие, как этот приезжий, и сопровождали нас до Нарыма. Сейчас ему по силам и бога арестовать, не то, что Петьку Колпакова. Так скажу я вам, что без веры мы бы на высылке не выдюжили. И там, и на фронте вера меня спасла.

Колпаков повернулся к Размахову и ткнул в его сторону пальцем.

– Молю, чтобы дожил ты до прозрения, чтобы спала с тебя темнота, и ты, и род твой от стыда горели во веки вечные! Прости меня, господи…

Размахов тяжело смотрел вслед уходившему из мастерской мужику, и лицо его приобретало синюшный оттенок. Но он справился с удушьем и спокойно, взвешивая каждое слово, проговорил:

– Мы, коммунисты, пуль не боялись, а проклятьем нас и подавно не запугаешь. Нам, товарищи, с Колпаковым всё ясно. Это человек озлобленный, и с такими у нас разговор короток. Есть ли желающие присоединиться к Колпакову?

Люди молчали. Они стояли, не поднимая глаз, каждому из них было тягостно от страха и стыда.

Кидяев почувствовал колебание в настроении людей и сказал строгим голосом, обращаясь к председателю колхоза:

– Странно, что вы не слышите справедливых претензий механизаторов! Нет мыла, нет обтирочного материала! Мастерская находится в аварийном состоянии, а такое добротное строение как церковь, отдано под сборище несознательных людей. Да, хочу вас порадовать, товарищи! У вас решено открыть зубоврачебный кабинет. В этой пятилетке проложим от вас до райцентра асфальтированную дорогу. Так что, хоть боком катись до райцентра. А мастерскую в церковь переведём, начальника на клиросе посадим, пусть оттуда руководит.

В толпе захихикали: начальник мастерской был необъятно толст и вряд ли бы поднялся на клирос.

– Так, – подытожил председатель сельсовета. – Ставлю вопрос на голосование. Кто за?

На этот раз не дружно, но проголосовали. Единогласно проголосовали, как и положено в здоровом трудовом коллективе.

Оформили протокол в сельсовете. Председатель колхоза, кося глазами в угол, пригласил гостей отобедать.

– Успеется, – остановил его Размахов. – Надо церковь осмотреть. Как там уместится мастерская?

– Стоит ли? – осторожно спросил Кидяев. – Там нежелательные эксцессы могут быть. Старухи здесь отчаянные, могут нагрубить.

– Да? – Размахов задумался. – Ладно. Чувства верующих нужно беречь.

В колхозной столовой была оборудована боковушка – комната для гостей с мягкой мебелью и длинным полированным столом. Пока накрывали на стол, председатель колхоза занимал гостей разговорами.

– Первый раз церковь закрывали в тридцать втором году, как раз мне четырнадцать стукнуло. Вот и пришёл приказ – закрыть церковь. Приехал милиционер, увёз попа, а мы, комсомольцы, пошли церковь зорить. Народ в рёв, а мы иконы в кучу на пол и костёр устроили. Колокол вниз ухнули. Потом ещё о нас заметка была в областной газете.

– Раньше многое было проще, – значительно сказал Размахов. – Этот, Колпаков, из раскулаченных, значит. Знавал я таких в Сибири. Думал, всех вывезли, ан, нет, чуть дадут слабинку, и сразу змеиные жала выпускают. Раньше мы больше на классовое чутьё ориентировались, а сейчас, поди, разберись, кто ровно дышит, а кто зло посапывает да поскрипывает зубёнками…

Пришла подавальщица, на громадном подносе громоздились дымящиеся тарелки.

– Оставь, мы сами, – велел председатель колхоза. Пока гости разбирали еду и вилки, он нырнул под стол и выволок ящик с водкой.

Выпили молча, без тостов. Каждый из районщиков по-своему об-мозговал слова Размахова, догадываясь, что тот знает больше, чем говорит.

От дальнейшей выпивки гость отказался и попросил себе чаю. Председатель сельсовета с сожалением отодвинул от себя стакан. Ему было не по себе: гости уедут, а его заботы и опасения с собой не заберут.

– Тимофей Максимович! – сказал он. – Мы всё говорим с вами насчёт отпуска, но до сих пор не решили. Может, разрешите?

– Драпануть хочешь, – догадался Размахов. – Умён. Думаю, надо дать ему путёвку в Гагру. Заслужил. Словом, приезжай в облисполком с бумагами, и путёвку тебе сделаем.

– А что будем делать с самой церковью? – спросил председатель колхоза.

– Пока пусть постоит, – решил Кидяев. – Поп съедет, ребятишки окна повыбьют, старухи успокоятся, а ты к тому времени документацию подготовишь, Летом туда мастерскую переведёшь или склад организуешь.

Из столовой они кучей вышли на белый снег. Вокруг было светло и тихо, только кое-где взбрехивали собаки. Над крышами домов курились дымки, деревня надёжно, по-медвежьи, подготовилась к зимовке, обставилась стогами сена и соломы, обложилась поленницами, не взять её никакому холоду. Запорошенные снегом дома стали смотреться ниже, темнее, и только по-прежнему высоко в тёмное, набухшее близкой метелью небо взметнулась тонкая светло-зелёная колоколенка молчаливой церкви.

Кидяев глотнул свежего морозного воздуха, и ему вдруг стало зябко. Он поднял каракулевый воротник пальто и уткнул подбородок в шерстяной шарф весьма довольный тем, что всё так удачно закончилось.

Шофёр завёл машину и подрулил к крыльцу. Они попрощались с председателями и поехали. Размахов сидел впереди, рядом с шофёром и смотрел на дорогу прямо перед собой. На ухабах плотное тело уполномоченного подкидывалось вверх, он покрякивал от этих толчков и молчал. Дело было сделано, и говорить об этом уже никому не хотелось.

Хотя было ранее утро, шоссе за городом не пустовало, по нему мимо Кидяева проносились встречные грузовики с зерном, которые направлялись в сторону элеватора. И Тимофей Максимович стал заинтересованно поглядывать по сторонам на поля озимой пшеницы, стараясь на глазок прикинуть, какой урожай в соседнем районе, как там идёт уборка, хотя заранее знал, что соседи по своим природным условиям находятся в более благоприятном для сельхозпроизводства положении. Район, где председательствовал Кидяев, был лесным и болотистым, его называли «гнилым углом», потому что из него чаще всего наваливалось на область ненастье, и урожаи в нём всегда были по всем показателям ниже, чем в других местах.

