Юнцов нашей деревни в канун Дня Победы веселит дед Кузя.
«Кузя» – это прозвище. По паспорту: Кузмин Фрол Павлович. Живет бобылем в покосившейся хатенке. В углу стоит замотанная в старую штанину двустволка; под лавкой выкусывает блох беззубая от древности собака. А в избе стучит молотком дед.
Всю зиму дед мастерит скворечни. А потом ходит по деревне и приколачивает. Везде: на старых ветлах, на крылечке сельсовета, на облезлой и пустой «Доске Почета».
Прибив последнюю скворечню, идет дед в «потребилку». Так величает он сельмаг. В магазине долго рассматривает товар. Насмотревшись, он требует у продавщицы Лидочки бутылку подешевле. Продавщице неполных двадцать, она стоит за прилавком вынужденно – не прошла в пединститут. Затертую денежку Лида берет брезгливо.
«Напиться и безобразничать?» – справляется она, подавая бутылку. А дед, обычно бессловесный, незаметный в деревенской жизни, вдруг сипло орет:
«Ты, едрена мышь, меня учишь?! Башка моя давно прочищенная!»
Лида презрительно каменеет. А Кузьма сморкается на пол и хлопает дверью.
У пруда, под ветлами уже зеленеет трава. На деревьях суетятся прилетевшие скворцы. Дед сидит на взгорке, не отводя взгляда от птиц. Сидит долго, дотемна. Кузя сосет поллитру прямо из горла, курит, что-то бормочет. Потом достает из-за пазухи свечку, втыкает ее в горлышко опустевшей посудинки, зажигает – и замирает перед язычком пламени.
Деревенским пацанам – бесплатное кино. Пацаны сидят на жердяной изгороди. Они не ломают себе голову над тем, отчего уставился на огонек свечки старый человек, отчего вдруг ползет по щеке его мутная слеза…
А Кузя богу молится.
На пацанах – яркие куртки и сигареты с фильтром. От их жизнелюбия рассыпаются по сторонам девчонки.
Пацаны покуривают, поплевывают, посмеиваются. Представление смотрят. Кто-то из них кричит Кузьме жидким басом:
«Кузьмич, с тебя магарыч!» Ветер пахнет сырой травой, первоцветом. Весна. Мальчишкам на изгороди – начало вечного праздника. А Кузе? Хромому одинокому старику в засаленном ватнике? Чем для него весна оборачивается? Привычной болью? Поводом выпить?
Я смотрю на веселых парней, на грустного деда… И наплывает на меня мое далекое военное детство. Промерзшая насквозь школа. Причитанья баб. Красное мясо сдохшей лошади, которую рубят и раздают у колхозной конюшни. Отрешенный взгляд пойманного возле деревни дезертира. Закаменевший кусок хлеба – подарок на елку сорок второго года. Серые червивые блины из перезимовавшей в земле картошки. И – вечернюю стрельбу вот здесь, у старого пруда под ветлами.
Война делала свое дело в нашей деревне Маматкозино тихо. Присылала похоронки, возвращала калек, гробила на голодной работе молодых. Потому, когда загремело, заухало у старого пруда, мы, пацаны военных лет, бросились смотреть – что там? И увидели: под ветлами стоит Санька, сын пастуха Кузьмина и жарит из ружья по веткам. А сверху валится на него сбитая дробью скворчиная стая. Валились мертвые птицы, кружился черный пух. А Санька Кузьмин хохотал и палил, палил, палил – уже по пустым ветлам.
Выскочил из избы дед. Матерясь, хватил сына палкой. Хватил – и заковылял обратно. А Санька заплакал, швырнул ружье и пошел на сухой бугорок, где его сверстники-призывники уже собрались возле четвертной бутыли самогона.
Парни пили самогон. Потом жарили убитых Санькой скворцов, ими закусывали. Пели деревенские частушки. И еще: «А завтра, рано чуть светочек»… А потом уснули возле костра вповалку. Рядом валялись обгоревшие скворчиные тушки.
Скворцов нам было жалко. А Саньку – нет. На другой день Саньку угнали на войну. А ровно через месяц дед Кузя получил похоронку. Санькин эшелон разбомбили в дороге. Отстрелялся Санька навсегда.
Дед Кузя после похоронки почернел как головешка из санькиного костра. На люди не показывался. Сник, сгорбился. А через год, весной повесил на ветлах восемнадцать скворешен. Ровно столько, сколько лет было его единственному сыну, когда тот ушел на войну. Шестьдесят лет с гаком прошло. «За грехи наши…», – бормочет Кузя. И каждую весну разносит по деревне скворечни. А потом идет с бутылкой к старому пруду, к ветлам. И поминает своего сына, очумевшего от военкоматской бумажки с лиловой печатью…
В деревне воевавших ветеранов ныне – ни-ко-го. Кого война не вернула, а тех, кому довелось возвратиться, – деревенский погост уже прибрал. В деревне сейчас никто про Саньку Кузьмина не слышал. Прошло – позабылось.
И весело смотреть молодым, как сидит перед свечкой на бугорочке старик. Догорает пламя в пустой бутылке. Молчит Кузя. Медленно ползет слеза по морщинке. О чем плачет? Замаливает чей-то грех? Тризну правит? Клянет себя за ту обломившуюся орешину из плетня?
Приходит ночь на помолодевшую землю. Разводя руками, словно разгребая что-то, бредет дед в свою избушку. Словно камня в его спину, жду я с изгороди бездумного слова, неумной шутки… Но замолчали на жердинах долговязые парни. Может рассмотрели, услышали, почуяли отблеск незатухающей боли в пламени Кузиной свечки?
Жан МИНДУБАЕВ
