Струг, на котором полоцкие шляхтичи прибыли в Казань, отчалил от пристани. С него до Максима Палецкого донёсся голос попа Никифора, благославляющего новопоселенцев крестным знамением. Стрелецкий капитан Нефёдов, молча, стоял на корме и, как показалось Палецкому, насмешливо на него глядел. Шляхтич зло плюнул в воду и отвернулся в сторону города.
Большого волнения от того, что они добрались до Казани, приезжие не испытывали. Они знали, что будут находиться здесь временно, до определения им поместных владений на Майне, поглядывали вокруг с осторожным любопытством. На пристани четырьмя кучами лежали сброшенные со струга вещи, рядом с ними стояли жёны и дети.
– Спешу вас поздравить, панове, – сказал самый молодой из шляхтичей, Сергей Лайков. – Мы добрались со столицы Казанского ханства. Пше прошем в Казань!
– Надо бы возчиков кликнуть, – произнёс ворчливым тоном Удалов. – Да где их тут взять?
Третий шляхтич, Степанов, молчал, тупо уставившись в землю. Он давно понял, что пороха не выдумает, и всегда послушно следовал мнению большинства.
Палецкий на струге даром времени не терял, он подолгу вёл беседы с бывалым кормщиком, и много чего вызнал о русских порядках и обычаях, без знаниях которых в неведомом краю нельзя было сделать и шагу.
– Эй, малый! – крикнул шляхтич ярыжного человека, который вился вокруг них, поджидая случая спереть что-нибудь у приезжих. – Где тут начальник пристани? Веди к нему!
Дверь избы пристанского начальника была распахнута настежь. Палецкий шагнул в полумрак и скривился от сивушной вони. На лавке лежал человек и храпом отпугивал мух, которые норовили залететь и залезть в его отверстое хайло.
– Эй, начальник! – громко произнес Палецкий. – Очнись, у тебя Волгу украли!
Ответом ему был могучий выплеск храпа, в котором были и бульканье, и свист, и хрипение. Шляхтич покачал головой, взял бадью с водой и вылил на пьяного. Тот вскочил, как ошпаренный, и завращал полумутными очами. Палецкий для полного отрезвления наградил его щедрой оплеухой.
– Так-то ты государеву службу правишь! – грозно вскричал шляхтич. – Я тебя посажу в воду!
Через малое время возы для приезжих были поданы, на них погрузили ве-щи, посадили малых детей, и обоз направился к Казани. Дорога до города бы-ла топкой, в половодье пойму широко заливало водой. Палецкий ехал на коне обочь дороги и приглядывался к казанскому кремлю, который возвышался каменными башнями и стенами на холме. Опытный воин, шляхтич оценил сразу, что твердыня практически неприступна, и взял её в свое время царь Иван Грозный большими людскими потерями и перевесом сил в огненном бое.
Ворота в кремль были открыты и никем не охранялись. Обоз шляхтичей въехал на площадь и остановился возле коновязей. Палецкий слез с коня и огляделся: вдоль крепостной стены стояли несколько изб, а одна, что стояла супротив ворот, выделялась своими размерами. Эту избу можно было назвать теремом – на каменной подклети, в два этажа, с высоким и просторным крыльцом, шатровой узорчатой, как печатный пряник, крышей. На крыльце стоял высокий и худой старик в шубе и остро поглядывал на приезжих.
Палецкий решил, что это должно быть воевода, и галантно поклонился ему на свой польский манер. Его примеру последовали другие шляхтичи. Старик взмахнул рукой, что-то крикнул и ушел в избу. Приезжие переглянулись, к ним быстрым шагом шел служивый человек.
– Воевода князь Прозоровский, – сказал он, отчеканивая каждое слово, – спрашивает, что вы за люди?
– Мы, – ответил за всех Палецкий, – полоцкие шляхтичи. Определены великим государем в свои поместья на Майне.
– Ступайте за мной, – сказал служивый. – Воевода хочет вас узрить. И не заноситесь. Князь скор на расправу.
Прозоровский принял шляхтичей в просторной палате, сидя в высоком кресле с резными подлокотниками, на которых лежали его руки с сухими длинными перстами, унизанными золотыми кольцами с алмазами и рубинами. Пол в помещении был застлан громадным персидским ковром. Стрельчатые окна забраны пластинами горного хрусталя. Все это были остатки прежнего богатства и величия казанских ханов.
Шляхтичи низко поклонились воеводе, Палецкий объяснил ему, кто они такие, подал государевы ставленые грамоты. Князь нацепил на нос круглые очки и начал, шевеля бледными губами, их вычитывать.
– Добро, – сказал он. – Раз пришли, так и живите.
Прозоровский откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, став похожим на покойника. Палецкий вопрошающе посмотрел на стоящего подле воеводы дьяка Зряхова. Тот предупреждающе поднёс палец к своим губам, затем поманил шляхтичей за собой. Осторожно ступая по мягкому ковру, все вышли в другую комнату, где на полках было много свитков, стоял стол с чернильницей и кресло.
– Князю сильно неможется, – сказал дьяк. – На Казань назначен воеводой боярин Шереметьев. Вам, паны, придётся ждать его прибытия. А Про-зоровский завтра едет в свою коломенскую вотчину.
– Как же нам быть? – спросил Палецкий.
– Я сказал, что ждать боярина Шереметьева.
– Скоро ночь, – вскипел Лайков. – Нам нужно устроить семьи!
– Не горячись, панок, – дьяк Зряхов кисло сморщился и призвал подьячего Клюкина.
– Порфирий! Отвори осадную избу, пусть паны живут в ней, сколь похотят.
Осадная изба стояла неподалёку от воеводских палат. Клюкин достал откуда-то из-под крыльца ключ, отпёр и распахнул дверь.
– Пожалуйте, господа! Комнат на всех достанет. Солому для постелей можно взять на конском дворе.
В избе стоял кислый дух, но комнаты были чисты и просторны. В каждом помещении имелся стол и несколько коротких, на одного человека, скамеек, вкруг стен находились широкие лавки для спанья. Палецкий выбрал себе для житья две смежные комнаты, остальные шляхтичи поместились так же просторно.
Утром Палецкого разбудил скрип тележных колес и ругань. Он вышел на крыльцо и увидел перед воеводскими палатами два десятка возов. Крепостные стрельцы грузили на них узлы с одеждой, короба с посудой. На отдельный воз шестеро дюжих стрельцов с трудом взвалили огромный ковёр. Палецкий присмотрелся, ковёр был из воеводской палаты. Шляхтич подивился: сколько воевод ковёр топтали, а покусился на него немощный князь Прозоровский, который уже двумя ногами по колено в могиле.
Воевода за погрузкой присматривал с крыльца, рядом стоял дьяк Зряхов.
– Почто прощальных поминок не зрю? – просипел князь.
– Как нет, батюшка! Вон гости, торговые люди и татары ждут твою милость.
– Скажи им, чтоб шли к крыльцу.
По зову дьяка лучшие люди Казани приблизились к воеводе. Шляхтич Палецкий подивился: июньское солнце, несмотря на утро, уже вовсю припекало, а они были одеты по-зимнему, в меховых шапках, шубах и подбитых мехом азиатских халатах, которые полами мели площадную пыль. Перед воеводой все, после земного поклона, встали, сняв шапки, блестя под солнцем потными бритыми головами, и русские, и татары.
Вперед дароносцев вышел купец гостиной сотни Конобеев.
– Прими, милостивый князь, наши поминки, – сказал он. – Пусть твоя дорога будет лёгкой, а милость великого государя к твоей особе безграничной. А мы, худородные торговые людишки, будем славить имя твоё, князь, в молитвах во здравие.