Однако будучи в хвосте по полеводству, район выгодно отличался тем, что имел крупную птицефабрику, а в райцентре, давно получившем статус города областного подчинения, было несколько крупных предприятий: диатомовый комбинат, фабрика первичной обработки шерсти и древзавод, что позволяло Кидяеву с оптимизмом смотреть в уже неизбежное капиталистическое будущее. Его район имел промышленный потенциал, какого не было ни в одном из чисто сельскохозяйственных районов, и пусть их руководители сияли в президиумах орденами и даже геройскими звёздами, у Кидяева в руках были производства, которым скоро понадобится крепкий хозяин.

На въезде в райцентр Кидяева приветствовал гаишный сержант, ко-торый, проводив взглядом райисполкомовскую «Волгу», известил сво-его начальника, что из области вернулся хозяин – совсем нелишняя информация для того, кто постоянно лавирует между строгим испол-нением законов и неизбежным их нарушением. Начальник отделения ГАИ, поразмыслив, передал полученное сообщение главному район-ному милиционеру, и майор Буряк, взяв папочку, направился к рай-исполкому, где на крыльце нервно перетаптывался в явно расстроен-ных чувствах редактор газеты «Сельские зори» Егор Сухов.

– Вот вы, майор, поздоровались со мной, надо понимать, здоровья мне пожелали! – вспыхнул Сухов. – А мне постоянно угрожают, о чём я вас уже поставил в известность. А ведь я номенклатура обкома партии, у меня сорок лет журналистского стажа.

– Ваше заявление принято к проверке, – невозмутимо заметил Буряк. – Но те, кого вы обвиняете в преступных замыслах, числятся в знаменосцах перестройки и тоже заявляют о своих заслугах. Я не знаю, кого слушать: толи вас, толи антибюрократов.

– Майор, вы же коммунист! – вскипел Сухов. – Они уже дошли до того, что грозятся снести памятник Ленину.

– Сейчас я сначала сотрудник органов правопорядка, а уж потом коммунист. Наш райком партии на замке, а министр и начальник областного УВД на своих местах. Вот и я хочу быть на своем месте.

– Но Смирнов со своими антибюрократами грозят захватить редакцию газеты.

– Это не ко мне, – хладнокровно ответил Буряк. – Вот сейчас Кидяев выйдет из машины, и можете жаловаться ему.

Райисполкомовская «Волга» с присущим Паулкину шиком мягко остановилась возле крыльца, Тимофей Максимович не успел захлопнуть дверцу, как оказался в кольце из нескольких весьма решительных граждан, коими предводительствовал заглавный антибюрократ района Смирнов, высоко в руках державший плакат: «Партбюрократов – на свалку!»

– Мы требуем выполнения резолюции митинга! – вразнобой прокричали антибюрократы.

Тимофей Максимович едва не вспылил, но вспомнил о толерантности и поинтересовался:

– Какого по счёту митинга? Вы у меня весь день под окнами шумите, но ни одной вашей резолюции я не видел.

Смирнов достал из внутреннего кармана пиджака измятый листок бумаги и протянул Кидяеву.

– Требуем стопроцентного доступа к средствам массовой информации. Долой суховщину и самого редактора!

– Сухов, – сказал Кидяев, весьма довольный тем, что антибюрократы не бьют по районным верхам. – На тебя жалуется общественность.

– Какая общественность! – мученически возопил редактор. – Бегают возле райисполкома шесть чокнутых на горбачёвской демагогии придурков и кричат, что они общественность.

Антибюрократы от ярости чуть не защёлкали зубами и двинулись в сторону редактора, который весьма резво спрятался за спину Буряка.

– Егор, ты не прав, – сказал Кидяев. – К народу надо прислушиваться.

Председатель райисполкома проследовал в вестибюль, за ним двинулся Буряк, и лишённый защиты редактор заметался на крыльце, спуск с которого сторожили его решительно настроенные противники. Путь в родную редакцию был отрезан, и Сухов отступил в здание, решив отсидеться в кидяевской приемной, пока антибюрократами не овладеет митинговый зуд и они устремятся не к вокзалу, где, дождавшись прихода пригородного поезда, начнут митинговать и требовать от всех, кто им только попадётся на глаза, подписаться под резолюцией о передаче всей полноты власти в редакции районки антибюрократической оппозиции.

Тем временем Кидяев многообещающе обласкал первопроходцев кооперативного движения и фермеров и посулил им режим наибольшего благоприятствования на вверенной ему территории. Затем включил селекторную связь, выслушал отчёты с мест и поставил руководителям хозяйств задачу на ближайшую неделю:

– Теперь – общая установка для всех. Выделите людей на заготовку соломы в Казахстане. Подробную роспись получите к вечеру. Но людей нужно настраивать сейчас. Главное для нас – зимовка скота. Солома соломой, но, в основном, ориентируйтесь на внутренние резервы. Область обещала фураж, но это ещё журавль в небе. Всё! Конец связи!

Мелкий клерк Зуев, занимавшийся охраной памятников в районе, которого впервые позвали на совещание, поёживался и недоумевал, зачем он понадобился предрика, и вдруг его осенило – Кидяев нацелился турнуть его в Казахстан за соломой. Зуев затосковал и стал лихорадочно придумывать, как бы избежать командировки.

– Я пойду готовить директиву по соломе, – сказал секретарь райисполкома.

– Иди, – разрешил Кидяев. – Только пусть непьющих мужиков подбирают. А то в прошлый раз напились – и вагон сожгли, и сами обгорели.

Поспелов улыбнулся, развёл руками и вышел из кабинета.

Кидяев пососал верхнюю губу, что у него было признаком раздумья, обвёл всех глазами, особо задержавшись на Зуеве, и буркнул:

– Давай, майор! Оглашай свою объективку.

Начальник РОВД в должности находился всего год, но нюансы службы постиг вполне, потому докладывал осторожно:

– Оперативным выездом на место, а также по другим каналам установлено, что интересующим вас лицом является некто Размахов Сергей Матвеевич, одна тысяча сорок седьмого года рождения. При опросе Размахов предъявил паспорт с пропиской в областном центре, на вопрос о цели пребывания в хмелёвской церкви заявил, что намерен её отреставрировать и вернуть народу.

– Вон чего затеял! – вскинулся Кидяев. – Меценат. Савва Морозов! Ну, давай дальше.

– Размахов имеет высшее образование, радиоэлектронщик. Долго работал в Сибири. Вернулся полтора года назад. Семейное положение неясное. По показаниям свидетелей, не пьёт, в подозрительные контакты не вступает. Есть, правда, факт покупки стройматериалов у шабашников, но это нужно проверять более детально.

– Всё? – спросил Кидяев.

– Так точно! – ответил Буряк и аккуратно опустился на стул.

Тимофей Максимович думал, и чем глубже проникался этим делом, тем больше оно ему не нравилось. Нехорошее было это дело, с душком. На этот счёт у Кидяева был острый нюх и богатый опыт.

