Направляясь в поездку для сбора исторических материалов к написанию «Истории Пугачёва», Александр Сергеевич Пушкин сумел выправить себе столь убедительную для станционных смотрителей подорожную, что они, как только дочитывались до слов «по Высочайшему повелению», так сразу начинали суетиться, чтобы поскорее избавиться от опасного путешественника, и Александр Сергеевич на этот раз ехал со скоростью особ, имеющих генеральство, и был этим премного доволен.
На последней станции перед Симбирском смотритель только заглянул в подорожную и сразу же кинулся к окну, высунулся из него наружу по пояс и заорал:
– Где там Федька? Пусть заводит четверню в коляску! – и, убедившись, что криком делу не поможешь, выбежал из избы, и скоро до Александра Сергеевича, который спасаясь от злых осенних мух, вышел из жарко натопленной смотрительской, донеслось из-за угла похрапывание коней и позвякивание сбруи, в которую их обряжали свободные от езды ямщики, помогая своему товарищу.
Стоял золотой осенний день, лёгкий ветерок доносил из смотрительского сада запах палой листвы и яблок, и Александр Сергеевич пребывал в умиротворённом состоянии, которое человек испытывает, находясь наедине с самим собой, и воспринимает его как редкую и случайно выпавшую ему награду за терпение, с коим он переносит тяготы жизни. В такие мгновения отдыхает и набирается сил не человек, но его душа, поскольку всё вокруг: бездонное бледно-голубое небо, жёлто-золотое сияние дня, журавлиные всхлипы под облаками воспринимаются душой как мановения врачующих её божественных сил.
Но в жизни всё рядом, и, всхрапывая, и из-за угла избы показались запряжённые четверней кони. И дорожная коляска, похлопывая дверцей, остановилась возле крыльца, и Пушкин, не оглядываясь, в неё поместился, и экипаж, сделав полукруг по двору, через покосившиеся ворота направился к почтовому тракту. Какое-то время Александр Сергеевич разглядывал окрестности, но скоро утомился от их однообразия и, устроившись поудобнее, попытался, если не уснуть, то покачаться на сладко успокаивающих волнах дремоты.
В начале осени дни стали заметно короче, но были ещё достаточно продолжительны, чтобы ехать по десять часов подряд, останавливаясь только для замены лошадей, поэтому к Симбирску поэт подъехал к вечеру второго дня по выезду из Казани. В лучах уходящего солнца вспыхивали золочёные главы храмов, но когда Александр Сергеевич въехал в гору, то очарование городом сразу развеялось: вокруг были ямы и кладки сырого и обожжённого кирпича, глухие заборы, из-за которых на экипаж свирепо лаяли большеголовые гладкошерстные псы, лужи с гниющей водой; после первой из них Пушкин высунул голову из коляски и крикнул:
– Поглядывай там, чтобы колеса не переломать!
– Гляжу в оба! – крикнул в ответ ямщик. – Этим ямам уже по десятку лет. Кони их наощупь знают!
Ближе к дворянской части города дорога на улице стала ровнее, и скоро экипаж уже въезжал в обширный двор гостиницы госпожи Караваевой. Александр Сергеевич вышел на дощатый настил перед крыльцом и сказал склонившемуся перед ним гостиничному слуге:
– Хозяйка у себя?
– Сейчас выйдет. Она нас видит в окно.
Пушкин посмотрел на окна первого этаж, но ничего не увидел, однако Анна Петровна не замедлилась явиться перед гостем и подарить ему свою приветственную улыбку.
– Мне нужен недорогой, но пристойный номер. Надеюсь, вы не скупитесь на персидский порошок?
– У нас чисто, – поджав губы, сказала Караваева. – Будете довольны. Как вас записать?
– Александр Сергеевич Пушкин. Из Петербурга, по казённой надобности.
– Прошу вас, господин Пушкин, в номер. Мы здесь живём, можно сказать, по-домашнему.
– Да, здесь очень мило, – сказал Александр Сергеевич, едва уклонившись от столкновения с явно нетрезвым офицером, который спускался со второго этажа по лестнице.
– У нас здесь останавливаются люди смирные, сейчас треть нумеров пустые, но скоро выборы губернского предводителя, тогда наш Симбирск будет походить на ярмарку. Вот и ваш номер.
Пушкин вошёл в помещение, принюхался и одобрительно кашлянул: хозяйка его не обманула, ощутимо пахло персидским порошком, которым морили клопов. Открыв саквояж, он предъявил хозяйке свою подорожную, она прочитала её и осталась довольной, но не надолго. Александр Сергеевич имел привычку иногда постукивать пальцами по столу, Анна Петровна взглянула на руки гостя и была поражена величиной ногтей.
«Батюшки! – испуганно мелькнуло в голове Караваевой. – Только что капитан Филиппини предупреждал меня о скором набеге картёжных мошенников на Симбирск, а этот как раз похож на шулера. Капитан говорил, что все они с длинными ногтями, чтобы метить карточки, а у этого – настоящие когти».
Караваева устремилась в свою служебную коморку, где записала имя приезжего в тетрадь, и на отдельной карточке, которую сунула за лиф платья. Капитан Филиппини был дома. Выслушав хозяйку гостиницы, он достал служебные бумаги, сверился с ними и, не найдя фамилии приезжего среди лиц, разыскиваемых полицией, попросил Анну Петровну описать его внешний вид, что она сделала с большим энтузиазмом и таким бурным многословием, что утомила полицейского пристава, и он поспешил её выпроводить вон, но забыть про Пушкина ему не дал его сын, приехавший в отпуск армейский прапорщик. Он лежал на диване в соседней комнате, и всё прекрасно слышал.
– О ком вы так бурно сейчас беседовали? – поинтересовался он, войдя к отцу.
Александр Иванович подал ему карточку с именем приезжего.
– Не может быть! – воскликнул, сверкая глазами, прапорщик. – Да вы знаете, папа, кто это такой?
– Пока не знаю, – хладнокровно ответил пристав, – вполне возможно, что ярмарочный шулер.
– Как можно не знать Пушкина! – вспыхнул младший Филиппини. – Это же лучший поэт России.
– Это ты, что ли, назначил его лучшим для всей России? – скептически хмыкнул отец.
– Почему я? – смешался сын. – Все, кого я знаю в своём полку, отдают Пушкину первенство среди современных поэтов.
– Мало ли что вы постановили, – сказал Филиппини. – В России решить, кто лучший, кто худший, может только царь. Я, Саша, не какой-то пенёк замшелый и понимаю, что такое поэт. Может Пушкин и лучший, но ведь царь об этом не сказал. А вот Державину государыня Екатерина Алексеевна пожаловала табакерку с бриллиантами и несколько тысяч золотых червонцев. Гаврила Романович был сановник державного размаха, а приезжий Пушкин описан Караваевой как плюгавец с бакенбардами и шулерскими ногтями. И не торопись с этим господином обниматься, как бы он тебя не оцарапал.