Зима почти бесснежная. На исходе февраль, а метели не мели. На вспаханных полях чернеют кочки, будто вороны и галки налетели.
Дмитрий Новошёрстков, мужик средних лет, на бортовом газончике собрался в очередной дальний рейс. Работал на стройке, возил стекловату.
Заодно надумал завезти мешок муки высшего сорта в деревню родной тётушке Лизе – с осени просила. Хлебы пекла из серой муки. На «белую» мельницу не успела наказать мужикам. Пока думала, те съездили и смололи себе. Потом покаялись: машина, мол, подъехала, мешки покидали второпях, а про неё забыли. Старух-то одиноких вон сколько, всех не упомнишь.
У тагайского кладбища Дмитрий повернул вправо и остановился: с подножки глянул в кузов – мешок стоял на месте, плотно закрытый клеёнкой и брезентовым пологом поверху.
Новая асфальтовая дорога не петляла по лесу, как прежде – грунтовая, дорожники спрямили крутые повороты, однако Дмитрию не хотелось скоро проезжать лес. А когда по обеим сторонам дороги побежали берёзы ещё не вырубленного березняка, он вовсе сбавил скорость.
На выезде из леса Новошёрстков всмотрелся вдаль: тёмные лесополосы делили поля на чёткие квадраты; над домами близкой деревни печной дым нависал сизо-белым облаком. Летние приметы запорошены снегом, потому и подкралось ощущение лёгкой растерянности, точно пробивался по чужому краю.
Всякий раз, когда Дмитрий подъезжал к тёткиному дому, хозяйка выбегала на крыльцо. Зимой ворчала: «Митенька, косточки мои заломили к непогоди, а ты в глушь заехал. Заметёт дорогу. – Не раздумывая, она начинала хлопотать в чулане, накрывать стол новой скатёркой, ладонью разглаживала рубцы и ставила обед: «Поешь, а то голод не тётка». «Да я перед дорогой из-за стола вылез. Вот побуду минутку, поговорим малость, и поеду. Рад бы посидеть с часок, да некогда», – торопился он. «А ты ночуй. Утрешком сделаю вареников с сырой рубленой картошкой. Сроду, как весенний воробей, секунду посидишь и вспорхнёшь».

Новошёрсткову издали бросились в глаза занавешенные окна дома тётушки Лизы. Наверное, домовничает у кого-нибудь? Значит, придётся разыскивать её по селу. И точно, на двери висел замок.
Дмитрий подогнал машину к калитке, поднял капот, проверил масло. Пнул в колесо, тугие ли шины. Открывая боковой борт, услыхал за спиной частые шаги и обернулся. В трёх шагах от него стояла Тамара Затокина. В руке вёдра, по воду собралась.
– Митя! – У неё перехватило дыхание.
– А ты всё с озорной улыбкой. – Про себя подсчитал: годов двадцать не встречались.
«Нисколько не изменилась. Доведись встретиться в толпе, узнал бы. Только морщинки возле губ старят», – подумал он, без робости уставившись на неё.
Тамара опустила глаза. Стеснительность ей не шла: с малых лет – огонь!
В парнях Дмитрий был молчуном, за него говорила гармошка. Не любил просьбы и поклоны – что сыграть и как сыграть, сам затевал песни, пляски, игры. Поэтому свои, сельские, перебравшиеся в город, до сих пор ему доверяли. Знал Дмитрий, кто что купил или продал; кто приболел или поссорился; кто чью невесту посватал и какая гулялась свадьба, и кто сколько на поклон положил; кто у кого народился и с каким весом; кто развёлся, а кто вновь сошёлся…
Они и о Тамаре рассказывали: не миновала-де тюрьмы, правда, там тоже заведовала каким-то складом, так же счётными костяшками стучала. Позже семейная жизнь разладилась, с мужем жила кое-как. Будто бы заимел он молоденькую любовницу…
– Отпуск вместе взяли. С Толиком приехали отцу помочь, – как бы извиняясь, сказала Тамара. – Мужики с утра уехали на «белую» мельницу, завтра вернутся. Думала, какой отпуск в малолюдной деревне – зябнуть и скучать. А со скотиной-то во дворе жарко…
– Конечно, нелегко. Зато воздух здесь ядрёный, малосольным огурцом пахнет, – сказал Дмитрий, невольно окинув взглядом Тамару с ног до головы.
– Одним воздухом не насытишься.