– Так что, он так и решил в одиночку отремонтировать церковь?

– По его словам, так и решил, – приподнялся со стула Буряк. – Но, говорит, если будет честная помощь, то не откажусь.

– Ну, что скажешь, Антон Васильевич? – обратился Кидяев к своему заму. – Это по твоей части – культура, неформалы. Думал, хоть нас обнесёт эта зараза стороной, а тут этот Размахов такой номер откалывает, а?

– Да, нехорошее дело, – согласился Карташов. – Грабанул бы он хмелёвское сельпо, тогда Буряк его бы оформил. А так – не знаю. Изучать надо вопрос.

– А почему он именно сюда приехал? – спросил Зуев, понявший, что путешествие за соломой ему не грозит. – Я говорил Антону Васильевичу, что церковь – ширпотреб начала века, да и от города далеко. Рядом с городом есть такие церкви, что закачаешься, а он к нам почему-то заявился.

Кидяев молчал. Он уже догадался, почему Размахов младший явился в Хмелёвку, и всё стало на свои места. «Ах, чёрт бы его побрал! Надо от этого самозваного строителя избавляться и как можно быстрее».

– А ведь это сынок того Размахова.

Ни Буряк, ни Зуев ничего не поняли, но Карташова, старого кадра,

эти слова поразили.

– Вот как! Да не может быть!

– Может, дорогой Антон Васильевич. Вчера сам Фрол Гордеевич

просил обратить внимание на этот вопрос. Старик Размахов при смерти, а сынок такие номера откалывает.

– Но нам трудно что-либо сделать.

– А ты как думаешь, майор?

Буряк задумчиво потёр залысины.

– Этот вопрос надо тщательно изучать. Я думаю, что-то да можно будет найти.

Зуев не знал всей подоплеки этого щекотливого дела и не сдержал своего мнения:

– А собственно, чем этот Размахов и кому мешает? – спросил он, поднимая глаза на Кидяева. – Строит и пусть строит. Церковь бросовая, никому не нужная.

– Может и правда, пусть мантулит, коли охота, – подхватил Карташов. – Да и деньги нужны. Там ведь одной тысячей не обойдёшься, сгорит и отступится.

Кидяев заулыбался.

– Всё решили? Нет?.. Тогда слушайте. Зуев может недопонимать, но не ты, Антон Васильевич! Церковь ведь имущество государственное. Пусть развалюха, но государственная. Сегодня один церковь пожелает восстановить, завтра в райотдел милиции кто-нибудь заявится и скажет, хочу к милицейскому зданию колоколенку присобачить! Что из этого будет, в конце концов? Сейчас нам в очередях, всему руководству, косточки перемывают за бескормицу, хочешь, чтобы на паперти этим занимались?

– Конечно, со стороны Размахова можно увидеть самоуправство…

– И хулиганство, товарищ майор. Впрочем, свяжись с прокурором.

– А так ли уж один этот Размахов? – спросил Зуев. – Может его деревня поддерживает. Церковь когда закрыли?

На этот счёт Кидяеву говорить не хотелось, воспоминания были не из приятных. Матвей Размахов закрыл церковь, а Тимофею Максимовичу пришлось чуть ли не два года отбиваться от всяких проверок и комиссий. Правда, показатели антирелигиозной работы подскочили в целом по району, но и нервов перепортили эти верующие много.

– Церковь закрыли в шестьдесят седьмом или восьмом году, – сказал Антон Васильевич. – Сейчас вряд ли найдётся в Хмелёвке актив, чтобы ходатайствовать об открытии прихода. Я думаю, что горячку с милицией, прокурором не стоит пороть. Надо осмотреться. Выводы всегда сделать успеем.

Буряку эта история тоже не нравилась. Было бы явное преступление, он бы прихлопнул этого Размахова, как муху.

– Может, он того, – майор покрутил пальцем у виска. – Скорее всего, что ненормальный.

– Это был бы лучший вариант, – сказал Кидяев. – Но, боюсь, он здоров, и медицина в этом вопросе нам не поможет.

– Однако стоит попробовать, – упорствовал Буряк. – Пусть его психиатры возьмут на просвет. Может, что и увидят.

Все замолчали. Случай был явно из ряда вон выходящий. Тут требовалась сугубая осторожность, чтобы не наломать дров. Кидяев опять задумался, посасывая верхнюю губу. «Разбаловались, – с неудовольствием думал он о своём заме и Зуеве. – Нет, рогом землю рыть, так начинают выдумывать всякие смягчающие обстоятельства. Ладно, ещё этот инвалид – афганец, но Карташов с какой стати стал таким осторожным? Это же, как раз по его части, всякие там культура, религия…»

Зуев не сразу понял, что происходит в Хмелёвке, но теперь, когда в ходе разговора дело прояснилось, он поразился характеру человека, который восстанавливает церковь, ни к кому не обращаясь за помощью и советом. «Надо будет с ним познакомиться», – решил он и, воспользовавшись всеобщим молчанием, заговорил, краснея от смущения:

– Я, честно говоря, не понимаю, кому мешает этот Размахов. Ну, не спросил он разрешения, но ведь проявил инициативу, её надо бы поддержать.

– Да перестаньте вы демагогию разводить, Родион Игнатьевич! – грубо перебил его Кидяев. – Подумаешь, инициатива! Тут нужно видеть политические последствия! А вы их не видите. Что странно, очень странно…

Родион вспыхнул, но именно эта нервная вспышка лишила его аргументов, и он невпопад, ещё больше смутившись, проговорил:

– Пионеров на помощь подключить, комсомольцев.

Кидяев отмахнулся. До него уже доходили слухи, что Зуев умничает, и сейчас он в этом убедился. Но обижать афганца не стал, и свёл всё к шутке.

– Вот вы, Родион Игнатьевич и помогите ему. А пионеров, комсомольцев лучше не троньте. У них свои дела найдутся, кроме этого богова сарая. Может ещё Буряка обязать пятнадцатисуточников ставить на эту церковь? Словом, поговорили, выяснили, как теперь говорят, альтернативные точки зрения и будет. Я вижу от нашей культуры в этом вопросе толку мало. Будем считать вопрос решённым. Все свободны, а ты, майор, задержись.

Кабинет Кидяева напоминал своей отделкой дорогую шкатулку: лакированные стены из светлого дерева, дубовый паркет, всюду бронза, в стеклянных витринах тяжёлые бархатные с золотыми надписями знамёна, барельеф вождя над креслом, где вольготно раскинулся Тимофей Максимович и с улыбкой поглядывал на майора.

– Тебе сколько осталось до пенсии?

– Через пять лет могу уволиться, – насторожившись, сказал Буряк.

