От автора
Бесстыжий остров реально находится на Волге в пределах Ульяновска. Пока он необитаем. И автор пожаловал его в собственность крупнейшему богатею региона Козыреву, который превратил остров в непотопляемый струг имени Стеньки Разина, и ежегодно устраивает шумные игрища в честь удалого атамана всея Руси с бросанием персинской княжны в Волгу. К 70 – летию олигарха намечено закатить на острове грандиозные юбилейные торжества. Для участия в них из Англии, закончив курс обучения и воспитания, возвращается Митя, сын Козырева, который за несколько дней, без всякого на то умысла, сумел своими наивными поступками простодушного умника перебаламутить весь город и вынужен был, не найдя понимания среди обитателей Бесстыжего острова, бежать в сторону туманного Альбиона.
Автор доводит до сведения читателей, что все события и персонажи романа не имеют отношения к реальным лицам, и любое сходство с кем-то и чем-то есть случайное совпадение.
Продолжение
Глава третья.
-1-
Новый день начался для меня с крепкого толчка в плечо. Я с трудом разлепил веки, проморгался и увидел Любу, которая была уже готова к утреннему променаду: в лёгкой майке, шортах, белых кроссовках, в руках – сумка с купальником и полотенцем.
– Догоняй, лежебока, – поцеловав меня в щеку, она направилась к выходу. – И не забудь сегодня явиться к своему начальнику.
– Для меня только ты начальник, – сказал я, поднимаясь с кровати, но жена меня не слышала, поскольку уже была полностью со своими духовными приятельницами, «рерихнутыми» особами бальзаковского возраста, которые, пользуясь тёплой погодой, устраивали время от времени коллективные омовения в зацветших липкой зеленью стоячих водах водохранилища.
Вечером я пообещал Любе, что пойду на пляж вместе с ней, утром почти пожалел об этом, ибо вовремя вспомнил, что собирался окунуться не для того, чтобы составить компанию жене, а совершенно с другими целями, скажем так, разведывательного характера, о чём вчера напомнил, прощаясь, Андрей Ильич:
– Как там себя чувствует оппозиция губернатору? Какие козни готовят против нашего благодетеля Семёна Семёновича? Они, наверно, тебя потеряли? Наведайся к ним на пляж, только далеко не заплывай.
– Какую лапшу приготовить для этой шустрой публики?
– Ври, что хочешь, только не завирайся, – посмеиваясь, сказал Козырев. – Брякни, что я, как и они, жажду справедливости и последние дни занят только тем, что думаю, как оказать поддержку их общественному движению. Кстати, как обозвала себя эта бражка?
– Движение за справедливость и достойную жизнь.
– Приятно слышать, что в России не перевелись ещё мечтатели и радетели о народном счастье, – усмехнулся Андрей Ильич. – Но, помнится, ты отзывался о них совсем по-другому?
– Ни какие они не радетели: там собрались те, кто по самым разным причинам выпал в осадок после запрета КПСС и путча, к которым примкнули разочаровавшиеся в либерализме ельциноиды и просто дурачки с учёными званиями.
– Однако ты сбегай на пляж и узнай, все ли они там живы, здоровы, что замышляют? Наш губер опасается, что они как-нибудь самоликвидируются, и этим доставят ему немало хлопот: надо будет создавать оппозицию самому, а это накладно. Но без неё – какая демократия? А она, зараза, сейчас важнее всего для губернаторского благополучия.
– А нам эти болтуны зачем? – засомневался я. – В «Народной Инициативе» самая полная демократия, англичане позавидуют.
– Ершову кто-то шепнул, что эти сраные оппозиционеры надумали вовлечь в свою шайку моего Митю, – медленно произнёс Козырев. – Конечно, он взрослый человек, но нашей жизни не знает. Что-то запрещать ему я не собираюсь, да и бесполезно. Судя по тому, какая в нём уйма прекраснодушия, то он обязательно вляпается в какую-нибудь историю. Охотники подсобить ему в этом всегда найдутся.
Андрей Ильич прошёлся по кабинету, остановился возле распахнутого окна, через которое доносился шум городской улицы и продолжил:
– Митя – парень с норовом, это я ещё до истории с гусём понял. Потом, как по щучьему веленью, эта девица явилась. Из этих случаев я делаю вывод, что он не способен учиться на чужих ошибках. Ему, чтобы самому понять очевидную вещь, надо о неё обязательно споткнуться и крепко удариться. Когда-то я и сам таким был – во времена туманной юности, – и припоминаю, с каким трудом избавился от прекраснодушных иллюзий. И твоя задача – поддержать Митю, если он, не дай бог, споткнётся.
– Это дело не одного дня, – сказал я. – Как бы его не обидеть. Мне как, держать его всё время на руках, или можно, когда надо, шмякнуть об асфальт?
– Делай, как знаешь, – пробурчал Андрей Ильич. – Но не надо никаких радикальных сотрясений – ни ума, ни души. Митя мягок, из него можно лепить кого угодно.
После этих слов я понял, что хотя Козырев и ворочает сотнями миллионов долларов и от него зависит жизнь нескольких тысяч сотрудников «Народной Инициативы», но в глубине души он остаётся обыкновенным родителем, готовым потакать своему чаду буквально во всём. Я и сам ещё год назад был точно таким же отцом весьма дерзкой и острой на язык девицы, не знал, как управиться с ней без ругани и угроз, но, слава богу, явился мне на выручку долговязый и рыжий лейтенант, только что окончивший военное училище, и увёз мое чадо в Котлас, откуда она временами испускает обращенные к матери истерические вопли, что ей не на что жить. И Люба, наплакавшись в телефонную трубку Але, получает от неё конверт с деньгами, отправляет перевод, и опять с головой погружается в светскую жизнь, которую ведут обеспеченные сытые бабы нашего славного и во всех отношениях похвального города.
Когда-то я взбегал на Венец без остановки и одышки, но служба в «Народной Инициативе», связанная с ненормированным рабочим днем и почти ежедневным пренебрежением к здоровому образу жизни, изрядно повредила моему самочувствию, и на кроссовую пробежку я давно не был способен. Сегодня даже с дивана поднялся с трудом, и кое-как умывшись, позвонил в офис концерна и вызвал служебную машину.
Свежая кремовая рубашка, белые джинсы и босоножки чешской выделки помогли мне вернуть уверенность в своих силах, чтобы совершить очередной микроподвиг во славу концерна. Глянув на себя в зеркало, я взял пакет с плавками и полотенцем, спустился со своего этажа вниз, и, выйдя на улицу, сел в поджидавший меня «фордик».
День обещал быть жарким. Поднявшееся над Заволжьем солнце потеряло чёткие очертания и превратилось в жгучий сгусток огнённого расплава, обильно сочившегося на истомленную многодневным зноем землю и серебристо-зеленоватое зеркало водохранилища, на петляющую по береговому склону дорогу к мостовому переходу. Возле него я покинул служебное авто и направился в сторону пляжа, где по бетонной береговой кромке прогуливались ведущие оппозиционеры нашего города, совмещая приятные и полезные воздушно-солнечные омовения с перемыванием косточек и перетряхиванием грязного белья всей руководящей головке региона.
Переодевшись в фанерной кабинке, я пристроился к оппозиционному шествию, прислушиваясь к тому, что глаголил вожак этой разношерстной компании, известный говорун и всезнайка, владелец и редактор антигубернаторской газеты «Стресс» Максим Синюгин. Моё появление не осталось незамеченным, шествие забуксовало, кое-кто стал останавливаться, чтобы поздороваться или окинуть пренебрежительным взглядом лакея и прихлебателя местного олигарха. На подобные язвительные поползновения я отвечал лёгкой усмешкой и ласковым взглядом, и понятно почему: эти люди имели роскошь выражать свою неприязнь ко мне открыто, а я был на работе и выполнял поручение шефа, потому и вёл себя соответственно моменту – улыбался, шутил, словом, был и рубахой-парнем, и симпатичным мерзавцем.
Каждый из этой компании был человеком начитанным, некоторые имели учёную степень, и в своём деле запросто могли поставить меня в глупое положение, но у меня было тайное оружие – импровизация, способность и умение ставить самых отпетых циников и умников в тупик, однако оно не потребовалось. Пока я просчитывал варианты, как задеть Синюгина за живое, тот взял инициативу на себя:
– У Козырева кишка тонка, чтобы встретиться напрямую с общественностью, и он послал тебя?
– Меня послала сюда жена, – брякнул я. – Вон она тусуется с рерихнутыми бабами. Но я не пойму, причём здесь Андрей Ильич? Потом, какая вы общественность? Вы, кажется, оппозиция?
Синюгин встряхнулся и притопнул босой ногой по бетонной дорожке.
– С губернатором бодаться бесполезно – он находится под защитой властных структур. А вот господина Козырева наше движение привлечёт к судебной ответственности. Что вы на меня уставились? Разве вам об этом не известно?
– Ровно ничего, – честно заявил я, догадавшись, что Андрей Ильич, посылая меня на встречу с оппозиционерами, намеренно усложнил задание, чтобы я разобрался во всём от начала до конца.
– Может, хватит загадок? – меня охватило раздражение.
– Вчера я послал Козыреву факсом письменные требования общественности, чтобы он вернул остров народу.
– Ни больше, ни меньше? – хмыкнул я. – Вернуть народу? Это слишком общее понятие. Какой структуре вернуть? Ведь содержание острова стоит больших денег. Кто будет платить за освещение, отопление, ремонт зданий? Или вы собираетесь всё, что на острове построено, сжечь, и вернуть его народу в том состоянии, в котором он был законным образом куплен «Народной Инициативой»?
Синюгин замешкался с ответом, и вместо него загалдели его сообщники. Первый раунд встречи с политизированной общественностью был явно за мной, это нужно было закрепить, и я крикнул:
– Предлагаю продолжить дискуссию в воде!
Бухнувшись с разбега в реку, я долго не выныривал и гадал, последует ли Синюгин за мной, но когда пробкой выскочил из воды, то увидел рядом его круглую бритую голову.
«С какой стати он прыгнул за мной следом?» – подумал я.
И сразу же догадался, что заглавный оппозиционер решил переключиться с губернатора на олигарха по той причине, что губера он бичевал своими хлесткими статейками забесплатно, без всякой надежды получить с него отступное, а с полумиллиардера Козырева за умелый и грамотный шантаж он мог поиметь кругленькую сумму в «зелени». Сопоставив свою догадку с напутственными словами Андрея Ильича, я понял, что редактор и владелец скандальной газетёнки вполне может использовать для осуществления своего плана простодушного Митю, который даже не подозревает, какие в нашем провинциальном болоте водятся опасные нечисти, если способен выложить всю свою подноготную первому встречному алкашу, вроде поэта Чистякова. Синюгину вывернуть Митю наизнанку и выставить на посмешище всему городу не составит особого труда, причём он сможет это сделать без опаски получить бейсбольной битой по своей черепушке: Козырев никогда не прибегал к криминалу и если уничтожал тех, кто переступил ему дорогу, то в рамках действующего законодательства.
Я глянул на поблескивающую лысину Синюгина и с отвращением отвернулся в сторону другого берега.
– Свою позицию я обозначил, – заявил Синюгин. – Она предельно ясна: вернуть остров народу.
– Это я уже слышал. А что ты хочешь для себя, ненаглядного? Миллион?
– Деньги – грязь! – с пафосом продекларировал Синюгин.
– Стало быть, ты жаждешь справедливости?
– И её тоже, – сплюнув попавшую в рот грязь, сказал прожжёный газетчик. – Подплыви поближе и я продиктую свои условия тебе на ухо.
– Подплыть всегда, пожалуйста, – и я стал приближаться к Синюгину. Затем поднырнул к нему вплотную и ударил между ног.
Синюгин завизжал, что есть мочи, и принялся колотить по воде руками и ногами. Визг вожака нашей оппозиции подхватили его соратники, поднялась суматоха, но никто на выручку Синюгину не поспешил, и мне пришлось присматривать, чтобы с ним не случилось лихо. Наконец, он причалил к ступенькам бетонной лестницы, выполз на неё и принялся искать и плеваться, подрагивая отвислым брюхом.
Завывая подвесным мотором, к месту происшествия подлетел катер с двумя спасателями
– Где утопленник? Этот?
Прямые вопросы не понравились Синюгину, и он пополз на четвереньках по бетонной лестнице на берег.
– Понятно! Да он на ногах не стоит и лыка не вяжет, – догадался рулевой катера. – Наверно, пьян еще со вчерашнего. А ну-ка, все в сторону, отчаливаем!
Оставляя за собой пенный след, катер умчался в сторону вышки, украшенной разноцветными флагами, а Синюгина подхватили соратники и уложили на лежак, чтобы он набрался сил. Посоветовавшись, они решили вызвать для него такси и стали сбрасываться на оплату проезда.
Эта заварушка не прошла мимо моей востроглазой и примечающей всё вокруг супруги, и она не замедлила явиться, чтобы привести собственное расследование.
– Кто это? – спросила она, указывая на лежак с распростёртым на нём телом профессионального оппозиционера.
– Говорят, что это жертва несчастной любви, – небрежно произнёс я. – Обыкновенная история: жена – изменщица, муж – растяпа, не нашел ничего лучшего, как утонуть в зацветшем водохранилище.
– Но он шевелится, – строго глянула на меня жена. – У человека горе, а ты посмеиваешься. И ни грамма сочувствия. Нет, общение с Андреем Ильичом действует на тебя дурно. Вам обоим нужно заняться духовной практикой. Надо будет посоветоваться с Алей, как лучше это сделать…
Люба продолжала многословно развивать свою идейку, но я торопливо переоделся, бросил мокрые плавки в урну и побежал босиком по песку, держа в руке босоножки, к выездной дороге, чтобы перехватить направлявшееся к пляжу такси.
– Это вы вызывали? – выгнулся из машины молодой парень. – Куда поедем?
– В центр, – сказал я, захлопывая за собой дверцу. – Но не сразу, а сначала прокатимся бетонной дорожке вдоль края берега. Надо глянуть на одного человечка.
Водитель не удивился моей просьбе и неторопливо проехал до кучки оппозиционеров, которые появлению такси очень обрадовались и стали помогать одеться Синюгину: один подавал ему штаны, другой – рубаху, третий – кроссовки. Но их оживление было не долгим: я велел таксисту притормозить машину и запечатлел на сотовый телефон поднимающегося с карачек вожака оппозиционеров и членов его шайки. Увидев, что его фотографируют, Синюгин от ярости взвыл и запустил в меня кроссовкой. Я перехватил обувку на лету и, крепко держа в руке, захлопнул дверцу машины.
– А теперь в центр.
– Как это следует понимать? – сказал Андрей Ильич, когда я, постелив на стол газету, поставил перед ним свой трофей. С какой стати ты притащил этот стоптанный обносок?
– Это вещественное доказательство покушения на мою жизнь со стороны известного вам господина Синюгина. Не далее как четверть часа назад он запустил в меня кроссовкой в присутствии многих очевидцев данного злодеяния.
– Это любопытно! – оживился Андрей Ильич. – И чем же ты ему не угодил?
В нескольких словах, не живописуя, я рассказал о посещении пляжа. Но даже в сдержанном изложении мое совместное купание с вожаком оппозиции произвело на Козырева впечатление, хотя он сначала недоверчиво поглядывал в мою сторону, но потом принялся хохотать и стучать по столу ладонями, словом, впал в сильнейшее возбуждение, как молодое дитя на впервые увиденном представлении клоуна. Таким своего босса я ещё не видел и стал беспокоиться за состояние его здоровья, но мало-помалу он успокоился, вызвал референта по общим вопросам и велел ему отвезти кроссовку в редакцию газеты «Стресс» и вручить законному владельцу.
– Скажи этому мудаку, что Андрей Ильич кланяется и советует ему переехать на постоянное место жительства куда-нибудь подальше, скажем, в Коста-Рику.
Референт сгреб со стола кроссовку вместе с газетой и удалился. Козырев стал серьезён, на скулах обозначились желваки.
– Я ещё не доложил вам самое важное: Синюгин угрожает взбаламутить общественность и отобрать у вас остров. И он, кажется, настроен воинственно и бескомпромиссно.
– Знаю, – процедил сквозь зубы Андрей Ильич. – Он давно уже вокруг меня закладывает круги. Но я с поганцами дела не имею.
– Что ему надо?
– Так, пустячок. Хочет стать депутатом городской думы. Вот я и подумал: а почему ты до сих пор не депутат?
– Но до выборов ещё три года, – сказал я. – И свободных вакансий нет, и не предвидится.
– Вакансию можно организовать, – ухмыльнулся Андрей Ильич. – В гордуме по каждому второму депутату крупными слезами тюрьма плачет. Или тебе роль народного избранника не по нраву?
– Боюсь, что с депутатскими обязанностями мне не справиться.
– Твои обязанности посложнее депутатских. А я пока тобой доволен.
– Мы с вами сработались, потому что наши желания совпадают в самом важном пункте, – сказал я и выжидательно глянул на босса.
– И что это за пункт? – шевельнул бровями Андрей Ильич.
– Мне с вами комфортно, потому что вы не заставляете меня врать. Ваш Митя правильно говорит, что враньё для человека пагубнее любой отравы. И я склонен думать, что вы мне платите хорошие деньги только за то, что я всегда говорю вам правду.
Козырев пристально посмотрел мне в глаза и усмехнулся.
– Прозвучало как объяснение в любви. Теперь, наверно, я должен сказать нечто подобное тому, что от тебя услышал, а может тебя обнять?.. Но в принципе ты мыслишь верно: бизнес нуждается в правдивой, то есть соответствующей реальности, точной информации, и ты верно заметил, что я тебе плачу очень хорошие деньги за правдивые сведения, а не за какую-то отвлечённую правду. Правда, говорит наш архиепископ Пров, есть только у бога, а мы бултыхаемся во лжи, и о правде в наше время могут вякать только те, кто, подобно моему Мите, не знает российской действительности.
– Но иногда стоит пренебречь правдой, – сказал я, глядя мимо хозяина. – Синюгин – это такая опасная тварь, что может надо ему уступить и помочь взгромоздиться в депутатское кресло.
– Ты забываешь, что мне почти семьдесят лет, – проворчал Андрей Ильич. – В эти годы пора заиметь хоть какие-то принципы. Но сейчас речь идёт не о них: этот журналюга дурно пахнет, а после сегодняшнего случая просто воняет, поэтому прикасаться к нему я не хочу. Займись им сам, тем более, что ты уже с ним почти разобрался.
– В каком смысле заняться? – насторожился я. – Может поручить это ребятам Ершова? Они его по своим каналам процедят и найдут достойную для него уголовную статью, годика на два поселения. Синюгин за это время угомонится, и от него не будет ни шума, ни пыли.