– Что ж, Тамара, сразу жаловаться…
Она молчала. Странно было видеть её растерявшейся, словно робела перед ним.
– Тётушка Лиза не говорила, к кому сумерничать ушла? Вот привёз ей муки…
– Зря хлопотал! Наши мужики забрали её зерно на помол. А у тётушки в Дубках подружка померла, завтра хоронить. Ключ-то над дверью, за дощечкой, – торопливо объясняла Тамара. – А ты уедешь, что ли? – она жадно ловила его взгляд. – Заглянул бы ко мне на минутку. Не бойся, улица пустынна, а через полчаса смеркнётся.
Казалось, что по её прихоти и день короче стал.
– Да у твоего свёкра – порожек высок, не перекинуть ноги.
– А ты со двора заходи, – заговорщицки прошептала Тамара.
– Отчего ж не зайти, – Дмитрий вскользь встретился с её повлажневшими глазами.
«Как скоро договорились», – удивился он.
Мороз ослаб. Снег под ногами помягчел. Дмитрий не обратил внимание на предметельную непогодь. Вскинул мешок на спину, дотопал до шаткого крыльца и, не снимая со спины поклажу, нашёл ключ.

Косой снег больно бил по лицу. У двора и на задах буранило. С низкой крыши ветер сдувал снег шуршащими лентами, которые наслаивались козырьком на карнизах, округляя их гладкими завитушками.
Дмитрий раздумывал: идти или не идти к Тамаре? «Метель заметёт случайные следы», – успокаивал себя. Стыдливый озноб прокатился по телу. Однако в душе под стать этой долгожданной пурге замелькало не только обычное любопытство, замелькала грешная мысль о потайной близости с Тамарой.
Он перепрыгнул через жердяную изгородь, которую сам же и сколотил осенью.
На задворках Тамара вилами четырёхрожками грудила сено. Увидев в снежном сполохе бежавшего к ней Дмитрия, она метнулась навстречу, тяжело повисла на шее. Заснеженная пуховая шаль скользнула на плечи…
– Выбегу, выбегу – нет и нет тебя, – укорила она и всплакнула, обжигая его губы горячим дыханием.
В просторном крытом дворе было чисто и сухо. На всякий случай Дмитрий проверил дверные запоры, чтобы в темноте можно было наугад открыть их… Смешно было над своей осмотрительностью. Но он заметил и Тамарину встревоженность. Она беспокойно оборачивалась и ловила его руку, словно боялась потерять долгожданного гостя.
Они вошли в дворовую избушку. Осенью в ней Тамарин свёкор валял валенки и чёсанки на продажу, а зимами жили новорожденные ягнята и телята. Нарядный телёнок в переднем углу постукивал по полу ещё не затвердевшими копытами.
В избёнке пахло свежими сосновыми стружками, духами, квашеной капустой и помидорами. Среди снеди на дощатом столе, которую Дмитрий в полусумраке толком не разглядел, возвышался хрупкий графинчик с лебяжьей шеей.
От печных углей было светло, точно при полной луне, поэтому Тамара не включала лампочку. Или боялась, что Дмитрий разглядит её постаревшее от слёз лицо?
– Картошку с бараниной потушила, присаживайся!
– Дома поел. Недавно из-за стола.
– Знаю, что не из-под стола, – шутливо ответила она.
– Сама-то разве сыта?
– Смотря чем? – ответила с ухмылкой. – Не волнуйся, сейчас и я сяду. Только горелые корочки с горбушек не оставляй, а то в лесу вол-ки съедят, – повеселев, напомнила она, усаживаясь. И всё же с сожа-лением добавила: – Пугают лесными волками, а бойся двуногих… И как ты один по пустынным дорогам ездишь? Господи, чай, страшно?..
– Что всё обо мне. Скажи, как сама живёшь-поживаешь?
– Пододвигайся поближе к столу, – упрашивала Тамара. – Мне перед тобой таиться грешно: жила и живу – обижаться грех. Как говорится, коровы на балконе нет, а маслицем рыгается, – сказала, поглядев на него удалым взглядом. Не верилось, что слышит его дыхание.
– Тамара я о другом…
– Во мне другого нет, только ты, – от волнения она не слышала своего голоса.
Он чутко прислушался к шорохам во дворе. «Смеётся или всерьёз?».
