На следующий день рано утром капитан Филиппини, встретив возле своей части совершавшего объезд города майора Орловского, доложил ему о прибытии в город некого подозрительного господина Пушкина.
– Какое для меня счастье, что он явился! – обрадовался полицмейстер. – Губернатор меня чуть ли не каждый день о нём спрашивает. И где он остановился?
– У Караваевой.
– Поеду во дворец. Может наш воевода сегодня не залежался в постели. Надо его обрадовать хорошей новостью.
Между тем Загряжский провёл беспокойную ночь. Вчера, после недельного перерыва он решился возобновить свои прогулки по городу, и на это его подвигла записка, полученная им от некой особы, которую он донельзя заинтриговал знаками внимания: посылка цветов, книг, наконец, записок от некоего инкогнито, который находится почти при смерти от неразделённой любви. И вот неприступная крепость дрогнула, о чём свидетельствовала надушенная записка. Нет, особа не соглашалась на свидание, но ждала его появления в условленном месте и просила обозначить своё появление тремя световыми вспышками напротив усадьбы, откуда она будет за инкогнито подсматривать.
Промаявшись в сомнениях весь день, Александр Михайлович, наконец, решился, и, переодевшись старухой, в сумерках выскользнул из оранжереи за калитку и, крадучись, вышел на волжский берег, по краю обрыва вышел к тому месту, откуда собирался повернуть к месту встречи, как вдруг почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Он крутнулся по сторонам, и его обуял страх, мелькнула догадка, что все его знаки внимания молодой особе попадают не к ней, а к тем же Аржевитенову и Тургеневу, и они приготовились его захватить и предъявить губернатора благородному сословию как ветрогона, переодевшегося старухой.
В панике Загряжский ломанулся через кусты акации и помчался во дворец. Ему повезло, его никто не видел, он, оттолкнув Степана, забежал в комнату, спешно сбросил с себя одежду и в изнеможении упал на кровать. Наверх он не поднимался, ночевал на ложе, более приспособленном к другому времяпрепровождению, чем сон.
Известие, что Пушкин уже в городе, отвлекло губернатора от вчерашнего происшествия. Он поспешил к жене, сообщил о приезде Александра Сергеевича и поднял на ноги прислугу, чтобы она навела порядок и чистоту в коридоре верхнего этажа и в портретной галерее, а также послал человека на помощь Степану в оранжерею, которую он и хотел показать гостю как человеку, сведущему в искусстве. Было всего девять утра, и Загряжский после беспокойной ночи выглядел помятым, поэтому полностью отдал себя в руки Пьера, который за какой-то час сотворил из губернатора светского льва, каковым тот и предстал перед Пушкиным, который, сияя белозубой улыбкой, вошёл к нему в кабинет.
Они пожали друг другу руки, затем Пушкин отступил на шаг и восхищенно вымолвил:
– У нас в Петербурге почему-то считают, что в Симбирске по улицам разгуливают медведи, но разве это может быть в губернии, где губернатор уже с утра смотрится лондонским денди.
– В России всего много, – легко хохотнул Загряжский. – Есть и денди, и медведи, но другого такого поэта как вы, Александр Сергеевич, нет. Пушкин один, и этим сказано все.
– Полно меня хвалить, Александр Михайлович, – улыбнулся Пушкин. – Не спорю, что я один такой, но разве есть в России ещё один такой же Загряжский?
– Конечно, нет, – Загряжский подмигнул гостю. – Меня здесь за глаза называют ветрогоном за моё лёгкое отношение к жизни. Но разве она нуждается, чтобы о ней задумывались?
В ответ на столь глубокомысленное заявление Пушкин только развёл руками и вспыхнул белозубой улыбкой.
– Ах, да! – спохватился Загряжский. – Где же оно?.. Вот, пожалуйста, письмо от вашей прекрасной супруги.
Александр Сергеевич обрадовано схватил конверт, взглянул на адрес и направился к окну.
– Располагайтесь в моём кабинете, как вам заблагорассудится, – сказал Загряжский. – А я тем временем отлучусь по делам.
Александр Михайлович вышел в коридор, заглянул в комнату, где под началом Ивана Васильевича поскрипывали перьями чиновники личной канцелярии губернатора, затем направился на половину жены, где пробыл не менее получаса, наблюдая, как жена озабоченно перебирает наряды и никак не может решить, в каком из них предстать перед столичной знаменитостью. Затем, решив, что гость уже справился с прочтением письма, Александр Михайлович направился в свой кабинет и нашёл Пушкина в приёмной комнате, занятого разглядыванием из окна почти готового к открытию собора.
– Мне вспомнилось, что Симбирск – родина Карамзина, – сказал он. – Память о первом историке государства Российского должна быть увековечена. И это не только моё мнение. Два месяца назад государь позволил начать сбор средств на возведение памятника. И в Петербурге только на одном обеде было собрано, кажется, более четырёх тысяч рублей. Симбирскому дворянству надо просить государя, чтобы памятник Карамзину был поставлен на его родине.
– За этим дело не станет. Я слышал, что этим делом занялись три брата Языковы, один из них, кажется, поэт.