И православные, и магометане подтвердили слова Конобеева поклонами, крестным знамением и омовением лица и бород. Затем лучшие люди дали знак своим слугам, и к ногам воеводы были возложены дары: кошельки с золотыми, роскошные меха, связки дорогой юфтевой кожи, сукно, ичиги с расписной татарской вязью, на позолоченных каблуках. Два молодых татарина подвели к крыльцу скакуна в богатой сбруе. Довершило подношения казанское мыло, коим славился город на всю Русь: твёрдое, от дегтярного до розового и жидкое, всяких цветов и ароматов.
Старый князь был растроган, даже прослезился от восторга, какими отзывчивыми людьми он правил: на прощанье их и грабить не надо, сами принесли лучшее, что у них было.
– Порфирий! – вскричал воевода. – Неси православным по большой стопке водки, а татарам халву с изюмом. Да не жалей – лей всклень, а клади с верхом!
Отъезд воеводы занял весь день. Он уже был на пристани, а его слуги обшаривали крепость, нельзя ли что ухватить и уволочь с собой. Один мордатый парень даже забёг в осадную избу к шляхтичам и ухватился, чтобы утащить, за медный котёл, однако не успел, получил укорот от скорого на руку Лайкова.
Дни шли за днями, а новый воевода Шереметьев всё не ехал, и шляхтичи начали тосковать. Они горели желанием поскорее осмотреть свои владения на Майне и приступали к дьяку с просьбой поскорее решить их дело, но тот вяло отнекивался, дескать, немочен без Шереметьева этого позволить, и кисло морщился. Постепенно до шляхтичей дошло, что на Руси власти не привыкли без нужды поспешать. Здесь для того, чтобы добиться от них правого суда нужно жить очень долго, лет до ста, а лучше, дать посул, то бишь взятку. С этим и собрались они в комнате у Палецкого.
– На Казани безвоеводье, – сказал он. – Надо, други, обмыслить своё поло-жение. Назад на Москву нам пути нет. Государево жалование и поместные грамоты мы взяли. В другой раз бить великому государю челом стыдно и опасно. Москва не Речь Посполитая, здесь шляхту запросто бьют и кнутом, и батогами.
– Надо идти к дьяку, – предложил Удалов. – Пусть решает. А нет, так и за бороду его потаскать!
– Ой, ли! – запротестовал Степанов. – У него два приказа стрельцов, да мурзы татарские под началом. Как раз упрячет нас в тюрьму.
– Тогда остается одно, – сказал Палецкий. – Дьяку добрый поминок дать надо. Распарывайте пояса и доставайте по два золотых.
Узрев рубли, дьяк Зряхов враз утратил кислое выражение лица и сказал Клюкину:
– Порфирий! Приведи из подгородной слободы сорок плотников. На все тебе завтрашний день и отсчитай каждому шляхтичу по двести брёвен на домовое строение.
– Зачем нам плотники и брёвна? – удивился Палецкий. – Нас на Майне земля ждёт.
Зряхов укоризненно посмотрел на него и усмехнулся.
– Слушай меня, шляхтич. Великий государь повелел крепкий пригляд за поселенцами держать. Что вам делать в Диком поле с жёнками и малыми детьми? Там же пустое место. Порфирий приведёт плотников, поставите избы. Тем временем боярин Шереметьев доволокётся до Казани. Ударите ему челом, он даст вам дворцовых крестьянишек, отказчика земли. Вот с ним и поедете на Майну. Поставите там межи, а осенью пришлёте своих мужиков, чтобы избу срубили и целину начали ломать. Это же непросто устроить поместье. Раньше, чем через два лета, не управитесь. А пока живите в Казани. Государево жалованье у вас, дай Бог, каждому – по три рубля в месяц на семью.
Дьяка утомила долгая речь, он кисло скривился и махнул рукой, мол, ступайте, майнские помещики!
Нашлось дело – ставить избы, и шляхтичи повеселели. Все дни проводили на работах, понукали плотников, не давали им без дела на брёвнах просиживать да поплевывать. Повеселели их жёны, они обрадовались, что остаются в Казани на долгий срок.
Плотники работали споро, и вскоре на посаде поднялись четыре свежих сруба. А тут и новость поспела: боярин Василий Петрович Шереметьев стоит на струге возле пристани и требует к себе всех лучших людей Казани. И вспыхнула в городе суматоха. Со стороны посмотреть, можно подумать, что пожар случился, но дыма – пламени не видно. Дворяне и посадские люди устроили страшное шевеление, все куда-то бегут, торопятся, русские матерятся, татары гогочут.
Новый воевода Казани боярин Шереметьев сидел под навесом на струге и с ненавистью смотрел на доставшийся ему в кормление град. Он скверно отъезжал из Москвы, недруги почти в открытую уязвляли его, говоря, что его сын Матвей – блудолюбец, прихвостень немцев, от них перенял поганые обычаи брадобрития и питья табака. Шереметьев безмерно любил сына, у него рука не поднималась наказать его батогами, а малый усвоил повадку помыкать родителем и не слушал не только его, но и самого святейшего патриарха Иосифа.
По дороге в Казань струг боярина остановился близ села Лопатицы, куда вернулся после бегства в Москву, неистовый поп Аввакум. Шереметьев призвал его на струг, принял благословение, а от сына Матвея поп в ужасе отшатнулся и начал его предерзко обличать в блудолюбии, имея в виду весьма распространённый в ту пору среди высшего сословия порок мужеложества.
– Схватить попа и бросить в воду! – вскричал уязвлённый в самую душу боярин.
К счастью, слуги замешкались, Шереметьев остыл и велел запереть Аввакума на струге. На следующее утро попа крепко побили и выкинули на берег. Это происшествие отравило дальнейший путь воеводы в Казань раскаяньем о своем поступке. Через несколько лет он встретился с Аввакумом в царских сенях и просил у него прощения о содеянном.
Среди лучших людей Казани были и такие, кто порывался первым прибежать к воеводе на пристань, но дьяк Зряхов таких укоротил, и встречать боярина Василия Петровича Шереметьева все двинулись вместе: впереди митрополит Корнилий, чуть позади дьяк, гости, торговые люди, именитые татары, за ними приказ стрельцов в красных кафтанах с алебардами на плечах и толпа татарских мурз на конях. На подходе к пристани дьяк сделал знак, и оглушительно загремели барабаны и заухали тулумбасы.
На берегу митрополит отслужил молебен в честь прибытия нового казанского воеводы, затем боярин Шереметьев, сопровождаемый сыном, прошёл мимо лучших казанских людей, которые стояли, подобострастно взирая на воеводу. Митрополит Корнилий шёл с ним рядом. Иногда боярин о чём-то его спрашивал, и архипастырь что-то ему отвечал на ухо. Видя это, дьяк Зряхов кисло морщился, оказывается, на роль советчика и шептуна претендовал не он один.
Въезд воеводы Шереметьева в Казань был торжественным и многозвонным. От всех церквей и соборов растекался окрест колокольный звон, на стенах кремля, вдоль дороги, на холме находилось множество людей, облачённых в свои лучшие одежды. Казань по старой навычке кичилась своим многолюдием и зажиточностью. Шереметьев, увидев большое число достаточных и сытых людей, потеплел взором, будет с кого взять посулы, в последние годы его боярская казна изрядно прохудилась.
Не минул вниманием Василий Петрович и шляхтичей. Среди встречающих они заметно выделялись своим видом – в ярких малиновых кунтушах, синих шароварах и лихо заломленных набекрень шапках с лебяжьим пером. Он спросил о них, к досаде дьяка, у митрополита, и тот что-то шепнул ему на ухо.
К приезду нового воеводы палаты кремлёвского терема были тщательно выскоблены, вымыты и проветрены от кислого старческого духа князя Прозоровского и его присных. В нескольких комнатах были поставлены столы и скамьи, в стрелецкой поварне парились и жарились кушанья, из подвалов выкатили бочку романеи. На другой кухне готовили блюда для лучших татар, из баранины и жеребятины, а на земляном полу вповалку лежали бурдюки с охлаждённым кумысом.