– Забудь, что ты сказал, и не умничай, – помрачнел Андрей Ильич. – Главное для меня на сегодня – уберечь от этого прохвоста Митю.
– Разве Синюгин на него что-то имеет?
– Ершов говорит, что у того в каждой ментовке есть осведомитель и поэтому задержание Мити нарядом милиции ему известно. Не удивлюсь, если он завтра размажет этот эпизод в своей вонючей газетенке, тем более, что после твоей выходки он, наверное, ошалел от злости и обиды.
– Что же теперь делать? – слегка подрастерялся я. – Извиниться?
– А вот этого никогда не делай, – погрозил пальцем Андрей Ильич. – Этой твари недоступны ни прощения, ни покаяние. Оставим это Ершову, этот случай по его части, пусть разбирается. А ты не выпускай Митю из виду. Надеюсь, он не омрачит мой день рождения какой-нибудь выходкой. Разузнай, что у него с этой девицей? Ершов так и не доложил мне толком, в каких они отношениях. Трахаются или только разговаривают?
– Насколько я понял, эта особа с норовом. Денег от Мити не взяла, он же хочет ей помочь, но как? У меня есть планчик, как совместить приятное с полезным и развести этих голубков со временем так, чтобы они сохранили друг к другу только приятные воспоминания.
– И что ты задумал?
– Надо лишить их взаимоотношения серьёзности и остроты. Надо заменить их игрой. Я имею в виду близкий праздник. Семидесятилетие – достойный повод, чтобы юбиляру принять поздравления от атамана всея гулевой Руси…
– Не продолжай! – воскликнул Андрей Ильич и погрузился в недолгое раздумье. – Значит, ты хочешь Митю обрядить в Стеньку Разина, а эту особу – в княжну? А она согласиться? А он не взбрыкнет?
– С какой стати? – удивился я. – Предложи вы губеру стать Стенькой Разиным, и он бы не отказался, только попросил отодвинуть праздник поближе ко дню выборов в Государственную Думу. Мне важно знать ваше отношение к этому предложению.
– Возражений у меня нет, – сказал Андрей Ильич, – как и горячего одобрения. Но ты поговори с ними.
– Митя сыграет свою роль бесплатно, а ей надо заплатить и хорошо заплатить, чтобы она приняла эти деньги как отступное и отказалась от попыток захомутать парня. Какой суммой я могу располагать?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю, – осклабился Андрей Ильич. – Но ты позвони Михаилу Прохорову, узнай, сколько стоили ему девки в Куршавеле? Столько и заплати.
Конечно, это была шутка. Но она означала, что Андрей Ильич и своё семидесятилетие не прочь был украсить ярким представлением, о котором раструбили бы по всей стране падкие на всё жареное газеты и телекомпании, и задаром разрекламировали «Народную Инициативу» и её президента.
Я привстал со стула, чтобы распрощаться с Андреем Ильичом и приступить к выполнению щекотливого поручения, но он остановил меня и поманил пальцем к себе.
– Загляни-ка в мой компьютер, – криво усмехнулся он. – Ершов нашел в интернете свежее писание моего Мити. Оказывается, он завел Живой Журнал и выложил на всеобщее обозрение свою очередную идейку. Прочти, прежде чем отправляться к нему с разговором, чтобы эта статейка не была для тебя новостью.
Андрей Ильич щёлкнул «мышкой» и повернул дисплей в мою сторону, я приблизился к нему и вопросительно глянул на босса.
– Читай, читай! Я не догадывался, что его интересуют такие заумные темы.
Сбережение души как русская национальная идея
Большинство граждан нашей страны и непредвзято относящиеся к нам иностранцы считают Россию самодостаточной державой, которая располагает такими колоссальными природными и духовными ресурсами, что они вполне могут обеспечить поступательное развитие государства в обозримом будущем. Вместе с тем, почти единогласно признаётся, что сегодняшняя Россия находится в расслабленном, расцентрированном состоянии, обусловленном распадом Советского Союза, который под смех и рыдание сограждан раскололся на части, а из взбаламученного болота застоя всплыли обломки прежней государственности, из коих самым большим оказалась обкромсанная со всех сторон Россия.
Бывшим партвождям национальных республик достались баснословные богатства; и задача лигитимизировать свои карманные государства была ими решена через их признание мировым сообществом и провозглашение национальных идей, состоящих (за исключением Белоруссии) из антисоветизма, русофобии, а кое-где и героизации фашистских прихвостней.
В России власть предержащие поисками национальной идеи озаботились гораздо позднее, когда закончились «либеральные безумства» приватизации госсобственности, а её новым владельцам законодательно была гарантирована неприкосновенность. Теперь надо было разумно объяснить гражданам, чем стала Россия, избравшая «демократический консерватизм» как магистральный путь развития. И российские СМИ ещё полтора года назад наперебой вещали то об одном, то о другом открытии национальной идеи, но явился кризис, и смёл из общественной жизни всё, что не соответствует рыночной необходимости.
Не будем этим огорчаться: болтовня о национальной идее неизбежно вспыхнет в самое ближайшее время, но мы говорим о ней уже сегодня потому, что национальная идея для России – это не пропагандистский слоган, а – коренной смысл жизни для всех, кто воспринимает свою страну как Родину – Мать. Но прежде, чем подойти к существу дела, следует беспристрастно оценить духовное состояние всех россиян и особенно русских, потому, что на них в первую очередь был обрушен проект расчеловечивания державообразующего народа. Сейчас не место выяснять, кто за этим стоит, важны результаты этой акции и оценка духовного потенциала России. И, стиснув зубы, следует признать, что распад Советского Союза нанёс неизлечимые душевные повреждения многим десяткам миллионов людей. К ним относятся как те, кто по факту стали клятвопреступниками, а зачастую предателями: члены КПСС, комсомола, военнообязанные, принявшие воинскую присягу, милиционеры, чекисты; так и те миллионы наших сограждан, кто встал на путь стяжательства, воровства, вандализма, оплёвывания отеческих святынь и морали. Это привело к тому, что в 1991 году в стране разразилась психическая эпидемия со стопроцентным поражением всего народа, которая только сейчас пошла на спад. Именно в это время и начала рушиться русская национальная идея, о существовании которой никогда не говорили, но жили её смыслом, за исключением самых отъявленных атеистов, все народы СССР.
Можно только гадать, осознавал ли Равноапостольский князь Владимир, погружая в днепропетровские воды для святого крещения древних русичей, всё величие совершаемого им действия, но мы сегодня обязаны торжественно провозгласить его единственным и неоспоримым отцом русской национальной идеи, потому что, принятие Православия сделало нас более тысячи лет назад одушевленными людьми: душа-язычница стала христианкой и заняла в человеке основополагающее коренное место национальной идеи. Именно душа является единственным сверхценным смыслом человеческого бытия, земного и посмертного. И, если говорить о русской душе вообще, то её нужно понимать, как видимое только Богу зарево над Россией, в котором слились множество единичных пламенеющих верой в своё спасение человеческих душ. В 988 году национальной идеей России стала душа человека независимо от его вероисповедания, потому что Богом-Любовью спасение обещано всем землянам.
Материалисты о душе предпочитают помалкивать, атеисты считают её пустым местом, в богословии – это одно из самых заглавных понятий, а из обычных людей, не отягчённых специальными знаниями, о душе пытаются лепетать только поэты, и то далеко не все, а лишь те, у кого есть врождённая тяга к постижению непостижимого. Редакторам души никогда не нравилась – ни советским, ни теперешним, однако, пользуясь случаем, рискну высказать несколько незрелых мыслей в надежде, что кто-нибудь из людей, действительно знающих, внесёт ясность в заявленную тему.
Не вызывающее уже полтора века возражений определение души принадлежит В. Далю: «Душа ж, бессмертное духовное существо, одарённое разумом и волей…» Сопоставим с другим определением того же автора: «Смерть ж (мереть) … конец земной жизни, кончина, разлучение души с телом, умирание, состояние отжившего…», «человек родится на смерть, а умирает на живот, на жизнь», – вот действительно величественная идея, которая определяет наше человеческое всё – бессмертную душу. И цель каждой жизни – сбережение души от повреждений грехами, хотя Бог и оградил её от уязвлений двумя заслонами – стыдом и совестью.
Первый заслон – это стыд, который начинает обжигать и знобить душу, когда к ней пытается прикоснуться что-нибудь противоестественное. Стыд заставляет нас вступать в схватку со злом, которое в наши дни маскируется под толерантностью и призывает дать место в жизни тому, что от начала человеческого рода считалось грехом и поганством. Стыд до сих пор является действительной защитой души, но его очистительное действие чаще всего совершается уже после дурного поступка, когда тот уязвит совесть, в которой, как в сберегающем коконе, пребывает человеческая душа. В этом случае, как пишет Василий Великий… «для рассуждающих здраво, самое тяжкое наказание – стыд, известно, что оно будет и на суде, потому что одни воскреснут «в жизнь вечную», а другие – на вечное поругание и посрамление». (Дан. 12.2)
Преодолев стыд, грех поражает совесть, и та начинает терзать и мучить душу до полного её омертвления, то есть до бесчувствия. И надо признать, что число людей с бесчувственной душой множится и скоро составит ту критическую массу, когда излечение народа может стать невозможным. Что за этим последует, предсказать нетрудно, и в первую очередь нужно осознать, что солженицынское «жить не по лжи» разрешает каждому определять для себя свою правду, но народ всегда жил и живет по совести, и она дана каждому от Бога, а не от политбюро и администрации президента или мирового правительства. Но руководители страны взглянуть правде в глаза как-то стесняются, хотя нужно безо всяких отлагательств и оглядок признать душу народа (и каждого человека) национальной сверхценной идей, а для её сбережения объявить вне закона довлеющее над людьми иго антиценностей, восторжествовавших в России.
Конечно, пропасть между властью и народом не исчезнет в один день, но, сохраняя душу народа, власть в России со временем сможет стать по-настоящему легитимной, поскольку будет поддерживаться и Богом, и людьми, а не возникать, как сейчас, из бедлама партийных выборов. Душа как вектор развития страны – единственный проект, достойный вселенского предназначения России.
Нашими недоброжелателями уже многое сделано, чтобы лишить народ чувства стыда, ослепить его совесть, но полностью обесстыдить русского человека невозможно, потому что его суть, то есть душа, скорее расстанется с телом, чем даст себя превратить в нравственного уродца.
В каждом человеке есть бессмертная Божья искра, по-другому назвать, – душа. Куда же она стремится? Что обретёт в конце своего пути?
Она стремится к своему истоку:
И только ей, вселенской голытьбе,
Господь поволил знать к нему дорогу
И крестный путь изведать на себе.
-2-
– А что, – сказал я, – Митя действительно умник, без всяких кавычек. Написать такое дано далеко не каждому.
– Настоящий ум проявляется не в словах, а в делах, – не согласился Козырев. – Я понял это окончательно не далее как вчера, когда беседовал с твоим диктофончиком, вернувшись из поездки в свои молодые годы на городскую окраину к родительскому дому. Якать не люблю, поэтому говорю о себе, как о постороннем человеке.
Он вынул из ящика стола диктофон и нажал клавишу. Говорил Андрей Ильич неторопливо и отчётливо, временами делая небольшие паузы.
«…Правду люди говорят, что у бога всего много. Взять, к примеру, снежинки: сколько их с неба падает, тьма – тьмущая, а ведь все друг от дружки отличаются своими узорами. Что в таком разе говорить про человеческую породу: и обличием люди разные, и норовом, особенно русский народ. Согласен, что наш человек не знает свободы, как англичанин, и никогда не знал, но право на личную дурь у него никто не отнимал и даже не покушался на это, ни Орда, ни французы и немцы, ни дорогой товарищ Сталин, ни прочие генсеки, а ныне президенты. Конечно, власть пыталась всякий раз подстричь людишек под одну гребёнку, да все бестолку. Русскому человеку, как об стенку горох, что социализм, что буржуинство, у каждого наперёд всего стоит свой норов, своё понятие о жизни, иногда вполне глупое, даже дурацкое, но своё.
Вот и Андрюшка Козырев таким уродился, имел, как и всякий русак, свою особинку. С младых ночей в нём обнаружилась бездна простодушия, помноженная на упрямое сопротивление начальственному духу, в чём бы тот ни проявлялся. Правда, некому было загнуть вовремя Андрюшке салазки: отец куда-то сбежал, а мать по слабости характера не смогла внушить сыну, что родное начальство надо почитать, как своего ангела-хранителя. Без этого на Руси нельзя ступить и шагу, хоть родись ты с золотой ложкой во рту, обязательно найдётся какой-нибудь чиновный прыщ, который уязвит строптивца до самых печёнок, покажет ему кузькину мать и небо с овчинку.
По младости лет, до поры до времени, Андрюшка не ведал про свою особинку, случая не было, чтобы она выказалась, да и не перед кем было выпендриваться. Жили они с матерью в насыпной избёнке на краю поселка, яслей и детсада поблизости не было, и до первого класса Андрюшка обретался возле дома в огороде промеж грядок или на задах, в лопухах и конопле, где с соседскими мальцами играл в обычные для того времени детские игры.
Тогда люди жили просто и бедно, время послевоенное, страна едва отдышалась от войны, разных там телевизоров и других электронных причиндалов, искривляющих развитие детского ума, не было, всякий человек появлялся на свет с чистой, как вытертая классная доска, душой, на которую жизнь записывала свои корявые письмена. И Андрюшке было записано: строить светлое будущее всего человечества – коммунизм, не помышляя ни о чём ином, поскольку всё иное – родимые пятна капитализма, а их нужно выводить, не гнаться за деньгами и личными шмотками-манатками. В светлом будущем будет всё общее и всего будет вдоволь.
Другой бы усомнился, но Андрюшка, простая душа, во всё это светлое будущее уверовал, что там обязательно будет править справедливость, все станут жить по правде и совести, и до того времени рукой подать, вот он, Андрюшка, повзрослеет, и всё сбудется.
А пока пришлось ему после девятого класса бросить школу и идти на завод. Видел, как тяжело матери приходится кормить-одевать его, орясину, получил паспорт и сразу в отдел кадров. Там ему работу нашли быстро, в формовочный цех, кирпичи сырые от пресса на электролафеты закатывать.
На «кирпичиках», так между собой люди кирпичный завод прозвали, в основном, работал молодняк, что из деревень сбежал. Деревенским паспорта стали давать, а в городе не прописывают, вот они и пёрли на «кирпичики», здесь и общежитие, и зарплата была, а не трудодни, как в колхозе.
Отработал Андрюшка на формовке год, окончил вечернюю школу. И ничего лучшего не придумал, как поступить в техническое училище учиться на слесаря-ремонтника. Только поступил, как послали его на уборку урожая, тогда это было обычным делом.
Поставили Андрюшку на копнитель, показали педаль, на которую следует нажимать, когда агрегат соломой наполнится, и строго указали, чтобы он ставил копны на одной линии одну за другой, тогда волокушей способнее их в скирду собирать. Проинструктировал Андрюшку бригадир и махнул рукой трактористу. Трактор выстрелил очередью дымка из выхлопа, задребезжал, завыл, наконец, тронулся с места и поволок за собой комбайн «Сталинец», огромную громыхающую махину, минизавод на колёсах по производству зерна. В копнитель полетела солома, а ещё больше земляной пыли с половой. Пока соломы было немного, Андрюшка расталкивал её по сторонам вилами, но она так пёрла из комбайна, что с ней не было сладу. Он нажал на педаль, но копнитель не опрокинулся. Андрюшка ещё раз нажал на педаль, опять бесполезно. Он замахал руками и заорал. По комбайну к нему прополз мальчишка, штурвальный.
– Прыгай в копнитель! – крикнул он. – Иначе не опростаешь!
Андрюшка, не раздумывая, бросился ногами вперёд в копнитель, дверцы разомкнулись, и солома вместе с ним вывалилась на землю. Он лежал под копной, понемногу приходя в себя от испуга, в ноздри набилась сухая пыль, Андрюшка чихнул и стал выбираться наружу.
– Ты что, стервец, натворил! – раздался над ним грозный, с булькающей хрипотцой, голос.
Андрюшка встал на четвереньки, открыл глаза и увидел прямо перед собой хромовые начищенные сапоги. Поднял голову выше – перед ним в галифе и кителе «сталинке» стоял разъярённый начальник. Вокруг были ещё люди, и среди них председатель колхоза.
– Ты как копны ставишь, вредитель! Это – твой?
– Городской, – хрипло вякнул председатель.
И тут на Андрюшку накатил стих, он этак гордо распрямился и брякнул правду-матку:
– Что вы на меня орёте, товарищ? Я такой же советский человек, как и вы. И не кричите на меня!
Человек в кителе от удивления и неожиданности даже почернел, а затем затопал ногами и прохрипел Змеем Горынычем:
– Судить мерзавца!
Андрюшка пожал плечами, повернулся и пошёл прочь. В деревне возле дома, где он ночевал, его ждал предколхоза.
– Рви, парень, когти отсюда! Скоро следователь явится. Беги задами на большак и лови попутку.
– Кто это был?
– Первый секретарь райкома партии. Беги! Меня ты не видел.
Тот не заставил себя упрашивать, подхватил свой чемоданчик и поспешил на большую дорогу. К вечеру он был дома.
– Ты что-то скоро, сынок,– сказала мать.
– Не хочу учиться, – ответил, пряча глаза, Андрюшка. – Пойду на стройку.
Зачислили Козырева плотником самого низшего разряда, дали в руки топор, и стал он приколачивать доски и горбыли к опалубкам, в которые затем заливали бетонный раствор для фундаментов. Работа была легче, чем на формовке, в одну смену, два выходных в неделю, и начал Андрюшка книжки почитывать, но не как все нормальные люди про любовь или войну, а политические, за сочинения самого Владимира Ильича Ленина взялся. Но читал не всё подряд, а про коммунизм выискивал, что сказал вождь про это самое неизбежное счастье всех людей. Однако мало что отыскал, Ленин о коммунизме написал всё мельком да впопыхах, видно, торопился сначала революцию сделать, а потом уж поразмыслить, как народ осчастливить.
В заводской библиотеке он разговорился с соседом по посёлку Антоном, тот вместе с Андрюшкой на формовке вкалывал и учился заочно на экономиста.
– Корень всего в экономике, – сказал Антон – А вся экономика в «Капитале» Карла Маркса. Знаешь такую книгу?
– Слышал, но не читал, – ответил Андрюшка.
– Вот возьми его и читай. Там всё есть.
Козырев взял первый том «Капитала», но через месяц пришёл к Антону.
– Ничего я не понял в «Капитале».
– И я не понял. Но это не беда. Сейчас в газетах про коммунизм каждый день пишут. Ты в курсе, что в Москве идёт съезд партии?