– Митя, извини, что пригласила не в дом. И свет не зажигаю. В деревне не спрячешься, но лишний раз высовываться не стоит, а то наплетут небылиц, не разгребёшь и не рад будешь. Мне-то не привыкать…
… И вспомнилось Дмитрию: им с Тамарой было лет по тринадцать. Однажды вместе пошли в лес за орехами, и она взяла с собой младшего братишку. Сначала наполнили орехами её мешок, потом… Братишка убежал за бабочкой, а они, оставшись наедине, поцеловались.
Вскоре в деревне разнёсся слух что Митька и Тамара – неразлучные матани.
На другое лето у соседей гостила девчонка из города, Тоня Репешкова. Вечерами ребята собирались у амбара. Митька потанцевал с Тоней. Тамара приревновала. Подошла к Тоне, показала кулак и постращала: «Вот, видала! Перейдёшь дорогу, получишь…».

– Тамара, если жалеешь, лучше бы не приглашала.
Она покорно выслушала упрёк и взялась за графинчик.
– Чуть донышко закрыла, чтоб во рту ополоснуть, – и скороговоркой добавила: – Опрокину за наше светлое прошлое.
– А мне не хочется наше прошлое на рюмку менять. Да и нельзя, за рулём.
– Не одобряешь, Митенька? Или лукавишь? Я что-то замёрзла, дрожу вся… Не сердись, одна выпью.
– Я безразличен к бабьим капризам, – шутливо похвастался Дмитрий.
– Митенька, за что гневишь бедную женщину? Капризной не была. Капризными бывают балованные. Но признаюсь: если бы мы жили вместе, каждый бы день ссорились.
– Почему? Ты же знаешь, я спокойный.
– Разве забыл, какая я ревнивая…
«Всё было хорошо до магазина, куда устроилась… Ухажёры появились. А меня не подпускала близко, но и не отдаляла. Играла со мной, а я поверил, что она всерьёз», – подумал он.
… В избёнке стало жарко. У Дмитрия голова отяжелела, дремота одолела… Приснилось, будто Тамара в свадебном наряде идёт по полю, а снежные буранные космы захлёстывают ей ноги… Он окутал Тамару полой тулупа, прижал к себе, чтоб поднять и унести в тёплый дом. Его удивило, что на холодном ветру она не мёрзнет, вроде бы не нуждается в помощи. Всё-таки вскинула ему на шею руки…

– Господи, Митя, не уснул бы за рулём, – растормошила его Тамара. – Иди, вздремни на топчане. Когда нужно, разбужу.
– Где я? – очнулся Дмитрий. – Ах, Тамара, извини. Ночь не спал. Сбегаю, посмотрю машину.
Тамаре стало страшно от мысли, что он исчезнет. Может, нарочно вздремнул, чтобы от неё избавиться? Она метнулась к порогу и столкнулась с Митей, от которого пахло свежим снегом и ветром. Прошептала:
– Боялась, уедешь, не простившись, – в избёнке заглянула в печь: все угли покрылись пеплом. Подула на него: посветлее сделать. И, точно сама была гостьей, тихо села напротив Дмитрия.
Помолчали. Первой заговорила Тамара:
– В «Рябинке» торговала, в обед соберёмся в кружок, выпьем по глоточку и раскраснеемся, как варёные раки… Дружно жили. Потом в магазине затеяли капитальный ремонт – кто куда разбежался. Внезапно заведующая умерла от рака крови, молоденькая ещё. Поплакали и погоревали тогда. Новая заведующая, такая же молодая и боевая, не нуждалась в нас, своих собрала. Теперь мороженкой торгую. Уголок тихонький, но в тишине скучно… – Тамара, словно от обиды, выпила коньяк из стакана. Не поморщившись, закусила сливочным маслом. – Включу-ка на сеновале лампочку, хоть чуточку и нам станет светлее.
– Зачем? Мимо рта не пронесём.
Дальний отсвет упал на боковое окно избушки, в которой посветлело так, что были видны стрелки часов.
– Мы с тобой, Митенька, разделены пропастью… Потрогай мои щёки, слёзы сами катятся… – она потянула его руку на себя, словно ей почудилось, что он опять задремал.
– Да, было ясно, стало ненастно. Я принёс тебе слёзы, а не радость…
– А перед кем ещё, Митенька, поплакаться? Была бы твоей женой, куда бы ни шёл, тянулась бы за тобой, как слепой котёнок или преданная собачка, – она смахнула слёзы. – Идёт дождик – моросит, мой милёночек форсит, – тихо пропела, одарив его весёлым взглядом.