Почётный пир во здравие и многие лета нового казанского воеводы начался после церковной службы, ближе к вечеру. Шляхтичи также были на него званы, к своему удивлению, обнаружили, что их усадили на самые почётные места, рядом с дьяком Зряховым и двумя московскими стольниками, прибывшими вместе с воеводой из Москвы. Скоро выяснилось, что этим они обязаны боярскому сыну Матвею, большому любителю иноземцев, коими в Казани их продолжали величать из-за их полоцкого происхождения, хотя шляхтичи были природными русаками.
Пированье шло согласно дедовским обычаям – пили допьяна, закусывали до отвала. Палецкий, как ни исхитрялся пропустить мимо себя чарку вина, к ночи стал вполовину пьян, крепко пьяны были и остальные шляхтичи, а Лайков съюзился под стол и там захрапел, с причмоком и посвистом. Крепко хмельны были все гости, и только Шереметьев держался крепко, знать, наловчился на царских пирах пить, не пьянея.
Три дня воевода занимался подсчётом всего, что досталось ему от его предместника князя Прозоровского, а на четвёртый день призвал к себе полоцких шляхтичей.
– Говорите ваши нужды, поселенцы, – молвил Шереметьев. – Не забижал ли вас кто на Казани?
– Мы довольны премного казанским гостеприимством, – ответил Палецкий. – Однако в гостях хорошо, а дома лучше. Пожалуй ты нас, благодетель, теми крестьянишками, кои дадены нам великим государем, из дворцовых деревень, да вели, милостивец, отрядить с нами на Майну подьячего, поместного отказчика, чтобы тот поставил межи на пожалованной нам, полоцким сиротам, великим государем земле.
– Дьяк Зряхов, – приказал воевода. – Немедля отправь отказчика и запиши на шляхтичей дворцовых крестьянишек, сколько кому великим государем определено. А вы, шляхтичи, ступайте в Дикое поле, да держите там ухо востро. Для сбережения даю вам десять конных стрельцов.