– Слыхал по радио. А что?
– Вот тебе газета, – сказал Антон. – Здесь написано, что коммунизм у нас будет через двадцать лет.
– Да ну, вот здорово! – обрадовался Андрюшка. – Значит, мы с тобой ещё при коммунизме успеем пожить!
Доклад Хрущева был в тыщу крат понятнее «Капитала», и Козырев прочёл его залпом. Потом перечитал ещё два раза, благо, что выходные были, и в понедельник захватил его на работу.
Плотницкая работа на опалубках – дело не слишком хитрое, стучи топором, швыркай пилой, гвоздями большими работали, в губы не зажмёшь, подхватывали их из ящика, поэтому плотники с утра и до вечера о чём-нибудь да говорили, в основном, про политику. После смерти Сталина разговорчивое время настало, всякий человек вдруг заимел своё мнение, хотя черпал его из газет или телевизора. Андрюшка тоже встревал в разговоры и нёс всякую околесицу про светлое будущее. Мужики с ним работали битые, учёные – кто фронтом, кто лагерной зоной. Они не подсмеивались над парнем, когда тот им доказывал, какая удивительная гармония и благоденствие воцарятся среди людей при коммунизме, однако допытывались, где всё это он вычитал. А тому и ответить было нечего. Так что газета с докладом попала к нему в руки как раз вовремя.
– Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме! – объявил Козырев, разворачивая газету.
– Что так прямо и написано? – спросил кто-то.
– Вот и написано, – сказал Андрюшка и показал отчеркнутые карандашём строчки. – В жизнь воплотится лозунг: «От каждого – по способности, каждому – по потребности».
Мужики не спорили, раз в газете написано, значит, это правда. Только бывший власовец буркнул:
– По нашим потребностям давно уже коммунизм, надо считать, на дворе.
Остальные не сомневались:
– Раз начальству надо, чтобы коммунизм был, так пусть и будет. Мы – за.
– Вот ещё в «Моральном кодексе строителя коммунизма» сказано: «человек человеку – друг, товарищ и брат».
Тут прораб появился, мужики за топоры схватились, за пилы, а Андрюшка стоял с развёрнутой газетой в руках.
– Политинформацию проводишь? – буркнул прораб.
– Да нет, – замялся Андрюшка. – Про коммунизм тут написано.
– Правильно делаешь, что газеты читаешь, глядишь, дураком не помрёшь, – сказал прораб. – А сейчас, мужики, собирайтесь, берите инструмент и садитесь в автобус. И ты, Козырев, не отставай, может, сегодня и увидишь, как люди при коммунизме жить будут.
Сели всей бригадой в автобус и поехали. Долго ехали, город проехали, поле, лес впереди замаячил. Возле него и остановились, вышли из автобуса, глядят, а вдоль края леса дома новые из сосновых срубов стоят, где в два, а где в целых три этажа. К одному из таких домов, похожему на сказочный терем и подвёл прораб плотников.
– Нужно, мужики, забор вокруг поставить, – сказал прораб. – Учтите, работа ответственная.
– Что это, шабашка? – спросил Андрюшка. – Платить за работу кто будет, Пушкин?
– Молчи, парень, и посапывай в две дырочки. Не твоего ума дело.
Из терема хозяин колобком выкатился, рожа: щеки сзади видно.
– Вы мне забор сделайте, чтобы ни одной щёлки не было, плотно доски подгоняйте, как в бочке!
Проскочил мимо плотников, сел в легковушку и укатил, только пыль столбом за ним поднялась.
Через неделю вокруг дачи стоял забор из фугованных досок, плотники вернулись на опалубки. Подошёл день получки, и оказалось, что их надули, заплатили меньше, чем обычно. Бригадир пошёл разбираться в контору, вернулся и махнул рукой.
– Оказывается нам ту неделю, что мы забор делали, закрыли по тарифу. А это меньше, чем сдельно.
Мужики недовольно зашумели, кто сплюнул, кто выматерился, а бывший власовец ткнул в Андрюшку пальцем:
– Ты собираешься двадцать лет коммунизм ждать, а тот хряк, кому забор ставили, давно при коммунизме живёт!
Возмутился Андрюшка и давай подбивать мужиков на сопротивление начальству:
– Рабочие должны бороться за свои права. Надо объявить забастовку, выдвинуть требования, написать в газету!
Мужики сочувственно слушали, бригада в этот день так и не приступила к работе, а утром к началу смены на стройплощадку примчался управляющий трестом. Он бурей налетел на Андрюшку, обложил матом, затопал ногами, только огнём из своего хайла не опалил.
– Растопчу! Размажу! Шкуру сдеру! – вопил управляющий – Вон из моего управления! С волчьим билетом!
Плотники разбежались кто куда, а Андрюшка, хотя и вспотел от страха, но не дрогнул.
– Это не ваше стройуправление, – сказал он. – Собственность на средства производства при социализме общенародная, и вы такой же работник, как и я.
Управляющий трестом умолк, пристально вглядываясь в стоящего перед ним парня.
– Умник, – осклабился он. – Точно – умник. Он часом у вас не больной?
Прораб пожал плечами.
– Я его предупреждал.
– Вот что, – решил начальник. – Гони его в шею, по статье! Остальных лишить прогрессивки! Я вам сделаю козью морду, забастовщики!
– Неудобный из тебя человек растёт, Козырев, – сказал, проводив начальника, старый прораб, битый во всех передрягах строитель, неоднократно побывавший под следствием и судом.
– Это почему, – заершился Андрюшка.
– Много болтаешь, а по сторонам не оглядываешься. Для такого, как ты, главный враг, собственный язык. И начальство их не любит, и жёны бросают.
– Я правду говорю. Должна быть одна справедливость для всех.
– Помалкивай в тряпочку, оно лучше будет. А теперь ступай к кадровику, может без статьи тебя уволит.
Кадровик, отставной лагерный опер, был уже в курсе дела.
– Распустили вас, сволочей, – проворчал он. – Нет на вас, уродов, Лаврентия Павловича! Десять лет назад за твои делишки тебе бы срок впаяли, а сейчас закон другой. У тебя приписное свидетельство, скоро призовут, поэтому уволить не имеем права.
Андрюшке объявили строгий выговор и оставили в бригаде. Но мужики начали его сторониться, чуть он заговорит – все от него врассыпную. Козырев душу отводил в разговорах с Антоном. Тот его слушал и книжки давал почитать, всякую философию и политэкономию. От них у Андрюшки большая каша в мозгах заваривалась. Но тут догнала его повестка из военкомата…»
– Ну как, годится для книжки про мою жизнь? – сказал Козырев.
– Ещё как! – воскликнул я. – Такое выдумать невозможно. Можно я это перепишу?
– Ты, я гляжу, недалеко ушёл от Мити, – усмехнулся Козырев. – Всё это надо выбросить и забыть.
– 3 –
Крепко ошибаются те, кто думают, что богатеи тратят деньги без всякого счёта и на что им вздумается. Скажу сразу, это мнение не соответствует действительности, сужу по «Народной Инициативе», где каждая копейка строго учитывалась и тратилась в соответствии с требованиями рынка, то есть только на то, что было выгодно акционерам концерна. Празднование юбилея президента Козырева было предусмотрено финпланом, бумажная казуистика перекочевала из развитого социализма в ельцинско-путинскую эпоху без всякого для себя ущерба, поэтому я взял листок бумаги и скоренько настрочил заявление на получение пятидесяти тысяч рублей для авансирования Митиной пассии после заключения с ней договора на участие в скоморошном представлении.
Андрей Ильич внимательно прочитал моё требование, кое-что зачеркнул и дописал.
– Не жмотничай! – нравоучительно произнёс он. – Что такое сейчас пятьдесят тысяч? Отдай этой, как её там, сто тысяч, а договор оформим на триста.
– Не много ли будет за такую уйму деньжищ всего один раз сигануть в Волгу?
– Даже мало, – хмыкнул Андрей Ильич. – Митина влюблённая блажь обойдётся мне никак не меньше пятиста тысяч рублей. Триста – за амортизацию этой особы, и двести тысяч – отступные. Или я что-то не так говорю?
– Отступные, это уже лишнее. Митя вряд ли увлечётся ею всерьёз.
– Я плачу двести тысяч не за то, что она отлипнет от Мити, а за молчание в будущем, когда они разбегутся в разные стороны.
– А вдруг этого не случится? – сказал я, забрав подписанное заявление. – Или случится, но не так скоро.
– Тогда это обойдётся мне в такую же сумму, но в долларах, а может в фунтах стерлингов, смотря по тому, где они захотят провести медовый месяц, – хлоднокровно сказал Козырев. – Я им мешать не буду по той простой причине, что не смогу. Митя не беден, у него есть свой капитал, которым он вправе распоряжаться по своей воле. Кстати, спроси его, не думает ли он и на мой день рождения разразиться какой-нибудь новой статейкой? А эта мне понравилась, только сейчас людям не до души, все заняты выживанием.
Андрей Ильич повернулся к компьютеру и стал перечитывать статью сына, а я из его кабинета направился в бухгалтерию. Там за полчаса сварганил договор на оказание услуг гражданкой такой-то по проведению культурно-массового мероприятия для сотрудников «Народной Инициативы» на триста тысяч рублей, из коих сто тысяч ей вручаются в виде аванса немедленно, по подписанию ею данного трудового соглашения.
Пока сотрудница распечатывала в четырёх экземплярах юридически безупречный документ, я созвонился с Митей и понял, что он не один.
– Только что пришёл Чистяков.
-За опохмелкой? Ты его балуешь. Повадился кувшин по воду ходить.
– Нет, он трезв. И от него пахнет одеколоном.
– Понятно, – догадался я. – Опохмелился «Шипром». Но ты никуда не уходи, я скоро буду. Кажется, я придумал, как помочь Соне.
Ответом мне было радостное восклицание влюблённого пробирочника, но я не стал выслушивать благодарности, сунул мобильник в карман, спрятал вычитанные экземпляры договора в папку, получил деньги и покинул офис концерна.
Стрелки часов на башне возле дома Мити указывали на полдень. Зная, что в гостях вряд ли мне предложат пообедать, я зашёл в магазин, где отоварился продуктами, которые были приготовлены на предприятиях «Народной Инициативы», и был слегка удивлён, что все они стали дороже процентов на семь, хотя о повышении официально не объявлялось. За два десятка лет жизни при новоявленном буржуазном строе народ крепко усвоил, что грабят его не кто-нибудь, а инфляция. А на неё управы нет, и не предвидится, поскольку она исходит из таких дебрей экономических взаимоотношений, заглянуть в которые не под силу даже самому умному и честному правительству, какое только было в России за все времена существования.
– Что решено с Соней? – едва открыв дверь, сказал Митя.
– Ты хочешь посвятить в свои дела этого лирического охламона? – я кивнул в сторону кабинета, где находился Чистяков.
– Пойдём на кухню.
Закрыв за собой дверь, он повернулся ко мне с таким безоглядно-трепетным ожиданием, что я невольно позавидовал его способности так страстно переживать заурядное любовное приключение. Митя искренне верил, что первая встреченная им на берегу Волги девица и есть то самое счастье, что ему послано судьбой, и другого выбора для него больше не существует.
– Как решил отец?
– Причём здесь он? Андрей Ильич такими мелочами не занимается. Вопросы подобного рода находятся в моей компетенции, – нагло заявил я и значительно нахмурился. – Соня может быть принята на работу как одно из главных действующих лиц водной феерии, которая будет представлена на юбилее президента «Народной Инициативы».
В кухню сунулся Чистяков, но я сделал запрещающую отмашку, и он слинял в кабинет.
– Задумано представление с участием Степана Разина с разбойничьей ватагой, которая исполняет знаменитую песню «Из-за острова на стрежень…» с бросанием персианской княжны за борт в набежавшую волну. Тебе поручается исполнить роль атамана, а твоей ненаглядной – княжны, с выплатой бешеного гонорара – трёхсот тысяч рублей или десяти тысяч долларов.
Митя, вопреки моим ожиданиям, не запрыгал от радости, а засопел и заходил по комнате.
– Чем же твоя милость не удовлетворена? – сказал я. – Не хочешь – откажись. Моя Люба да ещё десятки тысяч баб с удовольствием свалились бы в Волгу за такие деньжищи не со струга, а с трубы самого высокого теплохода во всем Волжском бассейне.
– У неё другие принципы!
– Как мне понимать твоё заявление?
– Она на такое не пойдёт, – дрожащим голосом произнёс Митя. – Разве нет какой-нибудь другой работы, которую можно было достойно оплатить.
– А эта работа, чем не достойна? Падать в воду она будет не нагишом, а в платье. Ей просто предлагают поучаствовать в самодеятельности за десять тысяч баксов, а ты куражишься. Но ты не имеешь права решать за неё. Во всяком случае, чтобы покончить с этим делом, я должен выслушать её. И не по телефону, а при личной встрече. Поэтому провожай Чистякова и едем к твоей зазнобе.
– Он недавно пришёл, ещё не знаю зачем, – сказал Митя. – Кстати, он совершенно трезвый.
– Хорошо, поговори с ним, а я послушаю и за одним приготовлю на всех яичницу с колбасой. У меня сегодня во рту даже маковой росинки не побывало.
Чистяков сидел на стуле, упёршись локтями в стол, и читал газету. На наше появление он отозвался ироническим пофыркиванием и, затушив окурок в пепельнице, провозгласил:
– Пока вы там шептались, я вычитал поразительную новость: со вчерашнего дня Путин объявил себя врачевателем всея Руси! Вот тут чёрным по белому: «Задача власти – не только мёд наливать в чашку, но и горькое лекарство преподнести. Но делать это нужно всегда честно, открыто – и тогда подавляющее большинство поймёт эту власть и поддержит её», – заявил Путин.
– Так и сказал? – живо откликнулся Митя.
– Вот читай.
Митя взял газету, прочитал очерченный ногтём абзац и вздохнул:
– Ляпнул, а что – ляпнул? Спроси – не объяснит.
– В чём же тут ошибка? Вроде всё правильно – наш народ нуждается в постоянной встряске, с ним заигрывать нельзя, – сказал я, наваливая на сковородку постное масло.
– Дело тут не в заигрывании, а в признании, что наш народ болен. Такого никто не говорил – ни цари, ни генсеки. И вот явился Путин и объявил себя не вождём и учителем, как Сталин, а врачевателем народа. Такого ещё в русской, да и мировой истории не было.
– Ты сгущаешь краски, – заметил я. – У Путина и в мыслях не было того, что ты ему приписываешь.
– А ты никак не поймёшь, что если народу собираются дать горькое лекарство, то он уже признан больным, о чём уже неоднократно заявлял советник президента Юргенс. Осталось обнародовать, по-путински честно, диагноз русскому народу.
– Про это уже четверть века говорят все, от Солженицына до Юргенса, – сказал Чистяков.
– Да не может народ быть больным или здоровым, – осерчал я всерьёз. – Это – злобные выдумки.
– А ты как думаешь, Митя? – сказал Чистяков. – Я прочитал твою статью о национальной идее и уверен, что у тебя есть своё трезвое мнение.
– Путина надо благодарить за то, что он, хоть и неуклюже, но задел самую болевую точку русского самосознания. Пожалуй, первым сказал об этом Достоевский: «Основная болезнь народная – жажда правды, но неутолённая». Именно этим русский народ болен всегда. Но эта хворь не мешала ни Ивану Грозному, ни Сталину, они, наоборот, сами были заражены этой всенародной болезнью, и это доказывается тем, что они не отделяли себя от народа. Но вот явился Путин, который намеревается дать народу горькое лекарство, чтобы излечить его навсегда от жажды правды, то есть от справедливости.
– Разве извечную тягу народа к справедливости можно считать болезнью? – сказал я, оторвавшись от приготовления яичницы. – Справедливость – не вредная привычка к табаку, от неё никакими лекарствами не избавиться. Она – исконное свойство русской души: вынь из нее справедливость – и от человека останется одна оболочка.
– Ты, Игорь Алексеевич, ещё не знаешь, какую статью написал Митя в Интернете о национальной идее России; в ней – всё о душе, и такое, о чём я даже не догадывался, – сказал Чистяков.
– Час назад прочитал, по рекомендации босса. Андрею Ильичу твоя статья, Митя, тоже показалась интересной. А что Интернет? Есть отклики, комментарии?
Я поставил сковородку на железную подставку и выложил на стол всё, что купил в магазине.
– Глухо, как в танке, – сказал Чистяков. – Я только заглядывал в Интернет. Для публики, которая тусуется в Живом Журнале, сама мысль, что человеку в первую очередь присуща душа и лишь потом – всё остальное, кажется первым признаком ненормальности, но есть и вменяемые люди, и эта статья для них. Надо обязательно её куда-нибудь послать, в журнал или ещё куда-нибудь.
Митя задержался с ответом, поскольку был занят уничтожением моего шедевра кулинарного искусства. Не отставал от него и Чистяков. Пока я был занят приготовлением кофе, они съели яичницу и уже принялись за колбасу.
– Хозяина наказывать не стану, – сказал я. – А тебе, поэт, придётся сделать яичницу для меня.
Чистяков согласно кивнул и потянулся за остатком колбасы, но мне удалось её схватить первым.
– Я свою статью отослал, но не в журнал, а человеку, кто в силу своей должности отвечает за сбережение души каждого человека в России, – сказал Митя. – Ещё две недели назад отослал, когда в Москве был.
– Если ты отправил её патриарху, то его святейшеству, для того, чтобы дать тебе ответ, придётся проводить заседание синода, – возгласил Чистяков. – А это дело долгое и бесперспективное. Это здесь ты – Козырев, а там тебя никто и слушать не станет.
– Я послал статью не патриарху, а президенту, – заметно разволновался Митя. – Исполнять, что провозглашено – прямая обязанность главы государства: оберегать не только незыблемость государственных границ, но и целостность народной души от повреждения грехами. Президент обязан инициировать законы, которые чётко определяют, что является чёрным, а что – белым. Между истиной и ложью не должно существовать ничего усредненного, составленного из этих двух взаимоисключающих друг друга утверждений.
– Не думаю, что ты сможешь заинтересовать президента своим проектом. Он занят реальной политикой, а она испокон веков сторонилась правды, как чёрт ладана. Что до моего мнения, то признаюсь, что враньё не доставляет мне удовольствия, но без него не обойтись, чтобы не помереть с голоду, чтобы содержать семью, чтобы не выделяться среди двуногих своим умничаньем. Ты материально независим и можешь себе позволить учить других уму-разуму. Кажется, Чистяков, тоже присвоил себе такое же право, недаром он, прочитав твой опус номер два, примчался к тебе в гости.
