Недавно мне довелось побывать на концерте группы “Лесоповал”. Признаться, в качестве поклонников ожидал увидеть крепких мужчин с каменными лицами в темных костюмах. Ну, или как минимум расхлябанных ребят, сжимающих сигареты по-особому – большим и указательными пальцами. Думаю, приблизительно такой образ не находящихся в ладу с законом граждан укоренился в нашем сознании.

К моему удивлению, послушать концерт пришла совершенно разнородная публика: и вполне симпатичные девушки, и уже зрелые пары, и типичные интеллигенты-очкарики. И тогда я в очередной раз убедился, что русский шансон как отдельный жанр – это отнюдь не прерогатива бандитов, жуликов и людей, уже побывавших за колючей проволокой.

Русский шансон или песни неволи – музыка, которая исторически близка моему народу. Вот и концерт “Лесоповала” традиционно начинается со стихов основателя группы поэта Михаила Танича: “О чем поет “Лесоповал”?/ Да обо всем – про то, про это…/ А не про то, кто что сказал/ На сходняке авторитетов. / О том, как плохо воровать,/ И деньги краденые тратить./ И как бы жизнь не прозевать,/ И как ее перелопатить./ Как мы остались ни при чем,/ Когда такие перемены,/ А также – обо всем, о чем / Не услыхать с попсовой сцены”.

Михаил Исаевич, на мой взгляд, предельно точно сформулировал контент русского шансона. Когда люди спорят о “пользе и вреде” песен неволи, очень часто приходится слышать один и тот же аргумент – дескать, идет романтизация тюрьмы, воспевание криминальной жизни. Мне думается, что так считают люди, которые достаточно поверхностно знакомились с песнями неволи. Бесспорно, в широкие и размытые рамки направления “русский шансон” можно загнать практически все, что не вписывается в плей-лист традиционной радиостанции. Именно поэтому сюда, зачастую ошибочно, впускают и откровенно маргинальные произведения.

Не сочтите меня адвокатом русского шансона, однако я глубоко убежден, что речь идет о национальной, имеющей исторические корни песне. Песни неволи – это не жанр, появившийся в современной России. Арестантские и острожные песни в большом количестве существовали и несколько веков назад. Можно вспомнить Алексея Толстого со своими “колодниками”, которые “поют про свободные степи, про дикую волю поют”. Или Огарева, рассказывающего про арестанта, которого “то ль схоронят здесь живого, то ль на каторгу ушлют”.

Русский шансон сегодня слушают не только вчерашние сидельцы. Эти песни доносятся из машин вузовских профессоров, сотрудников полиции, судей и прокуроров. Как правило, эти песни отнюдь не превозносят тюремную романтику, более того – наоборот, демонстрируют тяжесть жизни там, в неволе. В основе этих песен подчас – судьба оступившегося человека, совершившего ошибку и не желающего ее больше повторять.

Популярность этого жанра в России, как мне представляется, вполне объяснима. Слишком уж легко в нашей стране оказаться за решеткой.

Вспомнить того же поэта Танича, который в дружеской компании сказал, что немецкие машины лучше наших. Один из услышавших это донес на него, в итоге Танич оказался в лагерях. Думаю, что и за более современными примерами далеко ходить не надо. Видимо, отсюда и полное неверие в судебную систему. Это неверие отдельной темой фигурирует в русском шансоне: “Говорил защитник долго – долго,/ И всего два слова – прокурор!/ Но всего двух слов его хватило, /Чтоб сидел я в зоне до сих пор”. Когда я писал этот пост, то натолкнулся на любопытную статью Абрама Терца, который цитировал воспоминания Достоевского о каторге: “…Вследствие мечтательности и долгой отвычки свобода казалась у нас в остроге как-то свободнее настоящей свободы, то есть той, которая есть в самом деле, в действительности”.

В моей машине (а именно в ней я преимущественно слушаю музыку) найдется и диск Михаила Круга со ставшим почти легендарным “Владимирским централом”, и Александр Розенбаум с не менее знаменитыми “Снегирями” и “Гоп-стопом”, и тот же “Лесоповал” с “Белым лебедем” и “Голубикой”. И теперь, прочитав вот эти воспоминания Достоевского, мне стал во многом понятен феномен популярности русского шансона.

Убежден, что мы все, люди, живущие в России, вольно или невольно мечтаем о свободе. Понятно, что сейчас, слава Богу, в лагеря за рассказанный на кухне анекдот не отправляют, но с обысками уже приходят. А может быть, мне, журналисту по профессии, особенно остро чувствуется дефицит свободы. Когда, например, редактор просит “не упоминать имя Владимира Путина”. Мало ли что, на всякий случай.

У медиков есть термин – чувство неудовлетворенности вдохом, когда пациент испытывает ощущения, при которых ему будто бы не хватает воздуха. Что-то подсказывает мне, что моя страна так дружно “подсела” на свободолюбивый шансон именно по этой причине – воздуха не хватает.

Или потому, что “вся страна разделена на сидевших и сидящих, остальным, вполне возможно, это предстоит”?