Дней через десять из ворот казанского кремля вышел небольшой отряд пеших и конных людей. Впереди ехали на конях шляхтичи, за ними двигались несколько телег в окружении двух десятков мужиков, взятых из дворцовых деревень, далее на своём возке ехал отказчик Говоров, а замыкали шествие конные стрельцы.
Подьячий на Майне не был, но дорогу туда ведал. Несколько лет назад он размежевывал в ближнем Закамье два десятка поместий для татарских мурз, которые повелением царя Алексея Михайловича были повёрстаны в дворяне с указом: магометанам православных людей в крепости не держать, поэтому мурзы скоро уверовали в Христа и стали заправскими русскими помещиками. К одному такому новокрещёному, жившему на берегу Камы, после некоторых блужданий, привёл Говоров шляхтичей и стрельцов.

За несколько лет бывший мурза, а ныне православный помещик Василий Шарафутдинов сумел обжиться на новом месте, построил просторную избу, амбары, скотный двор и конюшни. Гостей он встретил настороженно, но, узнав, что они новые поселенцы, свой брат, помещики, стал общительным и радушным. Шарафутдинов показал им всё, чем владел: коров, бычков и нетелей, овец, лошадей, но особо гордился пашней, двадцатью четями чернозёма, на которой уже начала набирать колос озимая рожь. Он мог бы, и расширить запашку, земля у него была, но этому мешало отсутствие рабочих рук, крестьян у Шарафутдинова было всего пять семейств, тоже принявших православие. Шляхтичей интересовало, есть ли угроза со стороны башкирцев и калмыков.
– Слава Богу, меня до поры не наведывали, – ответил Шарафутдинов. – А вот на левом берегу иногда маячат их станицы.
Шляхтичи переглянулись и приуныли.
Ради приезда нечаянных гостей, Шарафутдинов распорядился зарезать двух баранов и устроил небольшое пированье. Столы поставили под большой раскидистой березой. Кроме мяса, на угощение подавали блюда из камской рыбы. Пили брагу, настоянную на меду, домашнее пиво. Шляхтичи ели и пили с неохотой: известия о возможной встрече со степняками на Майне порядком испортило им настроение. На брагу налегали только подьячий и десятник стрельцов. Хозяин тоже примерно поспевал за ними.
Палецкий вышел из-за стола и направился к берегу Камы. Утром предстояло через неё переправляться, и он хотел взглянуть на реку, которую считали соперницей Волги. Вода в ней была темна и быстротечна, немалой была и её ширина, опасны водовороты. Палецкий поёжился от холодного ветерка и пошёл вдоль берега, подыскивая место, где способнее спускать к воде повозки. Через сотню шагов его привлёк запах дымка. Шляхтич миновал заросли ивняка и вышел на поляну, где стояла избёнка, рядом с ней на бревне сидел оборванный мужик и чинил верёвочную упряжь. Заметив Палецкого, мужик рванулся бежать, но ему под ноги из избёнки выбежал голый ребёнок. Мужик замер на месте и смотрел на шляхтича затравленным взглядом. Услышав шум, к нему подошла баба с ребёнком на руках и встала рядом.
– Что вы обочь от других людей живёте? – спросил Палецкий.
Мужик молчал. Задав ещё несколько вопросов, шляхтич понял, что ответов он не услышит, повернулся и пошёл прочь.
– Знамо дело, беглый, – сказал Говоров. – Летом крестьянишки утекают от своих хозяев. У этого новокрещёна, поди, ещё можно сыскать беглых мужиков. Здесь это дело обычное.