– Мне тоже около этого, – вздохнул Кидяев. – И я не против, чтобы ты работал со мной. Конечно, если между нами будет взаимопонимание.

– Если в пределах разумного, то я согласен, – сдержанно сказал майор. – Этого Размахова я могу сейчас же увезти в город и устроить на пятнадцать суток.

– Мысль интересная и здравая, – усмехнулся Кидяев. – Но не будем спешить. Надо бы известить епархию и узнать их мнение. Может он от них?

– Вряд ли, – убеждённо сказал Буряк. – Он тронулся от всей этой перестроечной трепотни и возомнил невесть что.

Кидяев встал из-за стола и, подойдя к окну, поманил к себе майора. Возле вокзала митинговали антибюрократы, вокруг них толпились зеваки, случайные прохожие и приезжие из деревень, которым райцентровская демократия была в диковинку.

– Как, майор, считаешь, надолго весь этот бардак?

– Вот похолодает, и разбегутся, – сказал Буряк. – Или турнуть их?

– Нет, в это дерьмо мы наступать не станем, – ухмыльнулся Кидяев. – По газетам сужу, что вони от них много. Пусть резвятся.

Монументальные двери в кабинете предрика дрогнули, и сквозь щель послышался голос, который был известен Тимофею Максимовичу уже добрый десяток лет:

– К тебе можно?

– Иди, майор, иди, – сказал Кидяев и торопливо сел в своё кресло. – Входи, Иван Сергеевич, входи, дорогой!

Пропустив покидавшего кабинет Буряка, на пороге показался первый секретарь райкома партии, который неделю назад, не известив никого, исчез из своего кабинета.

– Что с тобой, Иван Сергеевич? – сказал Кидяев. – Я велел всем отвечать, что ты заболел, или не так?

Гость опустился на стул, остро глянул на Кидяева и хмыкнул.

– Заболел, говоришь?.. Да мы все, Тимофей, уже давно при смерти. Все, начиная от ленинского политбюро, заканчивая партячейкой городского кладбища!

– Откуда такие мысли? – вздрогнул Кидяев.

– Оттуда! Из главной похоронной команды, то бишь ЦК КПСС.

– Ты что, в Москве был? – удивился Кидяев. – Нежели все так плохо?

– Хуже и быть не может, – махнул рукой Иван Сергеевич. – Раньше я мог рассчитывать на квартиру в районе Садового кольца, а сейчас еле-еле выбил себе ордерок на двухкомнатную в Мытищах. В связи с вышеизложенным прошу, Тимофей, помочь перевезти мои шобоны к новому месту жительства.

Кидяев всегда считал своего первого редиской, поэтому не удивился его поведению.

– Кому сдаёшь дела?

– Очнись, Тимофей! Денег на счету райкома нет, только зарплата до конца года. В гараже осталась старенькая «Волга». Дела месяц назад я распорядился сдать в партархив – Иван Сергеевич достал из портфеля чёрный тряпочный мешочек. – Печать райкома отдаю тебе.

– Зачем она мне? – отстранился Кидяев. – Нет, ты её возьми и сохрани, может всё ещё развернётся обратно.

– По Москве незаметно, что это случится, – усмехнулся Иван Сергеевич. – А ты с этого момента можешь считать, что вся власть в районе принадлежит тебе. Только и Советы, кажется, недолго протянут. Ещё год-два, и от них и пара не останется.

– Поживём – увидим, – сказал Кидяев и нажал кнопку внутренней связи. – Захарыч, отзовись!

– Слушаю, Тимофей Максимович, – прохрипел комендант.

– Сейчас к тебе зайдёт Иван Сергеевич. Его просьбу исполни, как

мою. Расходы за аренду транспортных средств – за счёт райисполкома. И грузчиков организуй.

В приёмной к первому секретарю райкома кинулся с жалобами Сухов.

– Иван Сергеевич, скажите начальнику райотдела, чтобы возле редакции выставил вооружённого милиционера. Банда антибюрократов угрожает мне расправой.

– Иди, Егор, к Кидяеву, – отмахнулся партией от партийца. – Меня здесь уже нет.

– Как нет? – поразился Сухов. – Десять лет первым и нет…

Но бывшего владыки района и след простыл. Редактор вышел из приёмной и стал бродить по коридорам райисполкома, изредка шепча:

– Что же это, Иван Сергеевич, такое?.. Как это – был и нет?..

На лестничной площадке стоял и дымил сигаретой Зуев. Когда-то Сухов был у него учителем, и взволнованный вид редактора его обеспокоил.

– Что случилось, Егор Петрович?

– Представляешь, Родион, мне только что Иван Сергеевич объявил, что его нету. Как это понимать?

– Всё очень просто, – хохотнул Зуев. – Был Иван Сергеевич, да весь вышел. Он ведь не Сталин, чтобы по нему горевать.

– Родион Игнатьевич! – раздался в коридоре звонкий девичий голос. – Вас приглашает к себе Карташов.

Кабинет Антона Васильевича был уменьшенной копией кидяевской шкатулки: полированное дерево, мягкие кресла, барельеф вождя над головой зампреда. Карташов листал папку с подшитыми бумагами.

– Присаживайся, – сказал он и привычно откинулся на мягкую спинку кресла. – Тимофей Максимович недоволен. И мной, и тобой. Он ожидал, что мы сразу сорвёмся в Хмелёвку выгонять Размахова.

– Я плохо сказал, Антон Васильевич, неубедительно. Но я не понимаю, зачем мешать человеку делать доброе дело? Пускай восстанавливает эту церковь. Ну, сейчас не памятник, охраняемый государством, так эти позиции регулярно пересматриваются, пройдёт лет десять-двадцать – и объявят памятником. Он же не требует, чтобы церкви присвоили его имя.

– Это так, – согласился Карташов. – С одной стороны хороший гражданский поступок, а с другой – реанимация религиозных представлений, да ещё мало ли что… Впрочем, я бы закрыл глаза на всё это, но тут такая подоплёка. Видишь ли, отец этого Размахова вместе с Кидяевым в своё время закрыли этот храм, так сказать, по требованию сельских жителей. Вот я сейчас копию решения схода просматривал. Ну, закрыли и закрыли. Заковырка в том, что является сын этого Размахова и начинает реставрацию. Улавливаешь подоплёку?

Для Зуева всё это было новостью. Он задумался.

– Сход-то по закрытию, наверное, липовый был?

Карташов пожал плечами.

– Я в то время в школе работал и в этом лично не участвовал. Но сейчас вопрос – что хочет молодой Размахов?

– Как это? – удивился Родион. – Восстановить храм.