– Давно бы так! А то в панику впадаешь и других пугаешь, – похвалил Дмитрий. Зная её переменчивый и вспыльчивый характер, поспешил отвлечь: – На днях купил заморских яблок, как будто отечественные исчезли – торговка обдурила на полкило. Прямо в глаза ей сказал: что же, подруга, грабишь среди бела дня?.. Спросила бы взаймы, не пожалел бы и червонец.
– Не посмеешь сказать, промолчишь. Я ведь тебя насквозь вижу… Когда приезжаю сюда, бегу к твоей тётушке. Она славит: «Митя добрый, заботливый, обходительный…» Потому и не верю в твой прилюдный укор. Умный мужик не посмеет постыдить продавщицу.
– Знаешь, послушного, безропотного и покорного человека иные принимают за порядочного. Все твои соратницы насквозь видят таких, ну и ловят на крючок… Та бабёнка хлёстко оценила, прямо не подступиться. Несчастным копеечником назвала.
Тамара прижалась грудью к столу:
– Дружно – не грузно, а врозь – хоть брось. Испытываешь, не грешнее ли я той продавщицы? Митенька, в сорок лет, говорят, вторая молодость приходит. Помнишь нашу любовь?
– Полюбила, как мороженко, да? – шутливо спросил Дмитрий.
– Успокойся, Митенька. Когда любишь – не обязательно вместе жить, – Тамара пересела на его сторону. – Перед замужеством приснился вещий сон.
– Вечность прошла, а помнишь, – Дмитрию хорошо были видны её порозовевшие веки от недавних слёз и обиженный взгляд.
– Заслужил, – подчеркнула Тамара. – Будто стояла с подружками за железным обручем, подошёл ты – нарядный, в чёрном бостоновом костюме, в левой руке – крупнущий, поменьше пшеничного снопа, букет из белых цветов.
– Ромашки?
– Нет, садовые, – уточнила Тамара. – Из обруча вывел меня за руку, на простор. Я прощально оглянулась на подруг, помахала им, а когда обернулась к тебе – рядом стоял другой…
– Да нормальный у тебя мужик, зря плачешь. И счастливчик! Ему во всём везло и везёт. На первой девке женился.
В эту минуту в дверь избушки со двора кто-то звучно зашаркал, точно искал дверную ручку, хотя во дворе горела лампочка.
Тамара от испуга застыла. Придя в себя, поправила платок на плечах. Выжидательно глянула на гостя, словно ища у него защиты, и на цыпочках подошла к запертой двери. Бедром толкнула дверь, но та, словно от мороза, пристыла к косякам.
– Митенька, помог бы, – шёпотом позвала Тамара.
Дмитрий окинул взглядом углы избушки, заваленные колодками, инструментом и ещё чем-то, где невозможно было укрыться…
Дверь со двора поджимала корова.
– Ох, Звёздочка, нашла обо что чесаться. О тёлочке соскучилась? – запричитала Тамара, ласково поглаживая смирную корову.
– Уж как я ль мою коровушку люблю! Уж как я ль то ей крапивушки нажну…
«Засиделся, уйти надо. Нагрянут мужики, сгоришь от стыда. Хозяйке, похоже, не привыкать…» – решил он.
– Митя, подожди, проверю ворота. Народ дотошный на шутки. В метель озоруют, чтоб следы замело.
Оставшись один, Дмитрий троекратно перекрестился и вполголоса пролепетал: «Боже, прости мне грехи и прегрешения мои, очисти меня, вразуми меня».
В кармане пиджака он наткнулся на горсть дорогих шоколадных конфет, которые припас кладовщице базы. И вспомнилось: Тамара просилась к девчонкам, чтоб приняли поиграть, а они сказали: «С Митькой дружишь и дружи… – они не принимали, не принимали, потом открылись. – Вот принесёшь конфет, посмотрим». Она брала из комода по три-четыре конфеты, чтоб мать не заметила. А когда пропажа обнаружилась, то мать хотела ремнём проучить дочку, но между ними встал Митька, и ему попало. Плакали все трое.