За Камой людских поселений не было до самых башкирских и калмыцких кочевий. Скоро должна быть Майна, и шляхтичи стали с пристрастием озирать всё вокруг, начались земли, на которых должно быть их поместья. Они шли от Казани уже больше недели через пустые незаселённые земли, сплошь и рядом попадались прекрасные места, где можно было ставить усадьбы, но государев перст указал им именно Майну, и шляхтичи послушно шли туда, куда им было велено.
После завоевания Казанского и Астраханского ханств Московскому государству стали подвластны пустынные незаселённые людьми земли величиной с пол-Европы. Их надлежало освоить и заселить, но сначала создать мелкие и крупные гнёзда русских поселений, чтобы, опираясь на них, производить переселение людей из центральных уездов. От Камы до Майны и далее было пусто, и полоцким шляхтичам предстояло поставить на безлюдной реке первые усадьбы, распахать целину, укорениться в Заволжье, чтобы им вслед, уже с меньшей опаской, пришли другие.

– Вот и Майна! – сказал подьячий Говоров, указывая рукой на неширокую речку, которая тихо несла свои воды среди невысоких берегов, заросших тальником, камышом и осокой.
Шляхтичи привстали на стременах и заозирались, настал решительный час выбора земли для поместий, и каждый стремился угадать самое удачное и выгодное место.
Лайков поднял коня на дыбы, готовый броситься к дубраве, за которой угадывалось просторное поле, поросшее сочной травой.
– Годи, Сергей! – остановил его Палецкий. – Давайте, други, условимся, чтобы в будущем споров промеж не было, двое едут на ту сторону Майны, двое остаются здесь и все разъезжаются в разные стороны.
– Добро! – крикнул Лайков, пришпоривая коня. – Я свою землю нашёл!
– Кто со мной на ту сторону? – спросил Палецкий.
– Я поеду, – сказал Степанов. – От этого Лайкова надо жить подальше.
– Разбивай здесь стан, – велел Палецкий стрелецкому десятнику. – А я с от-казчиком и Степановым пойду за Майну.

Выехав на другой берег реки, Палецкий бросил поводья. Конь остановился, пожевал удилами и, медленно ступая, пошёл, круто забирая вправо, в травяное поле. Степанов направил своего коня в другую сторону, а Говоров поехал следом за Палецким, Ему, старому отказчику помещичьих угодий, не впервой приходилось видеть, как поселенцы, увидев свою землю, приходят в лихорадочное возбуждение, словно нашли сундук с золотом. Вот и Палецкий ехал по своей земле, чувствуя, как его переполняет безграничный восторг от всего, что он видел вокруг. Это широкое и ровное поле, обильно поросшее медоносными травами, эта дубрава, эта берёзовая роща, этот пойменный луг – всё это может, дай он знак подьячему, перейти в его владение, стать собственностью его рода. Но шляхтич не стал торопиться с решением столь важного дела. Он проехал поле вдоль и поперёк, несколько раз сходил с коня и раскапывал землю, каждый раз убеждаясь, что это чернозём, а не глина, как в оставленном полоцком поместье. Обратил внимание Палецкий и на то, что здесь имеется небольшая впадина и ручей, значит, можно будет поставить свою мельницу. Прельстило шляхтича и то, что невдалеке от его владений имелся преобширный чёрный лес, а на усадьбу, крестьянские избы и прочие постройки требовалось немалое число брёвен.