– Если бы только это, – вздохнул Антон Васильевич. – Объективку Буряка слышал? Из неё вполне можно сделать вывод, что этот строитель-реставратор не одиночка, а всё это затеянное им дело – подкоп под Кидяева, если не под кого-нибудь повыше. Вполне возможно, что здесь такое затевается, о чём мы, Родион Игнатьевич, и не догадываемся.

Зуев понял, что Карташов смотрит на это дело с позиции идеолога и насторожился. Он в армии познакомился политработниками и знал, что они, как и особисты, способны на любую подлянку.

– Тут, Родион Игнатьевич, – продолжал зампред, – мы наверняка имеем дело с каким-нибудь идеологическим вывертом. Сейчас всякие демагоги на это дело весьма горазды. Одни выборы что показали? И эта возня Размахова в церкви мне кажется крайне подозрительной. Буряку, конечно, дадут указания. Но что Буряк? Он, конечно, начнёт действовать, но и дров может наломать. Сейчас на нарушение соцзаконности прокуроры и печать пристально смотрят. Тут надо бы поаккуратнее действовать. Я имею в виду вашу кандидатуру.

– Мою? – удивился Зуев. – Причём здесь я? За шиворот я этого Размахова брать не буду, сразу отказываюсь.

Карташов рассмеялся.

– Ну, зачем же за шиворот. Вы съездите в Хмелёвку, побеседуете с ним, посмотрите, чем он дышит, под чью дудку пляшет. Потом мы это обсудим.

Родион подавленно молчал. Вон как дело вытанцовывалось, так это, походя, в шпионы отрядили, чтобы наушничал. Зуев налился пун-

цовой краснотой, руки его мелко задрожали.

– Ну, вот и договорились, – поспешил закончить разговор Карташов. – Можете выехать сегодня на моей машине. Я распоряжусь.

– Спасибо, – пробормотал Зуев. – Я поеду на автобусе.

Железное колесо тачки подпрыгивало на выщербинах в каменном полу церкви. Погромыхивание железа и шаги человека гулко отдавались в пустом и высоком помещении. С бруса, торчащего из отсыревшей стены, сорвался голубь и, хлопая крыльями, вылетел через прореху в куполе. Поглядев ему вслед, Сергей поставил тачку возле груды рухнувшей со стен и купола штукатурки, взял совковую лопату и со скрежетом вогнал её под обломки, затем, поднатужась, приподнял и бросил мусор в железный ящик. Нагрузив тачку, он поднял её за упругие стальные ручки и покатил к выходу.

С толстой доски, положенной над ступенями паперти, тачка норовила съехать в сторону, но Сергей, удержав равновесие, скатил её вниз, остановился, перехватил поудобнее за ручки и уже без опаски покатил к яме, вывалил мусор, стряхнул со лба каплю пота и полез в карман за сигаретами.

Жарко светило солнце, из запущенного сада пахло спелыми яблоками и прелью лиственной опади, а из небесной глубины доносился щебет пробующих уже по-настоящему встать на крыло ласточек. Сер-гей невольно улыбнулся, обрадовавшись этим печальным звукам, которые напомнили ему о том, что у него есть душа и чувства, откли-кающиеся на грустный призыв почти готовых к отлёту птиц. Ласточки пролетели, но их торопливое щебетание продолжало звучать, пробуждая мысли о беспредельном одиночестве человека на перенаселённой земле.

Вдали громыхнул громок, Сергей спохватился и покатил тачку к храму. Спину припекало заходившее за нависшие тучи солнце. Вдали опять громыхнуло, он обернулся, посмотрел на тучи и подумал, что после дождя надо будет сделать деревянный настил, хотя бы в одну доску, а то по размякшей земле тачку не протащить. Это была сто восьмая за день ходка. Сергей их считал, чтобы в одиночестве работалось веселее. Через две тачки он собирался отдохнуть и, облизнув потрескавшиеся губы, посмотрел в угол, где на холодном полу стояло ведро с холодной водой.

Половину пола Размахов очистил от мусора ещё две недели назад. Потом совершенно неожиданно ему подфартило с кирпичом и цементом: купил у шабашников, строивших в колхозе коровник. Этого ему хватило, чтобы заложить пролом в стене – большую дыру, которая когда-то была воротами размещавшегося в храме склада. Заделанный пролом смотрелся как новая заплата, но оштукатурить его было нечем, и Сергей опять взялся за расчистку пола, которая уже подходила к концу.

Гроза накатывалась шумно, как поезд. Последнюю на сегодняшний день тачку он выкатил, когда с неба посыпались первые остро холодные капли дождя, а в взбаламученной над куполом синеве сверкнула молния. Подгоняемый ветром, закрутившим пыль в тугой жгут, Сергей убежал под дощатый навес над папертью. Стоя на возвышении, он смотрел на качающуюся стену падающей воды и улыбался. Ему всегда была по душе непогода: гроза, буран, ветер будоражили его чувства, подмывали сорваться с места и устремиться без оглядки неведомо куда и неведомо зачем.

Дождь скоро поутих, но не угомонился, и Размахов понял, что работа на сегодня закончилась. Он привалил тачку к стене, снял холщовые рукавицы, охлопал ими запыленные штаны и вошёл внутрь храма. Там было сумрачно, по проржавленному верху купола стучали капли дождя и, протекая внутрь, расплывались по кирпичной кладке полосами тёмной сырости.

Мусора оставалось совсем немного, самое большее – на полдня работы, и это открытие его обрадовало. Дождь помешал ему закончить уборку и завтра приступить к заделке прорех в куполе, чтобы храм не заливало осенними дождями. До зимы Размахов надеялся вставить рамы и застеклить хотя бы половину окон, а остальные заделать фанерой. Взявшись приводить хотя бы в относительный порядок храм, он столкнулся с трудностями, о существовании которых даже не подозревал. Главной из них была невозможность купить стройматериалы, все они были давно на этот год распределены по фондам и продавались по недоступному для Размахова безналичному расчёту. По коммерческим ценам торговала лесоторговая база, но когда Сергей явился туда с деньгами, то вынужден был их спрятать в карман. Там продавались только бочки, лопаты, сурик и брёвна. Он обратился к жуликоватого вида бригадиру шабашников, и тот пообещал раздобыть для него кое-что из того, что могло бы пригодиться для ремонта храма.

Сергей подошёл к ведру, хлебнул вприпадку холодной воды и лёг на низкие нары, сколоченные из старых досок. Взгляд его упёрся в купол, где ещё струились от окна к окну полосы голубоватого света, приобретавшие временами красноватый оттенок. Дождь шумел усыпляюще ровно и покойно, и в этом шуме Размахов уловил слабое попискивание и улыбнулся. Это была мышка – хозяйка тёмного угла. Когда Сергей ложился на своё деревянное ложе, она потихоньку выбиралась из потаённого укрытия и начинала хозяйничать. Сквозь смеженные веки он следил за её проделками и поражался, какая бездна ловкости была в этом всегда трясущемся крохотном существе.