Митя выслушал меня, подошёл к окну, отворил форточку и закурил сигарету.
– Разве моя статья кому-то мешает? – спросил он голосом, подрагивающим от обиды.
– Конечно, мешает, – подтвердил я. – Ты отчётливо упрекаешь светские и духовные власти, что они попустительствуют и даже способствуют разрушению, умалению и даже опоганиванию единственно человеку присущей сверхценной сущности. Кому же это понравится? Может Чистякову? Он возьмёт да и зарифмует твою статью в поэму. Идея у тебя богатая, как раз для создания поэмы, равной лермонтовскому «Демону».
– А что – и напишу! – сказал Чистяков, ставя сковородку с яичницей на стол. – Вот беда: посолить забыл! Ага, вот и солонка.
– Президент на статью откликнулся или нет? – продолжил он. – Может написать ему, чтобы мне дали грант на создание поэмы. Наш губер поэзию не жалует, ему современное искусство втемяшилось в пустую башку. Вообрази, Митя: пятьдесят миллионов рубчиков выделяют на двадцать пять грантов. Уже и проекты появились «Картонный город» – каково? Или: нащёлкать фоток на родине художника Пластова и повесить их рядом с иллюстрациями его картин? Может и мне написать поэму о душе на товарных чеках какого-нибудь супермаркета и получить под это дело несколько миллионов рублей?
– Погоди с этим, – сказал я. – Кажется, президент ещё раздумывает, как ему отреагировать на трепетное послание Дмитрия Андреевича. А может он его отдал в Академию наук, и там сейчас ломают голову над ответом? Хотя, что мы такое говорим, ведь вопросов в письме нет, там только ответы. Значит, ответа и не будет.
– Вопрос есть, – сказал Митя. – И ответить на него сможет только президент.
– И что это за вопрос? – загорелся Чистяков.
– Я спросил: «Кто в России отвечает за душу народа?»
– Ну, ты даёшь! – всплеснул руками Чистяков. – Ты ведь попал в самую что ни на есть точку, в которую сейчас нацелились все модернизаторы России: от либералов до власовцев. Все они, и президент вместе с ними, считают, что русского человека надо немедленно переформатировать, чтобы окончательно не отстать от столбовой дороги человеческой цивилизации, о русской душе они и слышать не хотят, а ты требуешь, чтобы душа стала национальной идеей России.
– Ты думаешь, президент не ответит? – тихо сказал Митя. – Конечно, он занятой человек, но у него много помощников.
– Один из таких помощников находится рядом с нами, – развязано заявил Чистяков. – Пусть он тебе и ответит.
– Игорь Алексеевич здесь ни причём, – сказал Митя. – Конечно, скорее всего, меня ответом не удостоят: и вопрос не от мира сего, и сам вопрошатель не представляет собой ничего такого особенного, так – обыкновенная двуногая мелочь.
– А ты, хочешь, чтобы тебе ответили? – сказал я. – Тогда обратись в Госкомитет по труду и спроси: есть ли в перечне профессий и должностей Российской Федерации ответственный за душу народа? Ответ очевиден – нет такой должности, нет такой профессии. Есть уполномоченные по правам человека, ребёнка, каких-то ещё категорий граждан, но уполномоченного по русской душе нет, и вряд ли предвидится. Но, допустим, такую должность введут, а что толку? На все сто уверен, что на неё назначат самую никчемную личность, да ещё с израильским паспортом, как у пересмешника Хазанова.
– Сейчас я вижу, что задал глупый вопрос, – сказал Митя. – Конечно, отвечать за чужую душу никто не возьмётся. Каждый из нас вправе распорядиться собой сам, но далеко не каждый способен это сделать, ибо пребывает в сумеречно-дремотном состоянии и не догадывается, что у него есть душа. Наверно, я задал свой вопрос не по адресу: за душу отвечает сам человек, а не президент, ибо он всего-навсего чиновник. Это с царя можно было спросить, с того же Николая Второго: ему дана была от бога держава, он венчался на царство, но Россия державного жениха чем-то крепко не устроила и разобиделся, и он от неё отрекся. А народ как рассудил?.. Раз нет царя, значит, нет и Бога, или он так далеко, что попустительствует разрушению державы. Треснула вера в бога и эта трещина прошла по душе каждого человека.
– Теперь я понял, кто ты на самом деле! – воскликнул Чистяков. – Ты протестант! Ты на туманном Альбионе забыл, что Россия – другая страна, и протестантов здесь нет, и не будет.
– В таком случае ты должен знать, что без помазаника божьего, без царя, православие немыслимо. Русский человек уже почти целый век оставлен с богом один на один, между ними нет посредников, а нынешние священнослужители равноудалены от бога и народа.
– Откуда тебе это знать? – пробурчал Чистяков. – Ты и месяца здесь не прожил.
– Откуда спрашиваешь? – Митя постучал пальцем по ноутбуку. – Отсюда. Да и русских в Англии и Франции сейчас пруд пруди. И все недовольны церковью, считают её ископаемым раритетом, врагом прогресса и либерализма.
– А сам-то ты как к ней относишься? – сказал я, заподозрив, что Митя нас разыгрывает, чтобы поумничать, а затем и блеснуть на английский манер остроумным доказательством, что всё сказанное им не соответствует действительности. И я не ошибся.
– Мне от всего сердца жаль, что православная церковь гибнет на наших глазах. Высшие иерархи взирают на народ с пренебрежением, которое дошло до того, что видят в нём причину всех своих несчастий. А русский народ по уровню образования не уступит ни одному народу в мире. Ему о православии должны возвещать не батюшки, окончившие духовные училища, а священники, имеющие основательную богославскую подготовку. Но до этого бесконечно далеко. Что говорить о простом народе, если сам патриарх не захотел или не сумел втолковать президенту, что его главная державная задача – сохранять душу народа от повреждения грехами.
– Кажется, ты уже наворотил лишку, – остановил я Митю. – Ты знаком хотя бы с одним попом, чтобы так с плеча судить о православной церкви?
Митя покраснел и закусил губу.
«Так тебе и надо, – злорадно подумал я. – А то разболтался, как дед Мазай перед зайцами, и, кажется, забыл о своей зазнобе, которую Андрей Ильич решил для него купить, чтобы сделать из сына настоящего без сексуальных заморочек мужчину».
– Это дело поправимое, – пришел на выручку своего щедрого на угощения спонсора Чистяков. – Я как раз и зашёл сюда с тем, чтобы пригласить тебя к удивительному человеку, между прочим, твоему читателю, отцу Антонию. Кстати, это он мне показал сегодня твою статью.
– Ты что, по утрам не в пивную идешь, а в церковь? – деланно удивился я. – И как, помогает, если с перепоя?
– Отец Антоний сказал, что он нигде ещё не встречал столь убедительного выражения русской национальной идеи, – не обращая внимание на мое ёрничество, сказал Чистяков. – И он не прочь с тобой свести знакомство.
– А ты часом не сказал попу, что автор шибко поразившей его статьи никто иной как сын очень состоятельного человека?
– Твой наставник, Митя, меряет всех на свой аршин, – ядовито заметил Чистяков. – Да, он спросил, кто автор? На что я ответил, что это – молодой парень, получивший образование в Англии. Отец Антоний этому очень удивился и высказался в том духе, что английское образование, оказывается, может пойти на пользу русскому человеку, если им с толком распорядиться.
– Что ж, Митя, решай, куда тебе ехать? – прервал я болтовню поэта. – Или к попу, или к особе, которую ты намеревался облагодетельствовать. Деньги при мне. Можешь их забрать под расписку и отдать, кому пожелаешь: или тому, кому они предназначены, или попу, или Чистякову – глянь, как он взбодрился, услышав про деньги, словно стакан водки хлобыснул.
– Меня винят в нетрезвии, не ведая о том, что чёрный яд поэзии не лечат молоком, – заявил поэт, окинув меня взглядом, полным презрительного укора. – Пьяницы на Руси не переведутся, а вот поэтов скоро не будет.
– Нет худа без добра, – хохотнул я. – Поэтам в России следует заткнуться, хотя бы лет на пятьдесят, и не отвлекать народ от прочтения того, что действительно ценно: Пушкина, Тютчева, Блока, Есенина. Великие поэты погребены под кучами словесного мусора, который безостановочно днём и ночью извергают стихотворцы. Про тебя, Чистяков, я не говорю, ты не печатаешься, у тебя всего одна книжка.
– Две, и скоро выходит моё избранное, – не без гордости заявил поэт. – В твёрдом переплёте, тысяча экземпляров.
– Ну, это сущая безделица по сравнению с фонтанами рифованной муры, которыми никак не уймётся фонтанировать литературная бестолочь. О тебе говорят, что ты талантлив. Побереги себя, и оставь Митю в покое.
– Я сам знаю, как мне поступать! – вспыхнул мой подопечный. – И принимаю приглашение священника. Но сначала должен увидеть Соню. Я поеду с Чистяковым на своей машине, а ты, Игорь Алексеевич, поедешь следом.
В ответ на столь решительное заявление, мне осталось только пожать плечами. Пробирочник уже не первый раз решил проявить характер. Пусть будет так, пусть он покрутится в компании легкомысленной особы, поэтического алкаша и какого-то сбрендившего на почве русской национальной идеи попа, наверняка – выходца из комсомольских активистов. Эта публика быстро прочистит наследнику козыревских капиталов мозги и облегчит содержимое его карманов, чтобы он зарёкся бросаться на шею первому встречному ласковому проходимцу.
Чистякову проявленная Митей самостоятельность весьма понравилась, он схватился за телефон, но глянул в мою сторону и выскочил в коридор, плотно притворив за собой дверь. Митя подошёл к столу, выключил компьютер, вынул флешку и сунул в карман.
– Я готов, – сказал он. – Не обижайся, Игорь Алексеевич, но к священнику я поеду один.
– Да ради бога! Только прояви сдержанность, ничего не обещай: попы мягко стелят, а спать – жёстко. Андрей Ильич поначалу дал им потачку, так они его облепили, как мухи сахарную голову. Не меньше двух лимонов баксов раздал, пока не остыл от религиозного рвения.
– И что, теперь никому не даёт?
– Как же, даёт на день ангела архиепископу пакет с пятидесятью кусками «зелени».
Чистяков уже открыл входную в квартиру дверь и стоял на лестничной площадке.
– Всё! Конец связи, – произнёс он и сунул трубку в карман. – Отец Антоний нас ждёт в любое время.
Следуя за митиной машиной, я никак не мог понять, чем заманил Чистяков моего пробирочника к попу, если он согласился оторваться от своей зазнобы, которая после получения денежного куша, должна была сделать по отношению к потерявшему голову парню ответный шаг? Мне бы никогда в голову не пришло оставить дожидаться цветущую женщину, а самому сломя голову мчаться неизвестно зачем на другой конец города. Для любого мужика это выглядит, как явная глупость. А для «пробирочника»?.. Но я тутже вспомнил, как Митя уламывал Соню, хоть на немножко раздвинуть свои прекрасные ножки, и отверг подозрение, что он не состоятелен в сексуальном отношении. «Пробирочник» был сверхнормален, иначе бы не поглядывал на Соню мутными глазами и не взмыкивал, как двухгодовалый бычок, от одолевшей его страсти.
И тут мне пришло в голову, что вокруг Мити, не успел он появиться в городе, сразу стали происходить странные события, и причиною был почти во всех случаях он сам. Разве не странно, что он замутил наше стоячее болото речушкой про враньё. Ну, ладно, сказанул один раз, обозначил себя и наслаждайся жизнью на Бесстыжем острове, так его потянуло нарисоваться в Живом Журнале со статьёй, которую отправил президенту страны. Тут ещё эта шустрая Соня из кустов выскочила. Сегодня вот рандеву с попом. Об этом отце Антонии мне кое-что уже было известно: лет двадцать назад он провозгласил анафему тем евреям, что ломанулись из Советского Союза, оплёвывая всё русское и советское, на свою историческую родину. Его, кажется, на какое-то время архиепископ отстранял от служения в церкви, во всяком случае, до сегодняшнего дня я о нём не слышал. Но судя по тому, что поп якшается с Чистяковым, он не оставил своих прежних ретивых замашек, и от него можно ожидать самой неожиданной выходки. У поэта в приятелях всегда были люди особого пошиба – от бандитов до начальника областного уголовного розыска, который в свободное время виршеплетствовал и отдавал свои стишата на оценку признанному мэтру Чистякову. В определённом смысле поп и поэт были два сапога – пара, и с ними ухо надо было держать востро.
За квартал до Сониного дома Митя прибавил газу, и когда я подъехал к нему, он уже стоял на тротуаре и вглядывался в окна квартиры. Чистяков перетаптывался с ноги на ногу рядом с ним и явно намеревался сопровождать своего приятеля, куда бы тот не пошёл.
– Охраняй машины! – сказал я ему весьма пренебрежительным тоном. – Свидетель нам не нужен.
– Да, да, – пробормотал Митя. – Побудь здесь. Мы не долго.
В подъезде Митя не стал приноравливаться к моему неторопливому шагу и кинулся бегом наверх, перепрыгивая через ступеньки замусоренной бетонной лестницы.
«Как его пробрало желание прикоснуться к горячему бабьему телу», – не без зависти подумал я и глянул в просвет между лестничными маршами.
Послышался звук дверного звонка, скрипнула дверь, раздались радостные возгласы, которые сменились многозначительным молчанием. Митин поцелуй был крепок, и я замедлил шаг, чтобы своим появлением не испортить влюблённым радостную встречу. Наконец торопливые вскрикивания и вздохи наверху прекратились, и послышался громкий шёпот Сони:
– А где твой попутчик? Ведь ты не один вошёл в подъезд.
– Значит, ты меня высматривала в окно? Ждала?
– Конечно, ждала. Но где твой спутник?
– Не беспокойся, – сказал Митя. – Он не отстанет.
Забыв обо мне, парочка удалилась в квартиру, а я, медленно переступая со ступеньки на ступеньку, стал подниматься по лестнице, чувствуя, как во мне начинает побулькивать бесовское варево из зависти, обиды и даже ревности, хотя к последней у меня не было никаких причин. Я был уязвлён тем, что мне уже никогда не быть на их месте, хотя бы потому, что мой сороковник с гаком не давал никаких надежд, что мной прельстится без всякой корысти красивая и страстная женщина. И я почувствую себя молодым, и стану тайком от жены бегать на свидания, и, в конце концов, буду разоблачён в греховной связи, покаюсь, и заживу унылой семейной жизнью.
Дверь в комнату была полуоткрыта и, переступив порожек, я оказался в крохотном коридорчике, из которого присматривалась большая часть комнаты: диван, телевизор на тумбочке, кресло, в котором сидел настороженно поглядывающий в мою сторону Митя. Соня была на кухне и щёлкала электрической зажигалкой, чтобы поджечь конфорку с газом. Она была в лёгком коротком сарафанчике, и, сглотнув слюну, я с трудом оторвал от неё взгляд. Надо было начинать разговор, а у меня в голове потрескивали искры, глаза застилала самая что ни на есть звериная похоть, которая подталкивала меня шагнуть в сторону Сони. Она обернулась, глянула на меня и, поняв моё состояние, презрительно усмехнулась.
– У нас крутая лестница, – произнесла она, продолжая усмехаться. – Не надо было так спешить. Вы забежались и вспотели. У меня есть яблочный сок. Хотите?
Но меня было трудно смутить и, пройдя в комнату, я бухнулся на диван.
– Вы, Соня, правильно угадали, – развязано заявил я. – Я хочу, но уж, конечно, не сока, а чего-нибудь покрепче. Но, увы и ах! Хотя надежд не оставляю… Однако сегодня я здесь по другому поводу. У меня есть для вас одно предложение, но прежде, чем я его оглашу, позвольте спросить, как вы относитесь к Стеньке Разину?
– Это так важно? – удивилась она.
– Для вас – да.
– Я знаю о нём совсем немного, что он – атаман, выступал против царя. Кажется, его казнили каким-то ужасным способом.
– Значит, вам известно, что он однажды грозился сжечь наш город?
– Кажется, припоминаю, – сказала Соня. – Это так важно?
– Для вас – да.
– Вы меня заинтересовали? И каким образом Разин стал для меня важным делом?
– Очень просто, – я прошёлся по комнате и остановился рядом с Митей. – Давайте на минуту представим, что он Стенька Разин, а вы…
– И кто же я?
– Пленённая атаманом персидская княжна.
Соня подошла к Мите и, обернувшись в мою сторону, сказала:
– А нельзя ли подробнее. То, что вы говорите, загадочно, неожиданно и звучит как насмешка. Правда, Митя?
– Я пока обо всём этом знаю со слов Игоря Алексеевича, но то, что он намерен тебе предложить, поддерживаю и одобряю, поэтому не торопись отказываться.
– Митя прав, – важно произнёс я. – Как полномочный представитель «Народной Инициативы» предлагаю вам ознакомиться с трудовым договором на оказание услуг по проведению торжественного мероприятия.
Соня взяла договор, прочитала, пошевеливая обольстительными губками, и запротестовала.
– Нет! Это не для меня! Тут не сказано, что я конкретно должна делать.
– Ничего противозаконного и аморального! – воскликнул я. – Митя исполнит роль Стеньки Разина, а вы будете персианской княжной. Займёт это от силы полчаса времени.
– И чем я должна заниматься со Стенькой Разиным?
– Разве вы не знаете, чем они занимались?
– Откуда мне знать такие интимные подробности?
– Вот оно в чём дело? – догадался я. – Вы не знаете слов песни «Из-за острова на стрежень?»
– Разве я должна её знать?
– Я тоже её не знаю, – заметил Митя.
– Ты учился и жил в Англии у бывших дворян. Им, конечно, эта песня была не по вкусу, – сказал я. – А Соня почему-то не знает, хотя должна.
– Тогда скажите в чём там суть. Я, может быть, слышала её, да забыла.
– Сейчас спою отрывочек, – сказал я. – Чего только не сделаешь для того, чтобы люди были счастливы.
Меня, признаться, крепко удивило, что Соня никак не среагировала на несуразно большой гонорар, который должна была получить после выполнения необременительных условий договора. Не произвёл на неё видимого впечатления и стотысячный аванс, что подтвердило моё подозрение, что она вовсе не столь невинная овечка, за какую её принимает мой пробирочник, а тёртая во всех отношениях и видавшая виды особа, решившая выжать из Мити материальное обеспечение на всю оставшуюся жизнь. Каким образом? Самым верным – забеременить от влюблённого в неё по уши парня, а дальше выкручивать из него деньги через суды, благо они в России благосклонны ко всем забрюхатившим шлюшкам. Я глянул на Соню беспощадно остро, давая ей понять, что вижу её насквозь и наткнулся на её не менее вызывающий взгляд, в котором прочитал уже знакомое мне пренебрежение.