Подьячий Говоров лежал в траве и, лениво хрумкая сухарём, разглядывал кучевые облака, которые стали наливаться предгрозовой синью. Услышав конский топ, он поднялся на ноги. Подъехал Палецкий и, не сходя с коня, объявил:
– Пиши, Говоров, отказную грамоту на эту землю.
– Куда спешить, – сказал подьячий. – Написать недолго, да ты погуляй вок-руг, может что ещё приглянется.
– Нет, беру эту землю! – заявил Палецкий, – лучше не бывает!
– Смотри не передумай, – проворчал Говоров, забираясь на своего коня. – В другой раз писать не буду. У меня и бумаги и чернил только на одну грамоту.
– Экая незадача, – усмехнулся шляхтич. – На это дело у меня золотой всегда найдется.
– Тогда поехали! – повеселел подьячий. – Вон зришь горелый дуб, от него и начнём, вешка приметная, ещё лет сто простоит.
Между дубравой и берёзовой рощей, на краю выбранного шляхтичем поля стоял громадный дуб, вернее, чёрный обгорелый остов от дерева. Возле него Палецкий и Говоров на малое время остановились. Подьячий зажмурил левый глаз, прицелился правым и промолвил:
– Начнём, благославясь!
И тронул коня в сторону рощи. Шляхтич двинулся за ним следом. Проехав немного, он заволновался:
– Стой, Говоров! Как же ты землю меришь?
– А ты на моего коня гляди, шляхтич, – рассмеялся подьячий. – Конь у меня, как и я сам, дошлый отказчик. Как головой махнёт, так есть пять сажен.
– Не может того быть! – изумился Палецкий.
– Не ты первый в сомнении, – сказал Говоров. – Я на спор этим конём не один штоф вина выпил.
– Значит, всё ладно будет? – спросил шляхтич.
– Об этом не горюй, – сказал подьячий. – Земля – не сукно в торговом ряду, я мерю её не в натяг, а слабину даю. Будешь доволен.
Не успели обойти всю землю, как на взмыленном коне примчался Лайков и заторопил отказчика на выбранную им землю.
– Не мешайся, шляхтич! – грозно рыкнул на него подьячий, обнаружив, что под приказным затрапезным обличием скрывается свирепый нрав. – Никуда твоя земля не денется. Отсель хоть день скачи, сломя голову, других помещиков нет. И до тебя дойдёт черед!
От этих слов обычно драчливый Лайков как-то увял и отправился восвояси.
– Пора грамоту делать, – сказал Говоров, когда они объехали выбранную Палецким землю по всему кругу.
Он развязал свою суму, вынул из неё чернильницу, перья, бумагу, сел на пенёк и задумался.
– Что не пишешь? – спросил шляхтич.
– А чем писать? Чернила-то высохли.
Палецкий расхохотался, достал из-за пазухи золотой и кинул подьячему. Тот ловко поймал его на лету и сунул за щеку.
– Начнём, благославяь, – промолвил подьячий и, взяв перо, застрочил по бумаге с такой скоростью, что малограмотному шляхтичу стало не по себе: то ли пишет приказной выжига? А тот на одном дыхании исписал более поларшина бумаги, посыпал мелким песком насыпанное, затем сдул его и протянул отказную грамоту.
– Вычти, шляхтич, всё ли ладно, – сказал Говоров и, выплюнув на ладошку золотой, обтёр его рукавом и сунул куда-то вглубь своей одежды.
– Вроде всё верно, – нерешительно сказал Палецкий. – Значит эта земля теперь моя?
– Твоя, шляхтич, пока великий государь тебя своей милостью жалует. Жалованную и отказную грамоты храни пуще глаза. В них вся твоя жизнь и твоих детей.
Подьячий сложил чернильницу, перья и бумагу в суму и отправился к поджидавшему его Степанову, который уже выбрал землю и торопился получить на неё отказную грамоту.