Постепенно они привыкли друг к другу. После еды Сергей оставлял ей кусочек хлеба и наливал в ржавую консервную банку воды. Сначала это исчезало незаметно от него, потом мышка осмелела, и, только он собирался завтракать или ужинать, как она появлялась из своего укрытия и начинала кружить возле жестяной банки, привлекая к себе внимание. Скоро их трапезы стали совместными, и сейчас мышка шуршала, давая знать, что пора ужинать.

Из деревянного ящика Размахов достал консервы, нарезал хлеба, взял ломтик, положил на него две кильки и отнёс в угол. «Ешь, плутовка», – сказал он и, открыв книгу, принялся за еду. Килька была невкусной, отдавала глиной, чёрствый хлеб пахнул плесенью, но он, не обращая на это внимания, разглядывал картинку в раскрытой книге. На ней был изображён храм Покрова на Нерли, перед чьим чудным силуэтом остановились и давние завоеватели, и современные разру-шители, не в силах поднять на его неземную красоту окаянную руку.

Этому храму неслыханно повезло, но на многие тысячи других нашёлся разрушитель и поганец, и Размахов, в который раз подумав об этом, горько вздохнул, потому, что к разрушению и запустению этого храма был причастен близкий ему человек. И чтобы искупить его вину перед богом и людьми, Сергей приехал в Хмелёвку, чем вызвал немалое смущение среди её обитателей.

Явных противников восстановления храма не нашлось, кроме деревенского дурака, который явился к церкви и заявил, что она принадлежит ему.

– Это на каком же основании? – поинтересовался Размахов.

– Я – Бог! – объявил дурак и, дико вскрикивая, умчался прочь.

Явные атеисты в деревне отсутствовали, большинство жителей были не против того, чтобы в Хмелёвке появился храм, но на их помощь Размахов не рассчитывал. Его горячо поддержали десятка полтора старух, Сергей поначалу поглядывал на их энтузиазм с сомнением, но скоро убедился, что они представляют собой немалую силу, и благодаря их мнению к нему пока ещё никто не привязывался

всерьёз из власть предержащих.

Поужинав, Размахов вышел на паперть и сел на ступеньку. Гроза откатывалась за горизонт, погромыхивая и тускло сверкая зарницами. Тучи, освободившись от сброшенной на землю воды, повыцвели, они были уже не такого глубоко синего цвета, как час назад, в них прибавилось белизны, которую вызолотило вечернее солнце. Избы деревни стали заметнее своими почерневшими от дождя тесовыми крышами. Зелень листвы садов и огородов потемнела, зеркало пруда подёрнулось паром, в лощинах всклубился туман, на околице глухо взмыкивали недоеные коровы, тяжело бредущие по осклизлой земле к своим ночным стойлам.

Сергей взял лопату и по влажной траве мимо готовых брызнуть холодными каплями кустов рябины неторопливо пошёл вокруг храма к старому погосту. Он был запущен, зарос тальником и бурьяном, много надгробных плит было утрачено, каменные стелы оббиты, но кое-где ещё можно было прочитать имена и даты. Вечерами, после основной работы, Размахов приводил в порядок старые захоронения. Этой работой он дорожил и делал её не торопясь. В храме Сергей обнаружил несколько надгробных железных плит, которые, видимо, собирались сдать в утильсырьё, но почему-то не сделали этого, и теперь он отмывал их керосином, выскребал шабером, сделанным из треугольного напильника, ржавчину из углублений букв надписей. Можно было почесть это пустой работой, но Размахов продолжал трудиться, надеясь, что когда-нибудь эти надгробья обретут место возле храма. Пусть не на своих могилах, а как память и назидание живым.

Размахов радовался, когда из-под шабера проступали имена, но иногда ржавчина вчистую съедала надпись, и он сокрушался, что даже железо бессильно сохранить память об ушедшем навсегда человеке и становится комом грязи. Но он не прекращал своей работы, и с каждой возвращённой надписью чувствовал прибавление сил, позволявших ему жить в одиночестве, когда он, встав с жёсткого ложа, брал в руки лопату или топор и начинал работать в храме. Глаза боялись, но руки делали, и хотя то, что он сделал по сегодняшний день, было почти незаметно, Сергей видел главное – храм с каждым днём оживает от запустения и разрухи.

Сумерки он коротал на нарах в своём углу, засветив керосиновую лампу, над старыми книгами и случайными находками. Таких было немного, ибо храм был закрыт и разграблен лет двадцать назад. Два небольших медных оклада, створка от складня с оббитым левкасом, пригоршня потемневших нательных крестиков – всё, что пока нашлось при уборке храма. Остальное было разбито, растащено, втоптано в грязь, развеяно по ветру.

Достав из-под изголовья тетрадь, Сергей пододвинул поближе лампу. В тетрадь он записывал то, что сделал за день, иногда добавляя несколько строк, не относящихся к работе.

Уставшее тело приятно ломило, от горевшей лампы струилось тепло, и он поднёс к ней озябшие руки. На стенах церкви от них сразу заметались изломанные тени. Храм стал похож на пещеру первобытного человека, а сам он – на отбившегося от своего племени дикаря, который сидит возле костра и со страхом прислушивается к завыванию ветра и шуму деревьев.

Ветер погромыхивал на куполе оторванным куском железа, будто кто-то стучал по крыше, но человеку было не страшно наедине с шипящей каплей огня под стеклянной лампой. Временами порыв сквозняка раздувал фитиль, он начинал чадить, и тогда остро пахло керосином и масляной копотью, и Сергей бережно заслонял лампу от порывов ветра. В ночные часы одиночества, когда ему не спалось, свет веселил его, и он, лёжа на нарах, думал или читал.

В хорошую погоду на свет слетались бабочки-однодневки и начинали мельтешить вокруг лампы, всё теснее сбиваясь к огню. От их мелькания тени на стенах храма начинали ходить ходуном, и, казалось, сам он беззвучно пляшет. Но сегодня вечером стало прохладно, бабочки куда-то сгинули, и запопискивали комары. Уже недалеко бы-ла пора осенних перемен, Сергей это чувствовал по своему настроению. На него временами накатывало оцепенение, он пристально вглядывался в какую-нибудь точку, не имея при этом никакой цели, вдруг спохватывался и с удивлением понимал, что в эти беспамятные мину-ты его душа была где-то далеко-далеко и видела там нечто бесконечное и печальное, единственное, что может увидеть русский человек на просторах своей неуютной отчизны в дни осеннего разора природы.