– Что же вы не споете? – сказала она и, подойдя к Мите, положила ему на плечо руку.
И я запел. Сначала тихо и неторопливо, затем во всю мощь своего неслабого голоса, отчетливо проговаривая каждое слово песни. Первый куплет мои слушатели воспринимали с полуулыбкой и переглядыванием друг с другом, но уже с третьего куплета песня захватила их целиком, в чём не было ничего удивительного, ибо какой русский не отдаёт свою душу на волю стихии, когда слышит или самозабвенно исторгает из своей груди:
Волга, Волга, мать родная!
Волга – русская река!
Не видала ты подарка
От донского казака!..
Воспевая со всей мощью, на которую был только способен, последние две строчки я в каком-то возбуждённом затмении приблизился к Соне и, включив голос в полную силу…
«Мощным взмахом поднимает
Он красавицу княжну», –
подхватил хозяйку квартиры на руки и, выбежав на балкон, провопил:
«И за борт ее бросает
В набежавшую волну!»
Не знаю, поверила ли Соня в моё намерение выбросить её за ограждение балкона, но, обхватив руками и ногами, так плотно и горячо прижалась ко мне, что я почти дотянулся губами до её рта, однако Митя успел на выручку и так пребольно сжал мой локоть, что я поспешил избавиться от своей ноши.
– Что там у вас происходит? – закричал снизу Чистяков. – Вы что загуляли? Я не сторож, чтобы стеречь ваши машины!
– Скоро выйдем! – обнадёжил его Митя и бережно сопроводил Соню в комнату. Я поправил воротничок рубашки, вытер платком с лица пот и покинул балкон, на который уже начали пялиться соседи.
– Вот видите, Сонечка, прошло всего несколько минут, и за это время сцена с княжной была почти полностью отыграна. Конечно, в натуре Мите придется выпустить вас из рук, и вы упадёте в воду. Но вас тут же спасут. Надеюсь, вы умеете плавать?
– Умею, – прошептала Соня. – Но я ещё не дала согласие.
– Для страховки можно будет в её одежде предусмотреть пробковый пояс, – предложил Митя. – Но самое главное – я буду рядом.
– Все нюансы мероприятия будут проработаны со службой спасения МЧС, – сказал я. – Но наш разговор, кажется, подошёл к самому важному – выплате аванса.
Соня растерянно глянула на Митю, а тот протянул ей ручку.
– Подпиши ради моего спокойствия. А ты, Игорь Алексеевич, будь добр выпиши чек на предъявителя.
– Обойдёмся без банковских манипуляций, – проворчал я с хмурым видом, потому что страсть как не любил расставаться даже с чужими деньгами, которые попали мне в руки. – Пишите, Соня, подробную расписку, за что вам выплачены сто тысяч рублей и укажите свидетеля, при котором была произведена эта финансовая операция.
За то время, когда писалась расписка, Соня успела несколько раз бросить взгляд на солидную стопку тысячерублёвок, которая находилась от неё на расстоянии вытянутой руки, и так разрумянилась от привалившего ей нежданно-негаданно счастья, что стала походить на свежевыпеченную и смазанную коровьим маслом пшеничную булочку, которую мне неудержимо захотелось съесть всю – до последней крошки, чтобы удовлетворить сосущий моё грешное нутро, известно какой, голод.
Но правду говорят, что бодливой корове, бог рогов не даёт, и едва с улицы донёсся зовущий вопль Чистякова, Соня забрала деньги и бархатно промурлыкала:
– Скажите, Игорь Алексеевич, уличному крикуну, чтобы оставил нас с Митей в покое. Нам нужно поговорить.
– Да, очень нужно, – пробормотал в ответ на мой вопросительный взгляд влюблённый пробирочник.
– Погуляйте с часок на улице, а лучше займитесь своими делами, – сказала Соня. – Спасибо за всё, что вы для нас с Митей сделали.
Последняя фраза меня позабавила: получив стотысячный куш, девица уверовала, что ухватила бога за бороду, не догадываясь, что все её отношения с Митей находятся под контролем и могут быть прерваны в один миг. И, конечно, это сделаю не я, а хлопцы начальника службы безопасности Ершова, которые, вполне может быть, уже нашпиговали квартиру прослушками. И теперь им только остаётся запротоколировать письменно и на электронных носителях факт передачи денег, дабы господин президент «Народной Инициативы» знал, что деньги акционеров потрачены в полном соответствии с планом мероприятия юбилейного торжества.
– Играйте, голубки, да не заигрывайтесь! – с этим напутствием молодым я покинул квартиру, в которой бы с удовольствием остался сам, до полного истощения кошелька и физических сил.
«Мите сейчас не позавидуешь, – подумал я, спускаясь по лестнице. – Воображаю, как он, изнемогая от страсти, не решается стащить с её попки ажурные трусики. Но у него всё получится, если только он не вообразит её девственницей, а свою попытку сойтись с ней не посчитает изнасилованием и не начнёт испытывать нравственные муки. Но, думаю, Соня не допустит подобного варианта событий, она день назад была готова потрахаться за пару кусков с первым встречным, а сегодня можно это сделать и по взаимной симпатии, и за кучу денжищ».
– Где Митя? – встретил меня вопросом Чистяков.
– Наверно, как джентльмен, ополаскивает свои пропотевшие чресла под душем, – объявил я полную правду.
– Не может этого быть! – вскричал поэт. – У нас встреча с отцом Антонием.
– Сбегай и узнай.
Чистяков последовал моему совету и бросился в подъезд, затопал по лестнице, затем до меня донеслись через открытые окна певучие трели музыкального звонка, тяжёлые удары в дверь, несколько злобных выкриков, и я понял, что не ошибся: Митя, забыв о встрече с проповедником божьего слова, предпочёл тешить беса в компании с очаровательной одалиской.
– Ну и подруга у Мити – зверь в юбке! – кисло сказал Чистяков, показавшись в дверном проеме подъезда.
– Эй, поэт! Лови! – раздался сверху голос Сони.
На асфальтовую дорожку мягко шлепнулся целлофановый пакет, в котором Чистяков обнаружил соленого подлещика, пятьдесят рублей и записку.
– Что за ультиматум? – поинтересовался я.
– Пишет, чтобы я вернулся сюда через четыре часа.
– У Сони насчет тебя коварный план. Она тебя раскусила с одного взгляда, – сказал я, открывая дверцу своей машины.
– Что ты имеешь в виду? – встрепенулся Чистяков.
– Деньги и подлещик даны тебе, чтобы ты напился и не мешал влюблённым своими глупостями.
Отъехав от подъезда, я остановился и связался по сотовому с боссом. Выслушав меня, он хохотнул:
– Значит уединились и … разговаривают?
– Конечно, разговаривают и дело делают.
– Ладно. Будем надеяться, что всё в ажуре. Но я должен увидеть Митю сразу, как он покинет эту квартиру, – Андрей Ильич сделал паузу, затем счёл нужным объяснить. – Я по его роже определю, справился он с мужским делом или спасовал.
– Митя после рандеву собрался к священнику. К какому-то отцу Антонию.
Последовало продолжительное молчание. Видимо, Андрей Ильич считал варианты решения, наконец, глухо вымолвил:
– Не мешай ему. За ним присмотрят.
Эти слова я истолковал в благоприятном для себя смысле, что Козырев мной доволен и оставшуюся часть дня я могу считать своим личным временем. Милость босса была кстати, потому что общение с такими коварными обитателями человеческого террариума как редактор и правозащитник Синюгин, и обольстительная до умопомрачения Соня ни могло не вызвать во мне болезненного приступа аллергии, который можно было утишить и на время снять только бутылкой настоящего шампанского в обществе самого надёжного друга, способного тебя понять и простить.
Советская власть испарилась, но дефицит остался, и за бутылкой французского шампанского мне пришлось ехать в клуб для избранных, где оттягивались по полной программе лучшие люди нашего города, сделанный вполне по-русски, то есть с баней, картёжной игрой и красотками с высшим образованием. Иметь свободный допуск в этот привилегированный вертеп – было заветной мечтой всякого, кто мнил себя бизнесменом. Но двери были открыты лишь для того, кто имел в кармане свободный от всяких обязательств и ограничений миллион баксов и мог десятую часть от него потратить, не моргнув глазом, за один вечер.
Я, конечно, к столь значимым персонам не относился, но у меня была клубная карточка гостя. И, махнув ею перед носом охранника, я проследовал по лестнице, устланной настоящей кремлёвской дорожкой, в зал, где приобрёл в буфете литровую бутылку настоящего французского шампанского, купил два килограмма настоящих швейцарских шоколадных конфет и, небрежно рассчитавшись с буфетчиком, покинул креативную точку роста европейской сладкой жизни в нашем отсталом в промышленном и культурном развитии средневолжском регионе.
В послеобеденное время улицы города были относительно свободны от наплыва автотранспорта, но не успел я выехать на шестирядную магистраль, где почти никогда не было заторов, как стал очевидцем и участником автостолпотворения. Машины стояли на обеих полосах движения, и внимание водителей было приковано к человеку в белом кителе с золотыми погонами, тёмных брюках и генеральской фуражке, который, покуривая трубку, шёл по полосе разграничивающей транспортные потоки, а за ним топал с жезлом в руке гаишник и заученными жестами призывал водителей продолжать движение.
– Что случилось? – сказал я, обращаясь к водителю притормозивших возле меня «жигулей».
– Не видишь, начальнику вздумалось прогуляться по проезжей части. Генерал какой-то балует.
Водитель впереди стоящей машины открыл дверцу и встал в полный рост.
– Нет, это не генерал, а много выше – маршал. Я в кремлёвском полку служил, всё видел.
– Что он здесь потерял, на проезжей части?
– Может орден выронил?
Водитель «жигулей» оказался любопытнее и проворнее всех: выскочил из машины, мигом всё рассмотрел и разузнал и вернулся к нам с сияющей физиономией.
– Ну и кто там?
– Нет, вы не поверите, но я сам увидел и узнал его сразу: это, мужики, – Сталин!
Заявление показалось мне столь вопиюще нелепым, что я вышел из машины и с высоты своего роста увидел, как вокруг нарушителя дорожного движения собралась толпа человек в тридцать-сорок, многие занимаются тем, что фотографируют мобильниками загадочного пришельца, который дымил трубкой и поглаживал время от времени усы. Он действительно очень походил на Сталина, но, конечно быть им не мог.
«Всё это случилось неспроста, – резюмировал я случившееся. – Ряженый Сталин – это, несомненно, чья-то удачная выдумка, чтобы возбудить толпу. Пока он только прохаживается и демонстрирует себя, и то, какой успех! Одной своей проходкой по шоссе остановил всё движение. А что будет, когда он ещё и заговорит?»
Ответа на этот вопрос долго ждать не пришлось. Подъехала полицейская машина, из неё вышли два офицера полиции и направились к Сталину. Но вплотную приблизиться к нему не смогли, на их пути, как из-под земли вырос Синюгин и сказал им что-то столь существенное, что полицейские быстренько слиняли, а редактор провокационно-оппозиционного издания с подобострастными жестами и ужимками усадил материализовавшегося вождя в роскошный лимузин и юркнул за ним следом.
Я с сожалением глянул на пакет с шампанским и шоколадными конфетами: романтический вечер при свечах с Любой мог не состояться, но дело прежде всего, и решил известить Козырева.
– И что ты обо всём этом думаешь? – поинтересовался Андрей Ильич. – Что за театрализованную постановку затевает наш неугомонный оппонент?
– Однозначного ответа у меня нет. Но вполне возможно, что Синюгин готовит к вашему юбилею неприятный подарок.
– Почему ты так решил? – хохотнул Козырев.
– Просто сопоставил ваш день рождения и появление Сталина в обнимку с Синюгиным. Разве этот факт вам ни о чём не говорит?
– От Сталина и я бы не отказался, – весело сказал Козырев. – Давно хочу потолковать с ним по душам, но, увы, он умер. Но сошёл бы и подставной вождь, если только не глупый и способный сказать от имени Иосифа Виссарионовича всю правду-матку.
– Вы предлагаете мне заняться этим делом? – сказал я, стараясь не выдать голосом, что мне такая перспектива не кажется заманчивой, во всяком случае, на сегодняшний вечер.
– Отслеживай ситуацию в обычном порядке. Синюгин пылает жаждой мщения и хочет досадить мне с позиций борца за справедливость. На его вопли народ не сбежится, а вот на Сталина будет ломиться, как на концерт Пугачёвой. Тут-то Синюгин и надеется быть услышанным.
– Но это же чистой воды экстремизм! – деланно возмутился я. – Надо связаться с ФСБ.
– Может и генштаб подключить, умник? – съязвил Козырев. – Чтобы справиться с Синюгиным хватит одного участкового. Но есть и цивилизованные демократические инструменты для решения этого вопроса. Есть комитет или комиссия по проведению торжественного мероприятия. Это она, а не я, должна решить, как поступить в данном случае. Ты и Ершов, кажется, в неё входите, вам и карты в руки.
Обычно я общался с боссом раз в три-четыре дня, и каждая встреча для меня была непростым тестом на выживаемость в, пожалуй, самом опасном змеюшнике города, каким, если говорить правду, являлась дирекция «Народной Инициативы», но сегодня я контактировал с Козырев трижды и, кажется, ни на чём не поскользнулся. И я знал, кому был этим обязан – своей Любе, её много раз проверенной способности предчувствовать грозящую опасность и отводить от меня неприятности.
Она не удивилась моему раннему возвращению, как будто знала об этом заранее: на плите парило и шкварчило. Я выставил на стол подарки и был удостоен сладчайшего и многообещающего поцелуя, однако шампанское и конфеты были убраны в холодильник, а мне были предложены борщ, гуляш с гречкой и чай.
– Ты совсем избегался, – сказала Люба, опуская в тарелку с борщом большую ложку сметаны. – У тебя такой жалкий вид, будто ты безнадёжно влюблён и от этого потерял аппетит.
– Вот уж нет! – воскликнул я и принялся споро работать ложкой. – Ты ведь знаешь, что юбилей босса всегда сопряжён с нервотрепкой и спешкой.
– На этот раз, кажется, пустили козла в огород! – сказала Люба и легонько ударила меня по затылку. – Что, Митина девица и впрямь хороша?
– Не знаю. Я видел её мельком.
– Мельком?
– Да. Передал ей при Мите аванс сто тысяч за участие в шоу с купанием и уехал.
– Везёт же людям! – вздохнула Люба. – Беса тешат, да ещё и деньги берут. Меня вот Андрей Ильич не зовёт на роль княжны, а я ему, можно сказать, близкая родственница. Но, кажется, на этот раз вокруг его имени большого шума не будет.
– Это ж почему? – удивился я.
– Странное дело! – всплеснула руками жена. – С позавчерашнего дня об этом все говорят, а ты, как говорится, ни сном, не духом. Ты что не слышал, что у нас Сталин появился и по городу разгуливает один, без охраны?
– Сейчас только видел, на Московском шоссе.
– И не удивительно! – затараторила Люба. – Его впервые увидели возле Ленинского мемориала, утром. Он подъехал, вышел из машины и поднялся на второй этаж, в музей СССР. А там как раз туристы с теплоходов. Они к нему, окружили, сначала молчали, а потом расспрашивать стали, как, да что.
– Это, наверно, артист с какого-то погорелого театра, – усмехнулся я. – Сейчас двойников известных людей пруд пруди.
– Разное говорят. Одни, что двойник, но большинство считают его прямым потомком Сталина, уж сильно похож, даже рябинки от оспин на лице. Я в энциклопедии портрет нашла, на нём он без рябинок.
– Сталин был рябоват, но его художники, как и Горбачева и Хрущева, рисовали без природных изъянов. А этот, из артистов. Устроит представление, по тыще с каждого соберёт и укатит, похохатывая над нашей публикой.
– Ты ешь гуляш, а то остынет, – сказала Люба и присела к столу. – Сдаётся мне, этот Сталин приехал к нам не только на заработки, я, заметь, этого не отрицаю, сейчас у всех на уме только деньги, и Сталин – живой человек, кем бы он ни был, ему есть-пить каждый день надо. Но, поверь моему чутью, он приехал сюда по чьёму-то наущению. А вот зачем – толком не знаю, хотя есть одна догадка…
– Говори, Любушка, говори! – подзадорил я свою суженую. – Ты ведь не только красавица, но и самая светлая голова на весь город. С тобой, если кто и справится, так только сам Андрей Ильич. Я, кажется, знаю, кто затеял всю эту катавасию с великим вождём и учителей. Это – Синюгин! Я видел, как он запрыгнул вслед за Сталиным в чёрный лимузин.
– Ну и запрыгнул? – скептически вымолвила Люба. – Что здесь такого? Всем известно, что Синюгин в каждой бочке затычка. Помнится, ты с ним как-то пропьянствовал целую неделю, но разве это говорит о том, что он твой друг?
– Кто же тогда в этом деле заводила?
– Точно не могу утверждать, но мой нюх и карты указывают на Митю.
– Но зачем ему Сталин? – удивлённо вопросил я. – Какое применение он ему найдёт в нашем городе, кроме удивления и неодобрительных толков?
Люба взяла меня за руку, вывела в ванную и, включив воду, горячо прошептала мне на ухо:
– Митя хочет подарить Сталина своему отцу на день рождения.
– 4 –
Чистяков спрятал полученную от Сони пятисотку в карман, заткнул солёного и остро пахнущего леща в верхние ветки молодого клена, чтобы рыбину не уволок лежавший на бордюре бродячий котяра, отошёл от дома в сторону и глянул на окна Сониной квартиры. Они в полном соответствии с жанром пылкого любовного свидания были плотно занавешены. И, потоптавшись, Чистяков вернулся к подъезду, открыл дверцу машины, сел на переднее сиденье, включил радио, открыл бардачок, захлопнул его и огляделся по сторонам, ощущая, как на него накатывает давно знакомое чувство тоскливого одиночества, от которого можно было избавиться только одним – налитым всклень стаканом водки.
– Надо идти домой, – пробормотал он. – Здесь ловить нечего. Они будут шоркаться, пока не обессилят, скорее всего, до утра. Но не оставлять же машину без присмотра, её за ночь раздербанят – ни колес, ни сидений не будет.
Он вылез из иномарки и подошёл к окну квартиры на первом этаже, из которой на него настороженно и цепко поглядывала хозяйка. Чистяков не любил прикидываться интеллигентом и спросил напрямик:
– Надо за машиной приглядеть. Сможешь?
– Если до утра, то триста рублей, – веско объявила тётка.
– Не дорого ли? – изобразил сомнение Чистяков. – Сейчас ночь короче воробьиного носа.