Тамара училась в первом классе, её отец осенью уехал в Сибирь валенки валять. Вскоре от него пришла посылка. Мать сказала, папа гостинец прислал. Тамара обрадовалась, запрыгала… Открыли ящик, а там – зимнее пальто Тамаре. А где же гостинец? Тамара исплакалась, обиделась, что папка не прислал чего-нибудь сладкого. Мать успокаивала: гостинец-то – пальто зимнее… давно хотели справить… Нет, Тамара упрямилась, для неё гостинец – либо конфеты, либо пряники…
В избушку Тамара вернулась скоро, потому и дышала тяжело.
– Стены двора плотные, а ветер надул снегу, горками белеет, – скороговоркой замяла свой испуг. – Люблю метель. И не боюсь её.
– Прими гостинец, знаю, любишь. Может, успокоишься.
– Спасибо за конфеты. Но эта встреча для меня милее гостинца в детстве, – помолчав, спросила: – Обо мне вспоминал?
– Любишь, чтобы о тебе думали. Зря тужишь, о тебе толкуют…
– Знаю, Митенька, меня славят с довеском, – прервала Тамара.
– Помнишь, из-за прилавка глядела поверх моей головы, не замечала. Однажды любезно беседовала с кавказцем, глаза искрились… Тогда прояснилось: женюсь на той, которая любит…
– Мама родная, зачем мою вину на себя взвалил?! – вскрикнула Тамара. – Не хитрила, не выгадывала, не думала о будущем, вот и ошибалась часто.
– Выходит, прежде хитрил я, а теперь силы неравные.
– Митенька, Митенька, не сердись. Прошу тебя, – умоляла она. – У свёкра во дворе курочка странная – несётся круглый год, яички кофейного цвета, на Пасху и красить не надо. Попадётся навстречу, прижмётся к земле и чего-то ждёт. Говорю ей: «Что присела, чай, я не петух». Вот так и я жмусь к земле.
– Не родись хорошей-пригожей, а родись счастливой, – в угоду ей добавил: – У всех рыльца в пушку.
– Митенька, молодчина-то! – с визгом одобрила Тамара, точно сидела в весёлой компании. И с ужимками пропела:
Эх, колхоз, эх, колхоз –
На тарелочке овёс.
Хочешь – ешь, хочешь – гляди,
А на работушку беги.
– Как? Ни одного трудодня не заработала, а в обиде на него.
Тамара сникла.
– Ты сроду не любил мои припевки. Помнишь, морила тебя ими. Как от комаров отмахивался. Бывало, выйду на круг, ты сразу сжимал гармошку и жаловался на усталость.
– Ладно, Тамара, квиты. И вправду помнишь: что я любил, что нет… Сама же пожаловалась: к земле прижимает, вдруг разворошила прошлое, все детали помнишь. Ты песни не пела, а я любил и люблю их. За душу берёт ваша, женская – «Потеряла я колечко». В кабине вожу магнитофончик с записями народных песен…
Тамара с упоением слушала, как он произносил «люблю». Когда-то много раз говорил ей это слово, а оно пролетало мимо ушей. Сейчас ждала…
– Сколько лет, сколько зим… Постарели. Ещё двадцать годов пролетят, мучительных, мы уж не посумерничаем вот так. – Тамара скорбно опустила голову.
– Подожду, может, метель угомонится.
– Вот бы всю ночь промела… Знаешь, Митенька, я раньше карман набивала, а из души жар вытрясала. Ох, деньги текли ручьями… Кто познает вкус деньгам – пропащее дело…
– Деньги, деньги… завернись деньгами и живи.
– Митенька, куда же без них? Позапрошлой осенью свёкор продавал бычка годовалого. Вышла на крыльцо и слышу, как мои мужички неумело торгуются, готовы за бесплатно отдать. Спустилась и сказала тому голубчику, что бычок стоит на столько-то рубчиков дороже. Покупатель на попятную, вроде дорого и несправедливо. В общем, сказала: нравится бычок, снимай пуховый шарф в придачу к тем тысячам и скатертью дорога. По-моему, Митенька, вышло. Свёкор потом признался: каждый год уступали. Теперь без меня не продают и не сдают бычков.
– Митенька, опять задумался, – тормошила его. Обняла за плечи.
– Удушишь, с кем любезничать будешь? – шутил Дмитрий.