Он закурил, откинулся на изголовье деревянного лежака и подумал, что, если спросить в упор, зачем он сидит здесь на пепелищах былого, он бы не ответил. Ещё в первый день приезда, когда он обошёл вокруг храма, а потом побывал на погосте, его поразила надпись на одной, оставшейся целой и нетронутой могиле: «Жизни нет, смерти нет, ничего нет». Эта выбитая на камне мысль сразу покоробила его своим бесстыдством, будто кто-то непотребно заголился у всех на виду и стоит, самодовольно поглядывая вокруг, мол, как я вас всех под общий знаменатель подвёл, со всеми вашими философами, бессребрениками и гуманистами. Нет ничего – и всё тут, и нечего огород городить, на нет, как известно, и суда нет, ни мирского, ни божьего, отменил их мерзавец, по крайней мере, для себя.

Размахов всегда останавливался перед этим памятником беспримерной гордыни. Фамилии не нём не было. Впрочем, понятно почему, раз ничего нет, то зачем какая-то фамилия, да ещё какой-нибудь Синичкин. Дат смерти и рождения по той же причине, конечно, не было. Но этот некто – был! Даже памятник себе поставил. И через тысячу лет, если этот кусок гранита не стащат для надгробья какому-нибудь торгашу, этот некто будет продолжать утверждать абсолютную пустоту, вакуум жизни и смерти. Конечно, это был материалист, дошедший в своём материализме до абсолютного нуля, до нравственной аннигиляции, до «чёрной дыры», из которой не то что материальное тело, даже мысль не сможет взлететь, вот до чего бывает велика сила притяжения безбожия.

Фитиль в лампе засипел, задымил – керосин кончился. Сергей снял ботинки, лёг на нары, накрылся телогрейкой и закурил последнюю, перед сном, сигарету. Он лежал, закрыв глаза, вытянувшись во весь рост, и думал о том, что завтра с утра он вывезет тридцать тачек мусора, затем пойдёт умываться к ручью, а по пути купит у разбитной молодухи трёхлитровую банку молока. Завтрашний день был ему известен, и от этого на душе было спокойно. Бросив окурок в темноту, он повернулся на бок и мгновенно уснул.

Серпик ущербной луны выглянул из-за тучи и через окна и дыры разрушенного храма залил помещение серебряным светом. На стенах, оседая, потрескивала ещё не упавшая штукатурка. Но Сергей уже ничего не видел и не слышал. Иногда он улыбался во сне, когда мышка, чересчур разыгравшись, щекотала своим хвостиком его раскинутые по шершавым доскам голые ступни.

К утру в храме стало ощутимо зябко. Струи тумана текли сквозь разбитые окна и проломы, оседая влагой на кирпичах кладки и обволакивая промозглой сыростью человека, спавшего в углу на нарах. Размахов заворочался на досках, собирая на себя сползшую на пол одежду, и открыл глаза. Окутанные белёсым туманом стены храма словно шевелились, на куполе, пробуя хриплые спросонья голоса, ссорились вороны, было сумрачно, но он встал и начал махать руками, разгоняя застоявшуюся кровь.

Сделав несколько приседаний, Сергей проснулся окончательно, скинул с себя лёгкий шерстяной свитер и, взяв полотенце и ведро, лёгкой трусцой побежал к родничку, который струился у подножия возвышенности, где стояла церковь.

Скользя по намокшей, уже успевшей кое-где пожухнуть траве, и цепляясь руками за голые ветки ивняка, он спустился вниз, разогнав соринки, напился, а затем, набирая воду в пригоршни, умылся до пояса, и сразу почувствовал себя бодрее, из тела исчезла ломота, голова прояснилась. Он набрал в ведро воды, и, осторожно ступая, стал подниматься в гору.

Пройдя через погост, он вышел к паперти и увидел сгорбленную хворями и работой стapyxy. Она стояла и крестилась, кладя поясные поклоны во входной проём храма, где ещё не было дверей.

– Здравствуйте, Анна Степановна! – поздоровался Сергей громким голосом, зная, что она крепко недослышит.

– Здравствуй, здравствуй! – закивала старуха. – Я вот тебе гостинчик принесла. Молоко парное, только подоила, яички сварила, шаньги испекла.

– Да зачем вам такой разор? – укоризненно сказал Размахов.

– Какой разор? Это вот разор! – Она показала на храм. – Не знаю, дождусь ли, когда ты всё обустроишь.

– К следующему лету, даст бог, управлюсь. Погодите, я вам деньги отдам за молоко.

– Какие деньги! – замахала руками старуха. – Разве можно у такого человека деньги брать?

Размахов пожал плечами и вошёл в храм, а она поплелась за ним следом. Увидев почти очищенный от мусора пол и кое-где на стенах свежую кладку, стала креститься на остатки стенной росписи.

– Богородица, заступница! Не оставь истинно любящих тебя, помоги воссоздать храм в утешение православных.

– А вы, Анна Степановна, наверное, библию почитываете? – улыбнулся Размахов, уловив в её словах налёт книжности.

– Собираемся где – когда, – вздохнула она. – Без слова божьего не обходится ни один святой день.

Посмотрев на топчан, где спал Размахов, озаботилась о его здоровье:

– Ты бы поберёг себя, сынок. Ночи-то холодные. Застудишься. Переходил бы жить, хоть ко мне. Я одна живу, у меня покойно. А тут – вон какие сквознячищи хлыщут.

– Спасибо, пока и здесь терпимо. Вот ближе к зиме посмотрим.

– А ты и на зиму думаешь остаться?

– Думаю, да не знаю, как получится. Храм надо утеплить, чтобы внутри можно было работать. Вот, если куплю кирпичей, можно и зимой потрудиться.

Старуха, оставив узелок с едой, ушла. Размахов развязал его, вынул банку молока, яйца, шаньги и начал есть. В углу шевельнулась его любопытная приятельница мышка, Сергей налил ей в пластмассовую крышку молока, искрошил кусочек шаньги. Завтракая, он мысленно прикидывал, с чего начать день. Нужно было съездить на лесоторговую базу, но, подумав, он решил сначала полностью вывезти мусор, а уж потом заняться другими делами.

Нечаянно его взгляд упал на газету, в которую были завёрнуты яйца. Он взял её, разгладил на колене и мельком просмотрел первую страницу. Это была местная «районка», писавшая о начавшейся на хлебных полях битве за урожай – сухие сводки намолотов зерна, убранных площадей и заготовок фуража. Последняя страница была повеселее. На ней редактор дал возможность порезвиться местным литераторам, которые были представлены рассказом и россыпью стихотворных строчек. На них Размахов и остановил своё внимание.