– Я не одна, а с помощником, – и хозяйка выставила на подоконник маленькую лупоглазую собачонку. – Она никого к машине не подпустит, весь дом на ноги поднимет.
– Хозяина не загрызёт? Он, кажется, застрял здесь до утра.
– Знаю, – усмехнулась тётка. – Гостит у Соньки. Дело молодое. Деньги вперёд, –встревожилась она, заподозрив, что Чистяков намерен обмануть.
– С пятиста сдача найдётся? Я вернусь часиков в восемь вечера и рассчитаюсь.
– Как не быть, – засуетилась тетка. – Пенсийку-то дают каждый месяц. Придёшь – покличь в окошко, а то я телевизор буду глядеть.
Чистяков, захватив леща, быстро направился к деревянному мосту через Свиягу, рядом с которым он жил в старой части города в избе, построенной ещё его прадедом более ста лет назад и превратившейся от ветхости в покосившуюся хибару, обнесённую дощатым, с большими прорехами забором. Поэт мог бы легко и быстро разбогатеть продажей своего домовладения, занимавшего почти десять соток земли, за большие деньги, но у него никогда не возникало даже намёка на желание покинуть своё малое отечество и поселиться в железобетонных стенах многоэтажки.
После смерти матери Чистяков, вопреки ожиданиям соседей, не сошёл с круга, не спился подчистую, а даже несколько остепенился, в подпитии не шумел и перестал горланить разудалые русские песни, не давая покоя соседским собакам, а включал радиолу и просвещал околоток старинными романсами и популярными ариями из опер. Соседи относились к нему снисходительно, он был городской знаменитостью. А продавщица ларька, которой он был постоянно должен, легко давала ему в кредит бутылку пива, чтобы он мог освежить опалённое вчерашней попойкой иссохшееся нутро.
К ней, перейдя мост, Чистяков и направился, чтобы купить пачку сигарет, упаковку печенья, кулёк дешёвых конфет и несколько пакетиков с чаем.
– Считай вместе с долгом.
– Ты у меня банку пива брал и полбуханки хлеба, – не задумываясь, сказала продавщица и, взяв деньги, подала сдачу. – Тебя недавно какой-то мужик спрашивал.
– Кто такой?
– Откуда мне знать. По виду – из небольших начальников.
– Почему так решила? – усмехнулся Чистяков. – На советской машине приехал?
– Он пешком пришёл. Что я в людях не понимаю? Начальник, из небольших. Да вон он, сюда идёт.
Чистяков обернулся: к нему с озабоченным видом приближался Маркин.
– Что-то я не вижу радости на твоей, свободной от следов запоя, но пасмурной физиономии, – озабоченно произнёс журналист. – Надеюсь, ты не забыл своё обещание.
– По-моему это ты мне пообещал раньше тыщу рублей, если сделаю для тебя одно дрянное дельце.
– Какое оно дрянное? – вскинулся журналист. – Исправить несколько строк в корпоративном гимне. А деньги будут, было бы за что заплатить.
– Тогда пошли.
За последние годы улица, на которой жил Чистяков заметно преобразилась со стороны фасадов. Многие деревянные избы были спереди обложены кирпичом, а по бокам облагорожены пластмассовыми панелями. Прежние хилые заборы из штакетника были заменены на прочные заграждения из толстых досок или железных прутьев.
В добротном уличном порядке домовладение Чистякова смотрелось как сгнивший зуб среди сияющих стальных протезов, но хозяина это не смущало, как и его гостя. Маркин цепко оглядел двор, прошёл в сени, где заглянул в кладовку и, войдя в избу, сразу направился к письменному столу, на котором было несколько книг и кружка с прокисшим молоком, засохший кусок хлеба и куча исписанных листов бумаги.
– У тебя, Чистяков, куда ни глянь, везде лирический беспорядок: и во дворе, и в доме, и на письменном столе.
Поэт косо на него глянул, подошёл к столу и стал шевыряться в бумажках.
– Я недавно написал текст, – пробормотал он, хотя давно и думать забыл о какой-то дурацкой корпоративной кричалке, которую в подпитии пообещал написать. Даже про деньги забыл, а то взялся бы ради них за такую грязную работу.
– Если написал, значит, должен помнить! – обрадовался Маркин. – Бери бумагу и записывай.
– Если бы я помнил всю дрянь, которая бултыхается у меня в башке, я давно бы съехал с катушек, – сказал Чистяков. – Не помню, хоть убей! И не вспомню, хотя бы потому, что ты без бутылки явился. Это, брат, непростительное нарушение этикета. Прошлый раз ты принёс флакон «Столичной», а сегодня, скажу так: ты обнаглел.
– А ты не понимаешь, что натворил! – горестно запричитал Маркин. – До юбилея Козырева остались считанные дни, а как я теперь выйду из пикового положения, в котором я по твоей милости очутился?
– Очень просто! – заявил Чистяков. – Ты мне даёшь тысячу рублей, а завтра получаешь текст.
– Поздно! – горестно возгласил Маркин. – Только сегодня. Садись и пиши. После пяти я буду в спор-клубе. Туда и принеси текст, если у тебя осталась хоть капля совести.
– Овёс нынче дорог! Полторы тысячи и ни копейки меньше. А теперь катись и не мешай творческому процессу.
Выпроводив Маркина, поэт и не подумал браться за выполнение заказа. Он открыл настежь дверь, чтобы комнату продувало сквозняком, взбил подушку и разлёгся на диване с привычным намерением поспать часик другой, чтобы освежить голову и проснуться со счастливым ощущением в «новом» дне. Привычка делить сутки на двое выработалась у него давно, и отступать от неё он не хотел и сегодня.
Распахнутое окно выходило в запущенный сад: от старых яблонь и вишен, кустов малины и смородины на Чистякова волнами накатывали шумы и запахи, причудливо претворяющиеся в сонные видения, иногда настолько живые и ясные, что спящий человек начинал вскрикивать и метаться, стараясь высвободиться из тяжёлых и липких объятий обморочного и болезненного бреда. Чаще всего Чистякову снилось, что он идёт по крутому склону холма, достигает вершины и видит перед собой обрыв, но не может от него отстраниться. Бездна с необоримой силой притягивает его к себе, он начинает соскальзывать вниз, падает и ощущение бесконечного падения переходит в смертельный ужас, от которого, наконец, его освобождает спасительное пробуждение.
«Господи! – с облегчением подумал Чистяков. – Отчего мне так часто снится этот кошмар? Уж лучше бы снилось дерьмо, говорят оно к деньгам».
Он вспомнил о заказе Маркина, быстро встал с дивана, подошёл к столу и, выдвинув ящик, нашёл листок с текстом песни, над исправлением которой он ломал голову два дня назад и так и не придумал рифмы к сочетанию «Народная Инициатива».
«Так! Так! – лихорадочно зароились в голове автора варианты. – Красиво, Счастливо… Презерватива?.. Словцо бойкое, но не пойдёт».
Он заходил по комнате по натоптанной дорожке – от угла до порога, бормоча и размахивая руками. Искомые слова были совсем рядом, но не давались, и Чистяков, остановившись у стены, упёрся в неё лбом и некоторое время стоял в таком положении, пока в крепко зажмуренных глазах не зароились искры. Затем подбежал к столу и быстро написал несколько строчек:
Андрей Ильич! Живи сто лет счастливо!
И мы за то тебя благодарим,
Что стала навсегда «Народная Инициатива»
Для нас Отечеством, любимым и родным!
Попав в творческую струю, Чистяков, не останавливаясь, написал ещё несколько четверостиший, пока мыл голову, брился и гладил брюки. Он не мог позволить себе явиться в спор-клуб в затрапезном виде. Среди тех, кто там собирался и активничал, многие были неудачниками и пытались в своё время взгромоздиться на поэтического Пегаса, но были сброшены на землю и теперь копошились на газетных страницах, злобно-завистливо поглядывая на Чистякова, который время от времени печатал свои стихи в столичных журналах и недавно получил престижную премию Союза писателей России.
Несколько дней трезвой жизни пошли Чистякову на пользу. Он в этом сразу убедился, застёгивая рубашку перед зеркалом и критически разглядывая свою ничем не выделяющуюся физиономию сорокалетнего мужчины, которому на роду выпало жить отличной от других жизнью гуляки и поэта.
« Только бы Маркин меня не кинул, – озорно подумал Чистяков, засовывая рукопись в карман. – Полтора куска – это только начало. Юбилей Козырева ещё не начался, а мне уже кое-что светит».
Он торопливо съел несколько печений, запил холодным чаем и, выйдя из дома, запер дверь на висячий замок, ключ от которого сунул под крыльцо. Солнце свалило за гору, но было безветренно и душно. По крутому извилистому переулку он поднялся на гору, вышел на широкую проезжую улицу, обсаженную высокими тополями, где стало чуть прохладнее, и направился к зданию торгово-развлекательного центра, в котором устраивали сходки любители почесать языки и покрасоваться друг перед другом самые продвинутые люди нашего города.
Пройдя несколько кварталов, Чистяков обрёл уверенность, что Маркин его не обманул и обмен денег на исписанную каракулями бумажку обязательно состоится. Поэт взбодрился и, укрупнив шаги, быстро достиг широченных стеклянно-металлических дверей и, войдя в них, наткнулся на изображённого в полный рост с поднятой в приветственном жесте рукой генералиссимуса Сталина.
Размашистая надпись на плакате извещала: «Встреча с вождём. На вопросы избранного пула журналистов отвечает Иосиф Виссарионович Сталин».
– А что? – пробормотал себе под нос Чистяков. – Давно пора потолковать с дорогим товарищем Сталиным. И спросить его, когда он явится своему народу и поднимет Русь на дыбы.
Он сунул руку в задний карман брюк, вынул билет члена Союза писателей России и, небрежно помахивая красными корочками, прошёл в холл, где сразу наткнулся на Маркина, который сразу вцепился в поэта:
– Написал?
– А то? – небрежно произнёс Чистяков. – А ты часом не оставил бабло вместе с часами на рояле?
– Всё при мне. Уже прозвенел звонок. Сядем вместе и разберёмся.
– Я написал больше обещанного, – заявил Чистяков. – Так что гони полторы тыщи.
– Об этом не может быть речи! – отрезал Маркин и, подхватив его за руку, протолкнул впереди себя в зал, где уже было много народа, но не на первом ряду. И они были вынуждены расположиться почти вплотную с трибуной, которая была пуста, как и два кресла за столом президиума.
Чистякова кто-то ткнул в спину, он обернулся и взял протянутую записку. Повертев её, хотел развернуть и тут же услышал:
– Это не тебе, виршеплет, а Сталину!
Маркин мгновенно понял, что взяв на себя роль главного передатчика записок вождю, он весь вечер будет на виду, и этим станет вторым по значимости лицом на мероприятии, о котором завтра будут судить – рядить все обитатели нашего города. А у него появится законная возможность дать информашки во все российские газеты о скандальном происшествии в городе, и в дальнейшем комментировать это событие за столичные гонорары.
Журналист ловко выхватил у Чистякова записку и, подойдя к трибуне, объявил в микрофон:
– Прошу все записки с вопросами передавать мне, чтобы встреча прошла организованно и культурно.
– Наш Маркин всегда при деле. Уже успел ассистентом к приезжему артисту наняться, – пренебрежительно донеслось из глубины зала.
– Сам ты артист погорелого ельцинского цирка! – возмущённо прокричал кто-то, явно нарываясь на скандал, но перепалки не получилось. В зал вошёл Синюгин и зычно провозгласил:
– Объявляю вечер встречи с вождём открытым!.. А теперь, друзья, давайте поприветствуем нашего дорогого гостя, который, несмотря на свою титаническую занятость, нашёл время посетить родину Владимира Ильича Ленина и согласился ответить на вопросы, так сказать, сливок журналистского сообщества нашего региона.
Синюгин захлопал в ладоши, но к нему присоединились всего несколько человек, остальные предпочли не выражать явным образом своего отношения к весьма неоднозначному мероприятию, а выждать. Таких было большинство, но Чистяков не принадлежал к их числу, он бурно захлопал в ладоши и, повернувшись к залу, крикнул:
– Кто тут против Советской власти?
Ответом ему была внезапно воцарившаяся тишина, в которой прозвучал спокойный с едва заметным акцентом голос:
– Я думаю, здесь нет ни одного явного врага Советской власти. Есть обманутые, есть те, кто в силу обстоятельств согласился сотрудничать с антинародным режимом, но это столь незначительные проступки, что их не видно за главным злом, которое сегодня захватило власть над Россией. Главная болезнь России сегодня – это охватившее всех поголовно равнодушие, можно назвать это эпидемией равнодушия, которая пронизала все поры государства от семьи до высшего руководства.
Эти слова Сталин произнёс при входе в зал, и в ответ не послышалось ни одного звука. На нём был не маршальский мундир полководца со звёздами генералиссимуса, а защитного цвета полувоенный китель и брюки, заправленные в хромовые сапоги. Левая рука, повреждённая болезнью, была чуть согнута в локтевом суставе, а в правой руке он держал неразожжённую трубку. Его движения были неторопливы и, проходя мимо кресел, он окинул собравшихся строгим взглядом коричневых с прозеленью глаз, и несколько человек почтительно полупривстали с кресел. Но ни один мускул не дрогнул на рябоватом от оспенной болезни лице вождя, он шёл походкой уверенного в себе человека, занятого важным и нужным делом.
Чистяков был настроен на смешливый лад и даже намеревался поприветствовать ряженого под Сталина человека хулиганским выкриком: «Советский паралич самый прогрессивный в мире!» Но когда вождь проходил мимо, он вдруг почувствовал, как его окатило аурой властного магнетизма. И по озадаченным физиономиям ведущих журналистских перьев региона было заметно, что они тоже почувствовали нечто необычное и необъяснимое.
«А мужичок-то не так прост, – подумал Чистяков, опускаясь в кресло. – Ещё и слова не произнёс, а наши либералы хвосты поджали. Но поглядим, однако».
Вождь миновал трибуну и подошёл к столу, за которым стоял Синюгин, сел в кресло и сунул трубку в нагрудный карман.
– Как, вы не будете курить? – воскликнул редактор. – Нет уж, уважьте, курите, сколько душе будет угодно. Вот и пепельница приготовлена, и спички.
Сталин вынул трубку, чиркнул спичкой и пыхнул синеватым дымком.
– Что ж, начнём нашу работу, – неторопливо произнёс он. – Перед тем, как приступить к ответам на вопросы, прошу товарища Синюгина ознакомить присутствующих с объективной проверкой комиссией данных по товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу, родившемуся неизвестно где, неизвестно от кого в ночь с 31 октября на 1 ноября 1961 года предположительно в городе Москве. Я правильно говорю, товарищ Синюгин?
– Так точно, товарищ Сталин.
– В таком случае продолжайте.
– Что за комиссия? – счёл нужным заявить о себе Маркин – Кто её назначил, из каких лиц она была составлена?
– Вопрос задан важный, но он может увести нас в сторону от главного, – объявил Синюгин. – В работе комиссии участвовали видные учёные, военачальники, государственные деятели, сотрудники спецслужб. Её вывод неоднократно был предметом разбирательства в судебных инстанциях, и ни одна из них не опровергла тот факт, что в ночь с 31 октября на 1 ноября 1961 года на перезахоронении Сталина за Мавзолеем был найден младенец, мальчик, нескольких часов от роду. Это пока всё, что я могу сообщить на эту тему.
В зале поднялся шум, послышались крики с требованием подробностей обретения младенца, обвинения в покушении на свободу прессы, а кто-то из наиболее продвинутых журналистов язвительно вопросил:
– А был ли мальчик?
Синюгин спокойно поглядывал на возмущённых коллег, и когда все они угомонились, вышел к микрофону.
– Надеюсь, теперь я буду услышан и понят. У нас всё ещё живёт в подкорке каждого человека желание – всё отнять и присвоить. Но Россия – это что-то вроде правового государства, и оно охраняет моё право на распространение информации о любом событии, приобретённой добросовестно и у её законного владельца, на всё то время, когда наш гость будет находиться в нашем городе.
Тишина, воцарившаяся в зале, сменилась протестами.
– Как! – кричали со всех сторон. – Ты притащил нас сюда, чтобы мы напечатали только то, что ты позволишь? Сталин принадлежит всему народу, и лишить нас возможности говорить с вождём ты не можешь. В конце концов, есть статья Конституции об обеспечении гражданам равного доступа к информации. А вы, товарищ Сталин, почему не скажете по этому вопросу своё веское слово.
Вождь как будто ничего не слышал, он сидел за столом и простым остро отточенным карандашом что-то писал в небольшом блокноте. Синюгин тоже помалкивал, но возмущение мало помалу улеглось, и редактор терпеливо продолжил свою речовку:
– Будем считать, что разогрев аудитории прошёл успешно. Переходим к содержательной части встречи. Итак, первый вопрос поступил от нашего мэтра, доктора политологии, заведующего кафедрой журналистики госуниверситета господина Игрунова.
Маститый журналист неторопливо поднялся с кресла, поправил очки в черепаховой оправе, оглянулся на соседей и произнёс извиняющимся тенорком:
– Извините, но я не знаю, как обратиться к нашему, э… уважаемому гостю…
– Называйте меня просто – товарищ Сталин, – пыхнул дымком из трубки вождь. – Задавайте свой вопрос.
– Меня как либерала удивляет ваша, товарищ Сталин, самонадеянность. Конечно, я, как и все здесь присутствующие, не верю ни в чудо вашего появления на могиле настоящего Сталина, ни в то, что имя Сталина кому-то нужно. Всё это дешёвый красно-коричневый пиар, помогающий зюгановцам держаться на плаву как политической партии. Теперь скажите, а не стыдно ли вам притворяться Сталиным?
Чистяков выслушал вопрос Игрунова со смешанным чувством удивления и отвращения. Уж кто-кто, но заглавный либерал, громивший в статьях и телесериалах советскую власть и её вождей, мог бы построже спросить, коли ему представился случай, с диктатора, а он проблеял невесть что и шмыгнул в своё кресло за спину дюжего собкора центрального телевидения.
– Вопрос поставлен неправильно, – спокойно сказал вождь. – Он должен быть сформулирован следующим образом: нужен ли Сталин народам России или на новом этапе исторического развития страны необходимость в товарище Сталине отпала окончательно и бесповоротно? Вы согласны с моей редакцией, товарищ?
– Говорите, говорите, мы вас слушаем, – пробормотал Игрунов, так и не выглянув из-за плечистого собкора. Он никак не мог успокоиться от совершённого им героического выпада в сторону своего идеологического противника: то краснел, то бледнел, но был чрезвычайно горд своим смелым поступком обличителя и правдолюба.