– Я сегодня еду к нему, в деревню, – сказал Пушкин. – До неё, говорят, не более, чем сорок вёрст.
– Мы надеемся, что вы не уедете, не отобедав с нами?
– Как можно отправляться в дорогу на пустой желудок! – засмеялся Пушкин. – А пока, с вашего позволения, я пройдусь по тем местам, что видели Пугачёва.
Будучи в Казани, Александр Сергеевич объехал места, связанные с кровавыми безумствами пугачёвской вольницы: Адмиралтейскую слободу, пущенную на огненный распыл башкирами Салавата Юлаева, городскую крепость, единственное, что осталось невредимым в буре пламени, дотла уничтожившим почти всю Казань, Арское поле, на которое, подкалывая пиками, согнали жителей, поставили их на карачки, и мужицкий царь с коня вопрошал, любят ли его ограбленные и бездомные люди? Ответ был громким и утвердительным, Пугачёв призывно махнул рукой, и народу выкатили несколько громадных бочек с вином, к которым бросились все, а утром гренадёры подполковника Михельсона взяли пьяные толпы без разбору в штыки, и началась такая резня, что трупы запрудили речку Казанку, и она вышла из берегов.
По дороге в Симбирск эта ужасная картина не раз ему представлялась как живая, и всё существо поэта обжигала скорбная мысль, что судьба человека, а то и всего народа, может зависеть от игры случая. Откуда взялся этот Пугачёв, занюханный казачишка, который никак не мог своим умишком прийти к решению объявить себя самодержцем всея Руси? Определённо его кто-то направлял, и этот вопрос занимал в своё время генерала Павла Потёмкина, который толковал по душам со вздёрнутым на дыбу мужицким царём, и вынес из этой беседы твёрдое убеждение, что в Емельке нет ничего людского, а душа его насквозь прокопчена подлым духом ненавистника всего дворянского сословия.
В Симбирске Пугачёва содержали в подвале дома Пустынникова, перед которым стоял Александр Сергеевич, разглядывая почерневшие кирпичные стены, тяжёлые железные ворота, из которых дворник выметал опавшие с деревьев листья. Увидев Пушкина, он обнажил голову, поклонился и опять взялся за метлу.
– Скажи, старинушка, не здесь ли держали Пугачёва?
– Здесь, – подтвердил дворник. – В подвале его держали на двух цепях.
– Укажи, если ведаешь, где? А я тебе полтину пожалую, – сказал Александр Сергеевич.
– Было бы что показывать, а там что? Мётлы, доски, бочки… Ужели, чтобы на это смотреть и полтины не жалко?
– Я на хлам глазеть не буду. Веди!
Подвальная камора, куда вошёл Пушкин, была довольно обширной и занимала примерно четвёртую часть от всего подвала. Дворник запалил смольё, Александр Сергеевич огляделся, но ничего интересного для себя не заметил.
– Не туда глядишь, барин, – сказал старик. – Подними-ка голову. Видишь кольцо в потолке? Вот, сказывают, на нём и вздёрнули Емельяна Ивановича, когда пытали.
Пушкин поднял голову и в мечущемся из стороны в сторону пламени от смолья увидел большое железное кольцо, намертво вделанное в кирпичную кладку. Через него палачи просовывали цепи, чтобы приподнять узника над полом, сорвать с его плеч рубаху и после заданного вопроса, не дожидаясь ответа, ожечь размашистым ударом сыромятного кнута.
Александр Сергеевич резко повернулся и поспешил выйти на свет. Дворник, не отставая, шёл следом. Возле ворот Пушкин остановился и отдал старику деньги.
– Я бы всё тебе показал, барин, только ничего больше не осталось от Емельяна Ивановича, лишь одно кольцо.
От дома Пустынникова к губернаторскому дворцу Пушкин пошёл по кромке крутого берега Волги, который был заметно обустроен: аллея между лип и вязов посыпана песком, имелось четыре фонарных столба и несколько скамеек, все свежевыкрашенные, каждая с дарственной надписью. Александр Сергеевич отвернулся от памятников человеческой глупости и тщеславию, и сразу о них забыл, поражённый величественным простором Заволжья. «Это уже не Европа, – подумал поэт. – В Европе такого простора нет и быть не может. Это – Азия, прародина всех европейских народов. Здесь, на Волге, находится рубеж между лесом и степью, и Грозный Иоанн, покорив Волгу от Верха до Низа, соединил в России две цивилизации – европейскую и азиатскую».
В губернаторском дворце гостя ждали к обеду. За столом никого из посторонних не было, только хозяин с хозяйкой, их дочь и Александр Сергеевич, который с заметным аппетитом угощался всем, что ему подавали, всё нахваливал: и обед, и убранство губернаторского дворца, и сопатую собачонку, которая крутилась возле его ног, ожидая подачку. Разговор за обедом шёл о петербургских знакомых. Загряжские на симбирском губернаторстве успели изрядно соскучиться по суетной столичной жизни, и Александр Сергеевич был весел, много шутил, но не забывал и о том, что ему надо ехать в Языково, поэтому его приятно удивила забота Загряжского о его нуждах: в назначенное время тройка стояла у крыльца, и поэт отправился в усадьбу Языковых.
СОЮЗ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