– Жадный ты. Наверное, богат? Приди хоть разок ко мне и купи мороженко. В два счёта обсчитаю, – приглашение не получилось шутливым, закипела обида на свою судьбу, и на Митю тоже. – Торговцы на виду, их ругают все кряду. А вникли бы душой: бывало, за грузчика чалишь и ящики с водкой, и мешки с мукой и с сахаром, и… А мороженой рыбой торговала на осеннем холоду? Рученьки и сейчас горят: ни холода, ни тепла не чуют, одеревенели… Помнишь, призвали тебя в армию, у меня всё внутри оборвалось… Как нарочно, попала в продмаг на бойкой улице, где хозяйничали пожилые и опытные продавщицы. Не полюбили они меня. Плохо ли, хорошо ли, но собственные слёзы списывала на неопытность. И не замечала, что качусь под уклон… Мукой торговала… Руки погрела, выручку утаила.
– Не пустишь душу в ад, не будешь богат, – с ухмылкой прервал он.
– Митенька, мешки-то, знаешь, как ворочала?..
– Да, ты сильная, – похвалил Дмитрий и подумал: «Может, и я попался с тётушкиным мешком?»
– Моментально объявилась милиция, ну и… сам понимаешь, все магазинные грешки свалили на меня, вроде одна торговала. Не скрою, праведницей не была, ну и раскисла… На мою шею навешали и конфеты. Судите мол, сластницу, ей, хоть кондитерскую фабрику подавай… Повыла, повыла, как собака брошенная, а… Когда мне внушили, что суда не миновать – два-три года намотают, со стыда сгорала, подумывала о петле… Слава Богу, ты перед глазами вставал. И все земляки разом воскресли, не говоря уж о близкой родне.
– Тамара, зря шубу вывернула. Зачем подробности, – после её откровенности Дмитрий почувствовал себя скованным. – А когда привыкла, не стыдилась? – спросил он против своей воли.
… Вспомнил, как у Тамары от грозы сгорел дом. Вынесли лишь кое-что… Отцу её, дяде Андрею, стало плохо. Они первую ночь провели у остатков сгоревшего дома. Митина мать еле-еле уговорила их перейти к ним. Тамара спала на Митькиной кровати. Лето было сухое и тёплое, он спал на сеновале. Однажды ночью вошёл в избу попить воды, вдруг увидел Тамару на коленях перед красным углом. Так усердно молилась, что не услыхала, как он сзади опустился на колени.
В ту ночь Тамара пришла к нему на сеновал. Дрожала, точно озябла. И по лестнице не могла без его помощи забраться. Он одел Тамару тулупом. Она же подползла к нему ближе и пожаловалась, что не может спать на его кровати, ведь пока невеста, а не жена. Митька посмеялся и успокоил её: им не позволят пожениться в пятнадцать лет. Хотя он с удовольствием бы привёл её в свой дом.
После короткого молчания Тамара шёпотом открылась ему, что за ней ухлёстывает сын плотника, силком поцеловал, мало того, обещал посватать сразу же, как поставят дом.
Митька успокоил Тамару, чтоб не плакала, а спала крепко, ведь завтра им идти на мельничный пруд за мохом. Там его хоть граблями греби. Наберут мешков пять, на таратайке привезут избу мшить.
Утром Тамара, спускаясь с сеновала, наткнулась на отца. Дядя Андрей хоть и был ослабший после сердечного приступа, резко шагнул к ней… Митя спрыгнул и встал между ними: «Дядя Андрей, на тебе лица нет. Неужели плохо подумал?» «Митрий, сплетнями изведут», – заохал Тамарин отец.
Полчаса спустя, после завтрака, Митька сидел с плотниками, слушал их шутки-прибаутки. Один рассказывал, будто во сне гулял на свадьбе в этом доме… «А кто жених-то?» – спросил Митька, покраснев. Ему ответили, что парень нездешний… Плотники перемигнулись. «Вашему сынку намылю шею», – погрозил Митька, побледнев.
Молодой плотник вскочил и взялся за топор. Он старше был Митьки года на три, но уступал в силе.
«Не ерепенься, не ерепенься… Этим же топором пальцы твои оттяпаю», – опять постращал Митька, суровей насупившись. «За что?» – спросил молодой плотник. Митька ответил поговоркой: «Кабы не клин, да не мох, кто бы плотнику помог».
Пока Митя с Тамарой собирали мох у мельницы, плотники взяли расчёт и ушли. Дом подняли сельские плотники за магарыч да по устному договору: хозяин валенки сваляет им. Осенью Митька и помогал дяде Андрею валенки валять.
– Да, Тамара, о купцах и коробейниках песен-то сколько пелось?!