– Итак, нужен ли Сталин народам и в первую очередь русскому народу? – задумчиво произнёс вождь. – Чтобы ответить на этот вопрос положительно, нужно согласиться с тем, что почти каждый человек в сегодняшней России в той или иной мере, даже не подозревая об этом, является Сталиным. Кто больше, кто меньше – это уж как кому повезло.
– А как насчёт того человечка, который только что задал вам вопрос? – сухо осведомился редактор коммунистической газетки «Шагом марш» Хватков. – Разве в либерале и власовце может быть хоть пылинка от великого Сталина?
– В этом, как вы его назвали человечке, Сталина больше, чем в ком-нибудь другом, – взмахнул трубкой вождь. – Он и существует только потому, что играет в ненависть к Сталину, как собачонка, что кусает сапог хозяина, и одновременно подхалимски виляет хвостом. В этом – все повадки нынешних ниспровергателей Сталина, они кусают и тявкают, а явись хотя бы его тень, упадут на спину и, поджав хвосты, преданно заподвизгивают.
Игрунова все считали выскочкой, кичившемся близким знакомством с самим Владимиром Познером, запросто вызывавшим в свою студию для отчёта о проделанной работе даже премьер-министра России. Поэтому, когда он визгнул из-за спины собкора, что оскорблён сравнением с власовцем и требует извинений, никто не поспешил присоединиться к его протесту, а Хватков бесцеремонно заявил:
– Все наши так называемые демократы – самые настоящие власовцы. Об этом товарищу Сталину известно лучше нас.
Вождь хмуро глянул в сторону лидера региональных коммунистов и продолжил развивать свою мысль:
– Почему, спрашивается, в каждом человеке, даже в наше время мы обязательно найдём Сталина? Ответ заключается в том, что товарищ Сталин был не только продолжателем дела великого Ленина, руководителем первого в мире социалистического государства, вождём и генералиссимусом, но, что премного важнее, он был для советского народа воплощённой справедливостью. Главной особенностью народа была и есть жажда правды. Сталин утолил эту жажду, и не его вина, что она пришлась не по вкусу дворянству, буржуазии, попам и либеральной интеллигенции. Октябрьская революция провозгласила справедливость высшим принципом нового общественного устройства и репрессировала все паразитические классы, чтобы они не стояли на дороге неизбежного исторического процесса. Измена революции, измена социализму, измена делу Ленина означали предательство справедливости, которая является для народа основой его земного бытия.
– Не надо нам цитировать «Краткий курс истории ВКПБ!» – крикнул главный редактор областного радио Сечкин. – Из ваших россказней о справедливости не скроить даже обычного репортажа. Вы лучше оцените сегодняшнюю политическую ситуацию в стране, и что следует ожидать в ближайшем будущем?
– Об этом мы тоже поговорим, но только после того, как вы ответите на вопрос, каким был главный лозунг великого Октября? Даю на обдумывание всем присутствующим две минуты.
Последовало недолгое молчание, затем кто-то сердито сказал:
– Здесь собрались те, кто привык сам спрашивать, а не отвечать. Так что, господин приезжий, можете давать нам свои смелые уроки, а мы вас послушаем.
– Время пошло, – объявил вождь, взглянув на свои наручные часы.
Чистяков решил воспользоваться паузой и плотно притиснул своей ногой ногу Маркина к полу.
– Не хулигань! – пропищал журналист.
-Деньги на бочку! – дыхнул на него Чистяков и, запустив руку в чужой карман, вытащил потёртое портмоне.
– Ты не писатель, а бандит! – свистящим шёпотом заявил Маркин и попытался помешать поэту завладеть деньгами.
Их возня привлекла внимание соседей, Синюгин неодобрительно глянул в их сторону, постучал карандашом по графину и строго осведомился:
– Что происходит?
– Экспроприация экспроприаторов! – громко на весь зал произнёс Чистяков, засовывая в карман рубахи три пятисотрублевые бумажки. – Продолжайте, товарищ Сталин, а я вынужден удалиться: мочи нет, как горло пересохло.
Выходка Чистякова развлекла собравшихся, а у Игрунова вызвала прилив храбрости, и он, вскочив на свои хилые ножки, выкрикнул:
– Лозунгом и целью Октябрьского переворота было: «Всё отобрать и поделить!» Об этом сейчас знает каждый первоклассник. Отнять и поделить! Отнять и поделить!
– Преступное враньё! – вспыхнул Хватков. – Это больше похоже на лозунг сегодняшних воров: «Отнять у народа и спрятать в офшорах!»
– Заканчивайте перепалку! – повысил голос Синюгин. – Слово – вождю!
– А вот с этим надо повременить! Всем оставаться на своих местах! Приготовить документы для проверки!
В зал ворвались с десяток омоновцев с резиновыми дубинками, затем в дверях показался полицейский офицер, который цыкнул на попытавшегося проскочить мимо него Чистякова.
– Назад! Документы!
Чистяков подрагивающей рукой подал членский билет Союза писателей и пробормотал:
– Я, товарищ капитан, паспорт с собой не ношу.
Офицер сличил физиономию поэта с фотокарточкой на документе и вернул его владельцу:
– Из зала до окончания проверки не выходить! Ясно?
– Так точно, господин капитан!
Собравшиеся на встречу с вождём ведущие журналистские перья нашей области были людьми избалованными властью, которую им давала свобода слова, и хотя эта власть была всего лишь четвёртой по значению в государстве, но и она давала им возможность воображать себя значительными персонами и посматривать на полицию с пренебрежением. Поэтому публика, атакованная омоном, сначала опешила, затем послышался недовольный ропот, и послышались негодующие голоса.
– Я депутат Законодательного собрания области! – заявил Хватков и сунул мордастому охломону красную книжечку, но тот и ухом не повёл, а ловко выхватил депутатскую ксиву, а самого депутата вдавил своей лапищей в кресло.
– Я предсдатель общественного совета при управлении внутренних дел области, –хорохорился Игрунов, извлекая из кармана дорогой мобильник. – Спокойно, господа! Я сейчас свяжусь с генералом полиции, и он расставит все точки над и…
Однако дозвониться ему не удалось: дюжий омоновец заломил ему руку за спину, отобрал телефон и сунул в карман пёстрой униформы:
– Предъявите документы!
– Пожалуйста, вот моё служебное удостоверение! – засуетился главный редактор областного радио. – Первый раз вижу работу омона, впечатляет!
Не прошло и полутора минут, как документы были изъяты и переданы полицейскому офицеру. Он их ссыпал в бумажный пакет и неторопливо спустился к эстраде, по которой нервно прохаживался Синюгин. Сталин сидел, положив ногу на ногу в кресле, курил трубку и спокойно смотрел на приближавшегося к нему капитана. Когда полицейский подошёл к нему вплотную, вождь из лежавшей на столе папки вынул лист гербовой бумаги и протянул офицеру.
– Что это такое?
– Патент на занятие индивидуальной трудовой деятельностью. Не просрочен.
– Вас что, действительно, зовут Иосиф Виссарионович Сталин? – сказал капитан, разглядывая патент.
– Вот мой паспорт, вот справка из детского дома, – Сталин подал полицейскому документы.
– Чем вы занимаетесь сейчас, в данном месте?
– У меня встреча с журналистами. Вот, кстати, и договор с господином Синюгиным на проведение этой встречи.
Капитан мельком глянул на договор, бросил на стол и повернулся к самому оппозиционному редактору региона.
– Ваши документы!
Синюгин протянул паспорт и доверительно произнёс:
– Здесь собрались самые известные журналисты области. Здесь нет злоумышленников.
Капитан раскрыл паспорт, отшатнулся от него и радостно хохотнул:
– Здесь точно нет злоумышленников, зато есть отъявленный взяточник! Товарищ Сталин, что лежит в паспорте?
Вождь неспешно приблизился к офицеру, глянул на раскрытый паспорт и пыхнул трубкой.
– Две тысячные купюры.
– Так и запишем. В протоколе.
– Господин капитан! – заюлил Синюгин. – Произошла ошибка. Я готов всё объяснить, но не здесь. Здесь место для дискуссий, а не для деловых разговоров.
– Полиция взяток не берёт!
Офицер жестом велел Синюгину заткнуться и подошёл к микрофону.
– Ваша сходка является незаконной, и я её закрываю. Всем, кроме задержанного, документы будут возвращены на выходе.
– Я арестован? – вякнул оппозиционный редактор.
– Пока задержаны, до выяснения обстоятельств покушения на дачу взятки должностному лицу при выполнении им служебных обязанностей.
– Интересно девки пляшут, – картинно развел руки в стороны Синюгин. – Выходит, я не имею право хранить свои деньги в своём паспорте?
– Конечно, имеете такое право, но только до того момента, когда предъявите его полицейскому. Но у нас ещё будет время побеседовать на эту тему.
– Капитан! – пробасил кто-то. – Оставьте его в покое. Завтра он напечатает в газете, что вы вымогали у него взятку, и вам не отмыться.
Офицер на сочувственный возглас не обратил внимания, он был занят Сталиным.
– Вы можете мне понадобиться как свидетель. Где вы остановились?
– Я прилетел утренним рейсом и пока не знаю, где буду ночевать, – сказал вождь. – Синюгин задержан. Может и меня, вместе с ним, поместите у себя?
– У меня к вам претензий нет. Пройдитесь по гостиницам, может вам повезёт.
– Вот-вот, пусть посмотрит, какие гостиницы в культурной столице Европы, – сказал Синюгин. – Но сейчас ночи тёплые, можно и на уличной скамейке заночевать.
Чистяков с всё возрастающим интересом прислушивался к разговору. Сталину надо было помочь, и поэт подал голос.
– Господин капитан! Пусть Иосиф Виссарионович у меня заночует. Вы ведь меня знаете, потому что задерживали на митинге.
– Кто такого баламута не знает в полиции? Ладно. Пусть ночует у тебя, а завтра отзвонись по моему номеру.
Зажав в кулаке визитную карточку, Чистяков потянул Сталина за рукав кителя:
– Пойдёмте, Иосиф Виссарионович, как бы капитан не передумал, а то у нашей полиции на неделе семь пятниц.
На улице было людно, но Сталина это не смущало, и он, не отставая, следовал за Чистяковым по тротуару, вызывая у прохожих привычный для ряженого интерес к своему внешнему виду. Чистяков время от времени поглядывал на своего спутника, пытаясь определить его возраст, но вскоре его внимание привлёк пивной ларёк.
– Не пора ли освежиться пивком, товарищ Сталин?
– Я пиво не пью, – холодно сказал вождь. – А от стакана минералки не откажусь.
Чистяков оставил своего спутника возле столика и скоро вернулся с бутылкой «Волжанки» и двумя бумажными стаканами.
– По полному? – сказал он, нацелившись горлышком бутылки на стакан вождя.
– Не возражаю. По полному – так по полному.
В меру охлажденная газировка приятно щекотала небо и ударила в нос.
– Крепка Советская власть! – разразился привычной присказкой Чистяков, и тут же спохватился. – Я имею в виду газировку.
– Какие люди, такая и власть, – с горечью произнёс Сталин и отвернулся от компании любителей пива, которая поглядывала в его сторону с нескрываемым интересом.
– Может перейдем к крайнему столику? – предложил Чистяков.
– Не стоит. Я уже привык, что люди удивляются моему сходству со Сталиным.
– Но по документам вы и есть самый настоящий Иосиф Виссарионович Сталин.
– Федот, да не тот. Впрочем, послушаем, что обо мне скажет публика.
Любители пива были изрядно под хмельком, и не сдерживали себя в разговорах.
– Это тот Сталин, которого в городе видели возле базара.
– А как похож! Может родня?
– Слух идёт, что родной внук. А ты подойди и спроси.
– Неудобно как-то…
– Неудобно штаны через голову одевать. Давайте затаримся пивом и подвалим к нему с угощением.
– Пора уходить, – забеспокоился Чистяков. – Или вы, Иосиф Виссарионович, намерены вступить с этими забулдыгами в дискуссию?
Сталин вынул из кармана носовой платок, отёр влажные усы и, повернувшись, двинулся через улицу. Чистяков поспешил за ним следом, не обращая внимания на призывные возгласы хмельной компании. Чтобы избежать ненужных встреч, он повёл своего спутника через сплетение переулков, заброшенный сад, по дну оврага, выбравшись из которого, они оказались на задах чистяковского домовладения.
– Картошка не прополота, – заметил, проходя по огороду, Сталин. – Ты что, холостякуешь?
– Можно сказать, сирота, – вздохнул Чистяков. – Но я живу не один. В моей развалюхе, кроме меня, обитает прекрасная, но капризная дама, с которой я никак не могу поладить.
– Да у тебя спелых помидоров полно, – сказал Сталин и, взяв старое ведро, обобрал помидорный куст, затем нашарил на огуречной грядке несколько зелёных и пупырчатых карапузов. – Значит, твоя дама ещё и ленивая хозяйка: огурцы, лук, горох, кажется, за лето никто ни разу не поливал. Кстати, как её зовут?
– Зовут её поэзия, – усмехнулся Чистяков. – Как себя помню, она всегда рядом со мной.
– Чему же ты не рад? – сказал Сталин. – Разве писать стихи не весёлое занятие?
– По молодости поэзия ласкала и согревала мою душу, а сейчас это скорее мука, чем любовь.
Сталин покрутил водопроводный кран, извлёк из него струйку воды, ополоснул огурец, откусил от него кусочек и тотчас выплюнул.
– Не поливал, вот и выросли горькими, – сказал Чистяков. – Последние пятнадцать лет и стихи идут сплошь горькие, как степная полынь. А вам ваше занятие не обрыдло?
– Из детдомовцев поэты не выходят, потому что у них нет нормального человеческого детства. Из детдома я попал в ремеслуху, выучился на слесаря, отслужил в армии, вернулся в заводскую общагу и только тогда узнал, кто я такой.
– Ну и какой? – подтолкнул погрузившегося в воспоминания гостя Чистяков. – Глянули в зеркало и узнали в себе молодого Сталина?
– Всё случилось проще и убедительнее. Ко мне пришёл один из офицеров комендатуры Кремля и рассказал, где меня нашли.
– И вы ему поверили, – усмехнулся Чистяков.
– Поверил? – задумался Сталин. – Скорее удивился. Но он оставил копии документов, которые, конечно, не были заверены, но выглядели очень внушительно. Уходя, этот человек сказал: «Твоё сходство с молодым Сталиным – самое убедительное доказательство истинности моих слов».
– И вы увидели в себе близкого родственника вождя советского народа? – ухмыльнулся Чистяков. – Считаю, что разговор между нами вступил в такую фазу, что без бутылки не разобраться. Посему, прошу в моё поэтическое ателье. Можете следовать за мной без опаски. Конечно, мои апартаменты не сравнить с кремлёвскими, зато прослушки у меня нет, и можно говорить всё, что взбредёт в голову.
– А это что, душ? – сказал Сталин, указывая на железный бак, установленный на крыше деревянной будки.
– Желаете ополоснуться? Прошу. А я займусь приготовлением гулевого стола. Только не суйте сразу голову под лейку, подождите, пока сойдёт ржавчина.
Поозиравшись по сторонам, Сталин снял китель, повесил его на яблоневый сучок, разулся, освободился от штанов, которые положил на кусты малины, сделал несколько взмахов руками, приседаний, подпрыгиваний и вошёл в душевую кабину, где освободился от трусов и открутил кран. Из лейки брызнула вода, почти горячая и чистая. Куском хозяйственного мыла он помылил голову, плечи, руки, живот, спину и ноги и встал под душ, чувствуя, как его покидает усталость и прибывают силы.
«Никто и не подозревает, – думал он, – что я на самом деле ощущаю себя Сталиным, а не двойником, как другие, кто натянул на себя личину вождя, чтобы получать жалкие подачки за скоморошные кривляния на потеху публике. Сегодня омон помешал мне закончить встречу с журналюгами и не дал ответить на главный вопрос: «Как спасти Россию?» Ответ у меня есть, и Сталин подписался бы под ним безоговорочно: России нужен тридцать седьмой год, сегодня жизненно необходимо расстрелять сто тысяч самых крупных предателей и воров, чтобы спасти державу от гибели».
Впервые эту опасную в первую очередь для самого автора идею массовых репрессий, не без колебаний он огласил год назад перед сотрудниками одного из академических институтов, бывшем при советской власти одним из главных опорных пунктов диссидентов. Она была встречена недоуменным молчанием, затем послышались робкие хлопки, переросшие в оглушительные аплодисменты. И человек, озвучивший эту немыслимую в условиях повальной демократии в полном смысле этого слова кровавую идею, на какой-то миг ощутил себя вождём, а не тем, кем он был на самом деле всю жизнь – простым советским инженером на водоканале, получившем по непонятному стечению обстоятельств поразительное сходство с вождём советского народа.
До перестройки это обстоятельство не особенно его тяготило, тем более, что он не подчеркивал сходство со Сталином: не носил усов, не напускал на себя важный вид, не курил трубку и был далёк от политики настолько, что телепросмотру заседаний Верховного Совета предпочитал сгонять несколько партий «на интерес» в биллиардной Измайловского парка, выпить пару кружек пива под воблу и потолковать с болельщиками о футболе. Однако и его вскоре после воцарения Ельцина скрутило безденежье, и он стал искать выходы из нищеты, почти отчаялся, но ему помог случай, который он по прошествии нескольких лет стал считать, ни чем иным, как перстом судьбы, указавшем на его подлинное предназначение в жизни.
В один из мрачных осенних дней, когда он уныло прохаживался по заваленной мокрыми листьями парковой аллее, к нему подошла пожилая монашка, поклонилась в пояс, поцеловала руку безработного инженера, и тот услышал от неё такое, что изменило его жизнь самым невероятным и причудливым образом. Монашка исчезла, но её голос навсегда сохранился в памяти как руководство к действию. И придя домой, он долго рассматривал свою физиономию, затем вырезал из черной бумаги усы, приладил их к верхней губе, поглядел в зеркало и почти уверовал в своё сходство с вождём советского народа. Осторожность заставила его дождаться, пока не отросли настоящие усы, затем он сфотографировался в фас и профиль и сравнил снимок со снимками Сталина. Сходство было поразительным, но через два-три месяца оно ещё более усилилось. И голос, и жесты, и походка стали вполне сталинским, как и манера держать трубку и внимательно-добрый чуть вприщурку взгляд мудрого вождя и учителя.