Стихи были слабыми, наивными, но в них сквозила душевная чистота и милая восторженность красотой окружающего мира. Они читались легко, но не задевали душу. И вдруг Сергея ожгла концовка коротенького стишка. Он прочитал ещё раз последние строчки и содрогнулся.

Управляй рукою света,

Отправляй людей на смерть.

За страну, которой нету,

Будем заживо гореть.*

«А ведь как точно сказано, – подумал Сергей. – Те, кто сейчас разрушает Россию совершают непоправимый грех, и гореть им за это в аду до скончания времени».

Начав работать, он посмотрел на часы: было семь часов утра, день разыгрался, солнце поднялось над мокрыми от вчерашнего дождя деревьями сада, августовское тепло было ласково и душегрейно. Только человек бессильно протестует против неизбежного, а природа – тот же сад – встречает всякое время года в полном с ним согласии. Через несколько дней наступит Яблочный Спас, время спелых яблок, но ребятня уже обтрясывает яблони, грызёт кисловато-сладкую «папирку».

Сергей успел познакомиться лишь с немногими пацанами, которые заходили в церковь и смотрели, как он работает, и обнаружил, что они ничего не ведают о храме, о святых, изображённых на стенах, и сам храм им представляется загадочным наследством, к которому они не знают, как подступиться. И в этом не было ничего удивительного: человеческое знание не вечно, исчезни, к примеру, письменность, и уже следующее поколение людей будет добывать себе в каменных джунглях мёртвых городов пропитание дубиной и скорее всего, превратится в людоедов.

Ребятишки нравились Размахову тем, что они были чисты и бесхитростны. Он показал им и рассказал, сколько видов кладки было использовано каменщиками при строительстве храма от цоколя до коло-кольни, и они этому удивились, как открытию, и с тех пор ребята ста-ли наведываться к нему и даже помогли убрать вокруг храма мусор.

Незаметно для Размахова время подходило к обеду, когда возле храма появился старик, снял капроновую шляпу и перекрестился.

– Колпаков я, Пётр Васильевич, – представился он. – А вас как звать – величать?

* Виктория Коваленко. «Литературный Ульяновск», 2008, №2, с. 106.

– Сергей, – ответил Размахов, внимательно разглядывая пришельца, но тот отправился на погост.

Пора было приниматься за дело и, подхватив тачку, Сергей покатил её внутрь храма. Набросав обломков кирпичей, он вывез её на улицу и увидел, что незнакомый старик сидит на доске, приспособив её как скамейку.

Размахов вывалил мусор, покатил дребезжащую тачку в храм, и старик его не окликнул. Так и просидел на одном месте, пока Сергей не сделал перекур.

– Я ведь полгода в больнице отлежал, – сказал старик. – Два раза резали, а толку нет. Да и какой будет толк, когда тебе скоро восемь десятков стукнет. Вот домой отпустили помирать. Едва отпросился. Седни шабёрка моя, Анна Степановна, о тебе рассказала, вот я и пришёл.

Сергей внимательно посмотрел на старика. Тот был воскового цвета, говорил дребезжащим тенорком, но поглядывал остро и в глазах его светился ум.

– Рак у меня. Жить осталось… Ничего не осталось. Вот сижу здесь, смотрю, как ты робишь и знаешь, что припомнил? Как строили церковь эту самую. Тогда Хмелёвка чуть позади была и пониже. А тут пустой бугор был и ничего более. Правда, и до этой церкви в деревне был храм. Сгорел в грозу, как раз на Петровскую. Вот и решило общество построить каменную. Деньги собрали с каждого двора, уж не помню поскольку, наверно, помногу, народ здесь был богатый. А кирпич возили аж за сто вёрст из Чертановки, может, слышал? Хороший кирпич. За одно лето и выложили, артель была из Ярославля. А купола крыли – так это, артель была из-под Киева – специалисты по маковкам. Сейчас вот от царских врат щепки не осталось, а была деревянная резьба, иконы жертвовали.

Старик задумался, прикрыл глаза, и вдруг остро глянул на Сергея:

– Ты хоть знаешь во имя какого святого воздвигнут храм?

– Спрашивал у старушек, но они не знают.

– Вот беда, – покачал головой Колпаков. – Такого святого запамятовали. А ведь с его подвига держава воскресла, со святого Сергия Радонежского. На Куликовом поле Русь начала подниматься с колен.

Сергей поразился до глубины души: это не могло быть простым совпадением – поездка в Троице-Сергиеву лавру, статья в газете, его первый приезд в Хмелёвку и решение восстановить храм.

– А когда впервые закрывали? В тридцатые годы?

– В эти самые. Нас тогда раскулачили и в Нарым спровадили, за болота. А церковь, что не разорить? Государство разорили, крестьянство под корень свели. А с церкви колокола посрывали, священника в розвальни бросили и в райцентр увезли. И не чужие люди это сделали, свои – хмелёвские. Дурак сейчас по деревне бегает, так вот его отец, тогда главный наш комсомолёнок, зорил церковь. Иконы топором щепал, кострище возжёг посреди храма. Вот бог его и покарал дурачком сыном.

– Я в Сибири жил, – сказал Размахов, – кое-что слышал про раскулаченных.

– А я побывал. Лучше, наверное, у чёрта в зубах, чем там. Привезли… Мы голодные, а вша была крупная, с ноготь, ползает по нас, со стороны кажется, что волосы на голове шевелятся. И в Сибири тоже голод, казахи на улицах мрут. Идут из степи и мрут прямо на улицах, такой у них в степи голод был. Спасибо, народ милосердный, подавал им, а вот нам – шиш! Вокруг нас охрана, собаки, начальник конвоя, обалдуй под два метра, зверь – зверем, вот вылетело из головы, как фамилия его, чуть что, сразу в ухо или в зубы. Да… Однако дождались баржи, подхватил нас пароход – лаптежник и потянул вниз. Недели три ехали. Потом выгрузили и пехом ещё три дня шли. Вывел нас начальник на увал и говорит, тут вам и жить, кому повезёт. Боже ж ты мой! Бабы – в крик, ребятня – в рёв, мужики окостыжились, да что толку. Конвой дал залп вверх, мы пали носом в землю, подняли головы, а их и след простыл.

– Вас так и бросили с голыми руками?

– Топоришки кое-какие были, лопаты. Сначала землянки вырыли. Первую зиму много народу померло, старики, ребятишки. Хлеба не было почти. Мы на зиму ягод набрали, рыбы насушили, а вот с хлебом туго было. Там ведь хлеб не растёт. Собрали, что осталось ценного, кресты золотые, отправили надёжных людей. Те привезли соли, да хлеба.

– Что, вас забыло начальство?