– Митенька, у меня песни другие были. За муку-то в тюрьму… В общем одна особа поволокла меня, дуру, в контору высокую. Запомнились там толстые и мягкие ковровые дорожки и двери тяжёлые с чудными ручками. Познакомились там с одним… Пообещал «спасти» меня. Встречу назначили в речном порту… Ух, укачала Волга… Конторский чертёнок начал елозить пальцами по мне: тело, мол, тугое, как антоновское яблоко… Дала ему по шее, сама за борт. Слава Богу, неподалёку от берега. Пловчиха из меня, сам знаешь… Время было вечернее, смеркалось, искали пропащую с фонарями.
– Мне пора уходить.
– Я не пущу. Какой обидчивый и ранимый, – Тамара подсела к нему близко, положила руку на плечо. – Зачерствел, Митенька, не поцелуешь, – она упрямо глядела на него.
– Женщин целую лишь во сне, – отшутился Дмитрий. И угрюмее прежнего уставился на заставленный снедью стол.
Тамара завозилась у натопленной печи, попробовала пальцем плиту – горяча ли? – и поставила разогревать чугунок с картошкой.
– О тебе спохватилась за тюремными воротами. И тогда поняла: не вернуть Митеньки милого.
– В запасе меня держала?
Тамара обиделась и не ответила. Словно боясь, что её лицо выдаст обиду, она ладонями потёрла щеки.
– Однажды гуляла на Венце, любовалась белыми пароходами, – с болезненной живостью заговорила Тамара, – и нечаянно заметила тебя со всем семейством. Жена – красавица завидная! Не проморгал, молодец! Тонкая, изящная, прямо девушкой предстала, так сохранилась… Или ты сохранил? Тебе, должно быть, приятно гулять с женщиной, на которую в восхищении оборачиваются?
– Женою доброй и муж честен, – сказал Дмитрий, чем вспугнул Тамару: она встрепенулась и задержала на нём ревностный взгляд. Ему вдруг стало неловко, словно намеренно отнял у неё женское счастье, а оставил горькие воспоминания и слёзы.
– Есть, есть, Митенька, исключения, баба и без мужика поднимает на ноги деток кровных, но исключения – не гром небесный. Дети твои, скажу, справные, ухоженные и невертлявые, будто не в нашей жизни воспитанные. Мать любит их, значит, и тобой дорожит. Шла за вами следом, страшилась попасться на глаза. Потом в слёзы… Что толку преследовать, душу терзать? Села на скамейку, руки дрожат.
– Мне бы чайку?
Тамара налила чаю с удовольствием.
– Осторожно – кипяток, губы-то останутся на стакане, – озорно предупредила. И спросила: – Может, дать молочка?
– Да нет, отвык от деревенского. Спасибо.
– Что ты, нищий, что ли: спасибо, спасибо… Чужое не жалей. Корова богатая: летось давала по три ведра, нынче поменьше.
– Отелилась тёлочкой или бычком?
– Ты же подходил к телёнку.
– Не разглядывал.
– Посмотри сам. – Тамара подтолкнула Дмитрия к загородке.
– Тёлочка, – пробасил он. – Да и по мордочке видно. С бычком корова даёт молока побольше, чем с тёлкой.
– Мужикам во всём перевес.
Он уговорил Тамару тоже взяться за картошку.
– Ешь, хозяйка, хрящики в мясе, толще прясть будешь, – с улыбкой напутствовал Дмитрий.
– Ой, не пряду и не вяжу. Всю жизнь – вроде на облучке проехала, ног не замочила… Внуки появятся, а я спиц в руках не держала. Ты вон в тёплом свитере в палец толщиной. Жёнка утепляет.
– Зато стряпать умеешь – пальчики оближешь.
– Митенька, хочешь знать, не все свои отруби просеяла.
Тамара ходила по комнатке с привычной лёгкостью. Прогибающуюся доску пола обходила, но если наступала, доска скрипела и прогибалась.
– Не провались. Ноги сгубишь, – поостерёг её Дмитрий.
– Раньше бы пожалел.
– А ты нуждаешься в моём утешении? Судьба торговки натешила тебя, – подражая её грубоватому тону, сказал Дмитрий.
– Как же, Митенька, мы дружно с тобой жили, но верёвочка оборвалась. Прежде спала крепко, а сейчас до полночи не смыкаю глаз, думаю, вспоминаю… Никогда не забуду, как мы вдвоём ходили по ягоды, по грибы, ветки резали… А мох-то собирали… в пруду учил меня плавать. Мама твоя заболела, а козу Римку я доила.