Обретя внешнее сходство с вождём, он не поспешил на Красную площадь, чтобы зашибать деньги фотографированием в обнимку с туристами. Это занятие ему претило. Он захотел как можно теснее духовно сблизиться с настоящим Сталиным и трижды прочитал собрание сочинений вождя, а некоторые его работы выучил наизусть и мог цитировать по памяти целыми страницами, примеряя их к политической обстановке в стране. Урезав свои потребности до минимума, на сэкономленные деньги он заказал в военном ателье маршальское обмундирование и, обрядившись то в один, то в другой мундир, расхаживал по квартире, цитируя вождя, и дискутировал с дикторами, комментаторами и политологами проводного радио, оттачивая мастерство оратора и острого полемиста. Ещё не отдавая себе отчёта, он готовил себя к новому поприщу агитатора за бессмертие идеалов коммунизма, и те немногие зрители, что его видели и слышали, были от него в восхищении и подталкивали новоявленного Сталина к появлению на публике.
Дебют в качестве вождя советского народа состоялся в день Победы в клубе ветеранов, куда его привёл сосед по лестничной площадке, бывший фронтовой разведчик, чтобы почтить заслуги и память Верховного Главнокомандующего, которого демократическая власть всячески третировала и унижала. Конечно, подставной Сталин сильно волновался, но его встретили с таким восторгом и обожанием, что он сумел без запинки и вполне в сталинской манере произнести поздравление Сталина советскому народу по случаю победы в Великой Отечественной войне. Успех был оглушительный. Ветераны растрогались до слёз, обступили своего обожаемого вождя, каждый стремился до него дотронуться, его задарили цветами, конфетами и отправили домой на такси.
Однако первый успех не вскружил ему голову. У него насчёт своего будущего были вполне серьёзные планы: в пику врагам Сталина являть его таким, каким он остался в памяти народа – мудрым, добрым и непримиримым ко всякой лжи и несправедливости, которые отравляли настоящее, прошлое и будущее великой страны. Он стал непременным участником собраний, где была хоть малейшая возможность взойти на трибуну и воплотиться в вождя. Скоро на нового Сталина возник большой спрос в самых разных аудиториях. И даже оголтелые враги после его выступлений были вынуждены сквозь зубы признаваться, что с ним трудно, а порой и невозможно спорить, поскольку железная логика классика марксизма-ленинизма сочеталась в его выступлениях с сокрушительными фактами. И вскоре бывший инженер водоканала стал в определенных кругах знаковой политической фигурой, и слава о нём докатилась до провинции, его стали приглашать то в один город, то в другой. Совсем недавно он посетил Самару, где его подхватил вездесущий Синюгин и заманил в наш город из чистого бахвальства как редкий политический персонаж, чтобы оживить тусклую действительность родины вождя мирового пролетариата, оказавшейся в стороне от финансовых потоков нефтедолларов.
Чистяков, которого обывательская молва считала пустым и безалаберным человеком, на самом деле всегда держал данное слово и, не заходя в ларёк, перебежал по мосту через Свиягу к дому, где жила Соня, чтобы рассчитаться за охрану доверенного ему авто. Он и не предполагал, что его с нетерпением выглядывает с балкона Митя, который, завидев поэта, замахал руками и заулюлюкал, чтобы привлечь к себе внимание, затем бросился по лестнице вниз и, выбежав из подъезда, бросился Чистякову на шею.
– Поздравь меня! Я принял самое важное в жизни решение.
– Что ты надумал? Хотя стой, молчи! Ты решил жениться на Соне?
– Ты угадал, – зарделся Митя. – И хочу сделать это немедленно.
– Зачем прерывать свидание, на такое скучное мероприятие как женитьба, – хмыкнув, сказал Чистяков. – Разве нельзя отложить это дело, хотя бы на завтра? Да и с родителями умно было бы посоветоваться.
Митя насупился и, глянув вверх на балкон, где стояла Соня, нетерпеливо сказал:
– Ты отказываешься мне помочь?
– В чём? В женитьбе? Но у тебя всё на мази. Садись в авто с суженой и мчись в загс. Хотя они уже закрыты. Но за бабки можно зарегистрироваться в любое время суток.
– Нам загс не нужен, – заявил Митя. – Помниться, ты меня хотел познакомить со священником. Пусть он нас обвенчает.
– Откуда такая прыть? – покачал головой Чистяков. – У тебя же с ней всё тип-топ. От добра – добра не ищут.
Митя смутился и потупился. Он не мог объяснить ни себе, ни случайному приятелю всего, что с ним произошло за последние несколько часов. Отношения между мужчиной и женщиной представлялись ему совсем другими, чем оказались на самом деле. Митя даже в самом страшном сне не мог представить, что вид обнажённой и желанной женщины мгновенно лишит его сдержанности и благовоспитанности, и он превратится в пылающего похотью и не знающего удержу ненасытного самца, в своего обезъяноподобного первобытного предка. И прекрасная боготворимая им Соня стала для него не предметом обожания, а самкой, которую он, постанывая, мял и тискал и трижды опалил её лоно безудержным истечением огня, пока окончательно не обессилил и упал лицом вниз на измятую подушку.
Человеческое сознание вернулось к нему с чувством стыда, которое было столь сильным и острым, что Митя всхлипнул, и Соня приникла к нему всем телом и принялась утешать жаркими поцелуями.
– Это вопрос не обсуждается, – твёрдо сказал Митя. – Мы едем к священнику.
Он подошёл к машине, открыл дверцу и, подняв голову, крикнул:
– Соня, поторопись!
– А кто будет со мной за охрану машины рассчитываться? – послышалось из распахнутого окна квартиры возле мусоропровода. – Я все глазоньки проглядела, пока ты у Соньки котовал, а теперь слинять хочешь? Не на ту напал, милый?
Митя растерялся, но Чистяков его не оставил в беде одного:
– Заказ на охрану отменяется. Мы уезжаем.
– Это как отменяется! – завопила старуха. – Плати за шесть часов, что я отсторожила. А то не с вас так с Соньки слуплю в тройном размере. Нашлись мне, шустрые. Ужо сейчас позвоню внуку, он вас, шоблоту, на счётчик поставит! Слыхали про такое?
– Да уймись ты! – рассердился Чистяков. – Вот тебе за восемь часов сто рублей и замолчи, ради бога.
Старуха резво схватила деньги и выпучила глаза на крыльцо, где в ослепительно белом платье, белых туфлях и воздушной фате стояла Соня.
– Да у вас никак свадьба?
-Красиво жить не запретишь, – растерянно вымолвил оторопевший от неожиданности Чистяков, затем отпрыгнул к машине и открыл дверцу.
– Надо купить кольца, – сказала Соня. – И цветы.
– Я не знаю, какие при венчании порядки, но надо прихватить с собой ещё одного свидетеля, – озабоченно произнёс Чистяков. – И он нас ждёт.
– Где ждёт твой свидетель? – сказал Митя, когда вырулили на дорогу.
– У меня дома. Это ещё тот свидетель. Ни у кого он на свадьбе не был, а вам одним достался. Только одно условие: ничему не удивляться и не спрашивать.
Они переехали через Свиягу по мосту и остановились возле чистяковского домовладения. Хозяин быстро вошёл в дом и через несколько минут появился на крыльце с человеком, поразительно похожим на Сталина.
– Кто это такой? – взволнованно прошептала Соня.
– Выглядит как Сталин, скоро узнаем, – пожал плечами Митя.
– И это наш свидетель?
– А чем он плох?
Чистяков открыл переднюю дверцу машины и усадил вождя рядом с женихом.
– Радуйтесь, друзья! Иосиф Виссарионович согласился быть на вашей свадьбе свидетелем.
– Не свидетелем, – строго сказал Сталин, – а дружкой. Кажется, здесь все православные, поэтому будем блюсти не заёмные, а свои исконно русские обычаи.
– Выезжай на Московское шоссе, – сказал Чистяков. – Через два светофора будет торговый центр, где есть ювелирный магазин. А я заскочу в продуктовый. Вы своим скоропалительным венчанием перебили застолье, которое я вознамерился устроить в своём доме в честь вождя советского народа. А пока нам не худо было бы перекусить. Вы согласны, Иосиф Виссарионович?
Они благополучно миновали оба светофора и въехали на площадку перед стеклянным караван-сараем, припарковались и влились в поток покупателей весьма колоритной и привлекающей внимание группой. Впереди шли, взявшись за руки, Соня в подвенечном платье и Митя в джинсах и мятой рубахе. За ними следовали Сталин и Чистяков. Перед входом в ювелирный магазин их остановил охранник, внимательно обшарил каждого пустым взглядом и разрешающе кивнул бритой наголо головой.
Покупка колец не заняла много времени, но Чистяков успел разглядеть и обойти все витрины с драгоценностями, но задержался у одной, где были выставлены миниатюры, выполненные в палехской манере, на народные исторические и религиозные темы. Одна из них ему показалась весьма любопытной, и он подозвал Сталина.
– Я уже видел икону с Матроной и с вами, Иосиф Виссарионович, в церкви. Миниатюру с этим сюжетом вижу впервые.
– Что вас заинтересовало? – сказал продавец. – Миниатюра со Сталиным? Она у нас пользуется спросом. Осталось два экземпляра.
– Покажите оба, – сказал Митя.
– Стоит ли тратить деньги на жалкий примитив? – усмехнулся Чистяков. – Или их у нас, как грязи?
Митя пропустил насмешку лирического охломона мимо ушей, отдал деньги и протянул одну миниатюру Сталину.
– Это вам на память о сегодняшнем счастливом для меня дне.
Сталин вынул из нагрудного кармана кителя очки, внимательно рассмотрел изображение и сказал:
– Достоверно известно, что он в середине октября сорок первого года пришёл к Святой Матроне, и она ему объявила, чтобы он не уезжал из Москвы. Так Сталин и поступил: не уехал в Куйбышев и отстоял столицу.
Тем временем Чистяков успел набить сумку едой и питьём и, запыхавшись, догнал своих спутников, когда они устраивались на сидениях машины.
– Куда ехать? – сказал Митя. – Это где-то за городом?
– На околице нашей большой деревни, – небрежно уточнил Чистяков. – Иногда мне приходится бывать в тамошнем храме.
– На службах? – поинтересовался Митя.
– Какой из меня верующий? – усмехнулся Чистяков. – Одно знаю, что я не язычник, а до веры в Христа мне ещё далеко-далеко. Отец Антоний одобряет некоторые мои писания, а я этим пользуюсь: когда на мели, то он даёт мне взамен тыщу, другую, естественно, без отдачи.
– Как-то нехорошо получается, – обеспокоенно сказала Соня. – Едем, не предупредив, а, может, он занят чем-то другим. Надо было с батюшкой хотя бы созвониться.
– Это не проблема, – вынимая сотовый телефон, сказал Чистяков. = Кто будет говорить?
– Ты и говори, – глянул на него Митя. – Намекни, что потраченное им время будет оплачено.
– С попами надо на эту тему говорить прямо, – усмехнулся Чистяков. – Пятьдесят тысяч тебя не разорят?
На телефонный вызов ответила церковная прислужница.
– Отец Антоний занят с прихожанами, – отключив телефон, сказал Чистяков. – Но ты, Митя, не сомневайся, он вас обвенчает с большим удовольствием.
– Откуда такая уверенность? – капризно надула губки Соня.
– За вас самым убедительным образом походатайствует Митина фамилия, Козырев. А козырные люди в нашем городе могут почти всё. А Митя – в их колоде самый заглавный козырь.
– Я к этим фигурам не принадлежу и уповаю на ходатайство Иосифа Виссарионовича, – недовольно сказал Митя. – Думаю, отец Антоний не решится противоречить товарищу Сталину.
– Буду рад вам помочь, если смогу, – сказал Сталин, обнюхивая тёплый пирожок с капустой, которым угостил его Чистяков. – А что, с яблоком пирожков не было?
– Я торопился, и не шибко разглядывал то, что покупаю. Может, заменить пирожок на беляш?
Они ехали по шоссе в сторону заходящего солнца, которое уже коснулось огненным краем линии горизонта и протекло багрово-сизыми языками протуберанцев на старые тополиные посадки, куда они повернули на разбитую, когда-то покрытую асфальтом дорогу к посёлку, на краю которого стоял невеликий православный храм. Никто из них не перекрестился, не от безверия, а от того, что не был научен этому с детства, но каждый почувствовал даже от простого лицезрения храмового благолепия, как помягчело у него на сердце.
– А вот и сам отец Антоний, – сказал Чистяков. – Остановись здесь. Он не любит, когда подъезжают к самой паперти. Не торопясь, выходите, а я пойду на разведку.
Священник, прощаясь, благословлял своих духовных чад, и приезжим пришлось подождать, пока Антоний обратит на них внимание. Наконец, старушки направились в сторону посёлка, и священник подошёл к Чистякову.
– Что у тебя за попутчики, с чем пожаловали? Хотя вижу, что ты привёз ко мне не гостей, а хлопоты. Кто это, не разберу в сумерках, вроде военный?
– Это батюшка самый нужный тебе человек.
– Да ну. Хотя стой. Ты что, Сталина мне привёз?
– Не совсем его самого, но близко к нему, на этот счёт у него и документы имеются.
Беседуя, они подошли к машине. Соня догадалась сделать то, что другим не пришло в голову:
– Благословите, батюшка.
– Бог благословит, – благожелательно вымолвил отец Антоний и с видимым удовольствием позволил девице поцеловать свою руку.
Митя, покраснев до корней волос, тоже подошёл под благословение, но руку не поцеловал, на что отец Антоний нахмурился, и Чистяков поспешил сказать:
– Это Дмитрий Андреевич Козырев, коего ты, батюшка, желал увидеть сегодня.
– Как же, как же… – священник снова стал доброжелательным. – Я прочёл статью о душе, которую ты разместил в Интернете и был поражён. Нет, это просто невероятно! Молодой человек и я, седой дурень, обратились к президенту страны с одним и тем же вопросом: «Кто в России отвечает за душу человека?»
– Но я в ЖЖ не писал, что обратился к президенту, – сказал Митя. – Откуда вы узнали?
– В сети не пропадёт ни одно слово. Я набрал название статьи, твоё имя и вышел на обмен твоими комментариями с пользователем из Белоруссии. Ты сообщил ему о своём обращении к главе государства. Как видишь – всё просто. Так я прав или нет?
– Вы правы. А я понял одно, что душа сейчас не в почёте, ни у мирских властей, ни у духовных, коль этим вопросом озаботился столь почтенный священнослужитель, как вы.
– А ты острый молодой человек, – снисходительно молвил отец Антоний. – Весь в своего отца, каким он был в молодые годы. Одно слово – умник, другое – правдолюб. Крепко я перед Андреем виноват, что своим примером сбил его с пути, а теперь этого не поправишь.
– Он доволен и собой, и своей жизнью, – сказал Митя.
– Хорошо, я с ним, даст Бог, ещё свижусь. А ты что от меня хочешь?
– Мы с Соней хотим обвенчаться.
– Прямо сейчас? – всплеснул руками отец Антоний. – Ты что взял эту красавицу от родителей убегом?
– Скорее это я его увожу от родителей, – тихо сказала Соня и взяла Митю за руку.
Отец Антоний задумался и молвил:
– Думаю, мои увещания вас не остановят. Остаётся уповать на волю божью. А я вижу, что вы оба не лишены искорок веры. Обвенчать – дело нехитрое, но за развенчанием ко мне не приходите, не приму. А сейчас ступайте на лавку и ждите, вас позовут.
Священник подозвал к себе прислужницу и велел приготовить всё для совершения обряда венчания. Затем он обратился к Чистякову.
– Скажи, как обращаться к твоему спутнику.
– Называй его товарищ Сталин.
– Не слишком ли высоко будет – товарищ Сталин? – усомнился отец Антоний. – Каждый человек должен жить под своим настоящим именем.
– Не сомневайся, батюшка, у этого гражданина паспорт выписан на имя Сталина Иосифа Виссарионовича.
Священник недоверчиво покачал головой.
– Разве такое возможно?
Сталин вынул из нагрудного кармана мундира паспорт и протянул отцу Антонию.
– Всё правильно: доверяй, но и проверяй. Вот ещё нотариально заверенный документ о моём появлении на свет.
Прочитав по два раза казённые бумаги, отец Антоний заметно разволновался.
– Вы явились как раз ко времени, а это ещё одно несомненное проявление чуда Блаженной Матроны. Завтра во её имя мы совершает крестный ход и молебен на кладбище, где покоятся умершие от ран в военных госпиталях во время Отечественной войны и в послевоенное время. Приглашаю вас, товарищ Сталин, принять участие в богоугодном деле. При храме есть небольшая гостиница, можете в ней поселиться на сколько угодно времени.
– Первонаперво надо обвенчать наших Ромео и Джульетту, – напомнил Чистяков. – Если нужны свидетели, то я и товарищ Сталин готовы поучаствовать в венчальном обряде.
– Я это сделаю с большой охотой, – сказал Сталин. – Только подскажите, что я должен делать.
– За этим дело не станет. Я пойду в храм, мне нужно переодеться. А вы ступайте к жениху и невесте.
Новобрачные сидели на врытой в землю лавке и молчали, охваченные самыми противоречивыми чувствами. Митя после согласия священника совершить обряд венчания, почувствовал сначала облегчение, а затем прилив радостной уверенности в своих силах, который он подтвердил в этот день уже не один раз наедине с Соней. До неё он никогда не испытывал чувства победителя, и не будь на его пути Сони, скорее всего остался бы надолго, а то может быть и навсегда жалким «пробирочником». Но теперь, когда он перешагнул через свои комплексы рукотворного существа, ему стали доступны все ощущения, все краски, все нюансы человеческой жизни. И не будет преувеличением сказать, что Соня помогла Мите родиться во второй раз, уже настоящим земным человеком, в котором, к огорчению патриарха, плоть гораздо сильнее души, и бывший пробирочник не был в этом смысле исключением из правила.
Если Митя ожидал венчания как достойного окончания, пожалуй, самого важного в своей жизни дня, то Соня пребывала в растерянности. Она вовсе не горела желанием сочетаться браком с милым и наивным парнем, который ей понравился, но не более того. Слишком много ей пришлось испытать житейских тягот, унижений и соблазнов, чтобы сохранить свою душу в первозданной чистоте. Она уже давно не верила никому и ничему. В день, когда встретила Митю на волжском пляже, чуть не пустилась по уговору подруги во все тяжкие, но что-то её удержало, а затем толкнуло бежать сломя голову из гостиничного номера, чтобы встретить в потёмках Митю. И только сейчас, глядя на вызолоченный закатом купол церкви, она догадалась, что всё это произошло не случайно, а по воле каких-то недоступных её пониманию сил.
– Нам пора, – произнёс Митя подрагивающим голосом. – Отец Антоний зажёг в храме полный свет.
Они поднялись с лавки и пошли к храму по влажной от росы траве, и за ними оставался похожий на давно проторенную тропу ясно видимый след, освещённый едва видимым светом загоревшейся на небе вечерней звезды.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
вчера
Свежо, увлекательно и актуально.Буду ждать продолжения