Палецкий остался на своей земле один. Первые самые острые чувства уже его покинули, хмельное ощущение восторга сменилось трезвым взглядом на всё вокруг. К работе на земле нужно было приступать, не мешкая, и Палецкий, свистом подозвав коня, поехал к стану, который разбил стрелецкий десятник на берегу Майны.
В десяти крестьянских семьях, пожалованных Палецкому царём, мужиков, годных к работе было пятнадцать душ, в некоторых семьях жили младшие братья и племянники хозяина. Из них на Майну шляхтич взял пятерых неженатых мужиков. Они шли в Дикое поле с большой неохотой, и угрюмо глянули на Палецкого, когда тот подъехал к ним, велел взять топоры и косы с телеги и идти за ним следом на другую сторону Майны.
Через реку мужики перешли голышём, держа одежду над головой. На берегу переоделись и уставились на поджидавшего их шляхтича.
– Великое дело начинаем, ребята, – сказал Палецкий. – Будем ставить де-ревню, ломать пашню, сеять хлеб – жить здесь будем. Вот вам мой урок: накосить и сметать тридцать копен сена, затем поставить большую избу. Ближе к осени вас сменят ваши родичи. Работайте, чтобы им было, где укрыться от ненастья, и чем кормить лошадей. Всем понятно?
Мужики молчали, уставившись в землю. Палецкий не удивился: русский мужик тяжёл на подъем, без погонялы с места не сдвинется.
– Как звать? – спросил от ладного парня, единственного, кто с виду показался шляхтичу смышлёным.
– Прокопка, – широко улыбнувшись, ответил тот.
– Будешь в ответе за всех, – сказал Палецкий. – Берите косы и ступайте на луг. Там трава такая, что с одного прокоса три копны выйдет. И знайте, лентяю потачки не будет.

Подьячий Говоров за день успел наделить землей всех шляхтичей. Он был доволен: и дело сделал, и себя не забыл – четыре золотых, по полтине каждый, это тебе не кот чихнул, а его полугодовое жалованье. Задерживаться на Майне он не хотел и сразу объявил, что едет в Казань. Его не удерживали. Шляхтичи, получив отказные грамоты, были заняты мыслями о своих поместьях. Все они, подобно Палецкому, были намерены поставить временные избы и заготовить сено для рабочих лошадей, а затем вернуться в Казань, и уже с приказчиками послать с десяток крестьян каждый на Майну для пахотных работ.
С той поры шляхтичи разделились, стали жить всяк сам по себе на своей земле. И сразу в каждом проявился свой норов хозяина. Лайков без удержу лаял мужиков, одного парня, сломавшего косу, отодрал плетью. Удалов во всём следовал повадкам своего соседа, правда, без битья, но лаялся страшно. На другой стороне Майны было тихо. Палецкий давал с утра урок, а вечером смотрел, что сделано. Поначалу мужики, было, заленились, но шляхтич поставил на расправу старшего, Прокопку: привязал его к дереву под комариные жала. Парень сначала крепился, а потом так завыл, что майнским волкам не по себе стало. Однако всех сноровистее оказался тихоня Степанов. Он каким-то неведомым способом и мужиков отучил от лени, и стрельцов запряг в работу за три полушки в день. Те начали в чёрном лесу заготавливать брёвна для помещичьей усадьбы. Другие шляхтичи, узнав об этом, дивились, как эта придумка не могла прийти им в голову.

Новопоселенцам в их делах способствовала погода. Стояли тёплые безветренные дни, кроме комаров, их ничто не беспокоило. Питались люди справно: кроме толокна и сухарей, каждый день варили уху с большим количеством рыбы. Сорожки, окуней, щук в Майне было много, и она битком набивалась в морды. Палецкий, осматривая свои угодья, в лесу наехал на старое дерево, из которого доносился неумолчный пчелиный гуд. Своего смельчака не нашлось, вызвался один из степановских мужиков, залез на дерево и разорил борть, наковыряв из дупла полный берестяной кузов пчелиного мёда. Все тогда посластились вволю, и шляхтичи, и мужики.
Крестьяне знали, что домой они пойдут лишь после того, как сделают всё, что им велено, поэтому работали споро. Трава была густой и укосной, за каждым взмахом косы оставался тяжёлый валок, солнце быстро его подсушивало, и скоро сено начали сгребать и метать в копны, которые затем приваливали с боков и сверху ветками. Палецкий был доволен, сенокос завершён, и можно начинать ставить избы. Он уже наметил, где и какие деревья срубить. В нём проснулся хозяин, для временной избы выбирал деревья похуже, а жилище для крестьян решил сделать полуземляными, с небольшим, в аршин поверх земли срубом, и пластяной крышей.

На следующее утро четверо мужиков отправились в рощу на заготовку брёвен для избяного сруба и крыши, а Прокопка пошёл за Майну взять у стрельцов лошадь с телегой для вывозки леса. Утро было туманным, мокрая от росы трава приятно холодила парню ноги, невдалеке постукивал дятел. Река обмелела и, сняв штаны, Прокопка перешёл её вброд. Стрельцы уже были на ногах – кто умывался, кто жевал размоченный в ключевой воде ржаной сухарь, кто, обратясь на восход, творил утреннюю молитву.
Лошади паслись невдалеке от стана, и Прокопка пошёл к ним, ухватил за гриву саврасую кобылу, успокоил ласковыми шлепками по шее, и, сняв с передних ног путы, повлёк её за собой. Поначалу он привёл кобылу к речке на водопой, но она, брезгливо оттопыривая губы, сделала несколько глотков и подняла голову.
– Напилась? Наелась? Тогда, пожалуй, барыня, в оглобли, – сказал Прокопка и ударил кобылу верёвкой по боку. Но та даже не шевельнулась, стояла, как вкопанная, и только стригла ушами.
– Пойдём, что ли, – сказал Прокопка и потянул кобылу за верёвку.