Дмитрия удивило, что Тамара не обижается на его шутки.
– Из-за шальных денежек, скажу, враги и друзья смешались в один ворошок, одинаковыми кажутся. Если денежки текут задарма, как в половодье, тут за собой не углядишь. Обязательно кому-нибудь одёрнуть надо. Напрятала после пива, если судить по тем временам, сто тысяч. После обыска сложили денежки на столе, прямо гора, сначала не поверила, думала, наговор, и в обморок.
– А совесть-то?
– Эх, совесть – девица, наша сестрица. Кто на совесть жмёт, тому говорю: жить умею! Кому слава и почёт, ко мне денежки текут. Митенька, и ваш брат – шоферня, не святой. Водители городских автобусов мало ли срывали шапки со спящих пьяных мужичков? Мой Толик попадался дважды.
– Ну, Томочка, за всех не отвечаю.
– Эх, дурёха, отпугнула орла, стала воробьихой… Близок был, а промахнулась. И нынче ты не дальше моего дыхания, а не дотянешься, – причитала Тамара, прижавшись к нему робко.
Тамара замерла, словно не поверила, что Дмитрий коснулся её головы.
– Не странно ли, Митенька: мы с тобой с одной улицы села, а совершенно разные, – протараторила она, чтоб не выдать своих слёз.
– Что же странного? Ты – женщина, я – мужчина, кажется… – отшутился Дмитрий. – С Толиком не ладишь? – спросил, переступив дозволенное.
– Ох, Митенька, живу с ним, как тот веник в углу. Муж срывается, кричит. Уступаю ему. Вот на днях озлился: одно – не так, другое, третье… Здесь он сразу переменился: мягкий, весёлый, прямо дивно. За любое дело с охотой берётся. Со мною ведёт говор степенно и тихо. Думала, родителей стесняется, но и без них – обходительный и ласковый, прямо ребёнок.
– Домой привёз тебя, потому и мягкий. А то всё курортный песок голыми пятками толчёшь, морской берег облёживаешь… По лицу вижу, южный загар. Я там в армии служил. Видать, не все монетки попали на стол?
– Ох, злой ворожей! – сказала Тамара и срывно хохотнула.
«Где её прежний смех, который любил?» – сокрушённо подумал Дмитрий.
– Мне бабушка рассказывала, твои предки в нашем селе имели две лавочки. Знаешь об этом? – спросил Дмитрий Тамару. Она неуверенно кивнула: то ли знала, то ли нет. – И вот однажды мать послала её за материалом на сарафан. А перед этим связала ей пуховые варежки. Как раз и случай подвернулся форснуть. Дали ей денег. В лавочке от всякой материи прямо в глазах рябило, не знала, какую выбрать. Денег хватило бы и на дорогой отрез. Сняла варежки и положила на широкий прилавок. Хозяйка обомлела: сундуки полны, а пуховые варежки и не снились. Прелесть! Стала рядиться с девчонкой: что хочешь дам за варежки, не отказывай. Та замешкалась: на днях прыгала от радости, что мать связала ей пуховые, а тут… Всё-таки, Тамара, твоя родственница упросила её поменять варежки на самый дорогой отрез. В придачу выбрала девичий платок и взвесила селёдочки. Денег не взяла. Вот, понимаю, торговля!
– Спасибо, Митенька, первый раз слышу. Царя ругали, а хлебец водился… Своё продавали своим, а то и в долг отдавали.
– Да, обсчитывать было совестно, – в раздумье произнёс Дмитрий.
– А я слышала, мой дедушка, чтоб не забыть должников, мелком на доске записывал их фамилии. Доска висела у двери, чтоб при выходе видели и помнили должок. Ох, Митенька, задел струну! Не на прощание ли? – растерянно спросила она.
Дмитрий вслепую подобрал с лавки куртку и в два шага очутился у порога. Сбросил крючок со звоном и, согнувшись, вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Полевая дорога была чиста от снега, но Дмитрий не гнал машину, словно хотел вернуться к Тамаре. Как она одна в избёнке? Наверное, в слезах. Что ж, и горькие слёзы лечат женщину…

Сергеев Виктор Николаевич родился в 1943 году в с. Чуфарово Ульяновской области.
Член союза писателей России. Живёт в Ульяновске.