В это время из-за реки до него донёсся шум, похожий на отдалённый топот многих коней, а его кобыла вдруг звонко заржала. С другого берега в воду упало что-то тяжёлое. Это был степановский мужик. Прокопка с перепугу рванул за собой лошадь и укрылся за деревьями. Было слышно, как мужик мычит и барахтается в воде. Прокопка выглянул из-за дерева и увидел на другом берегу двух всадников в овчинных шубах, один из них выпустил из лука стрелу, и поднявшийся из воды мужик упал навзничь, подняв сноп розовых брызг.
На берег выехали еще несколько всадников. Полопотав промеж собой, они стали спускаться с берега к воде. Некоторое время Прокопка зачарованно на них глядел, затем неведомая сила оторвала его от земли и забросила на спину лошади. Ей передался Прокопкин страх, она пронзительно завизжала и кинулась к стрелецкому стану. Прокопка, не останавливаясь, промчался мимо заполошно мечущихся среди возов стрельцов, которые схватились за сабли и пищали и начали отбиваться от нападавших. Раздалось несколько пищальных выстрелов, Прокопка ещё крепче обхватил за шею кобылу и зажмурил глаза. Он мчался по редколесью, иногда древесные ветки хлестали его и рвали одежду, но только кобыла замедляла бег, он колотил её ногами и кулаками и мчался дальше.

Наконец рабочая лошадь, непривычная к бегу, выбилась из сил и встала. Прокопка оглянулся по сторонам, свалился кулем на землю и заплакал, как малое дитя. Страх начал выходить из него слезами. Проплакавшись, он огляделся. Вокруг стояли высокие меднокорые сосны, между которыми кое-где виднелись кусты рябины и ольхи. Земля была устлана толстым слоем высохших иголок и сосновых шишек. Прокопке показалось, что неподалеку кто-то вскрикнул, он затаил дыхание, прислушался, звук не повторился, и лишь сосны пошумливали высоко вознесёнными над землей кронами, да поскрипывали, постанывали своими прогонистыми и чуткими к ветру стволами.
Он отёр ладонями лицо, встал и подошёл к кобыле. Она жалобно, совсем по-человечьи, посмотрела на Прокопку, и он не стал садиться, взял за верёвочный повод и повёл за собой, в ту сторону, которая показалась ему светлее. Путь был выбран верно, через некоторое время Прокопка вышел из леса и перед ним открылось просторное поле, на дальнем краю которого проступал синевою другой лес.
Солнце стояло уже высоко, он вспомнил, что сегодня ещё не ел, и схватился за край рубахи, где у неё с исподней стороны был пришит потайной карман. Ржаной сухарь был цел. Прокопка отломил от него кусок, положил в рот, затем нагнулся и раздвинул траву – в ней было полно поспевшей земляники. В первый раз он наелся ягод от пуза, а потом опомнился. Отец ему говорил, что если случится голодать, не есть их много. Съел горстку, перебил голод и терпи, а то вывернет всё нутро наизнанку.
От Майны Прокопка решил не отдаляться, переждать пару дней и вернуться, когда степняки уйдут. Может, кто жив остался, надеялся он и схоронился в лесу. Идти одному в свою деревню Прокопке было страшно, да и пути он толком не знал.

Прошёл один день, клонился к вечеру другой. Прокопка устал ждать и, тоскуя, смотрел в поле. Было ветрено, трава волнами расходилась, то отсвечивая зеленью, то отсверкивая серебром. От дальнего леса отделилось тёмное пятно и, шевелясь, стало приближаться. Прокопка протёр глаза, пристально вгляделся – неужели люди? Это были всадники, ехавшие прямо на него кучей. Парень попятился вглубь леса, но понял, что кобыла его выдаст, она стояла в саженях ста от опушки леса. Он, пригибаясь, побежал к ней, но было уже поздно. Его заметили, несколько всадников поскакали к нему, с гиканьем и свистом. Прокопка присел в траву и оставался без движения, сколько смог вытерпеть, затем вскочил и побежал к лесу.
– Стой, дурень! – крикнул Сёмка Ротов.

Но Прокопка его не слышал, он, путаясь ногами в траве, бежал прочь. Сёмка догнал его и схватил за ворот рубахи. Парень отчаянно рванулся, упал ничком на землю и закрыл голову руками.
– Поднимите его, ребята, – сказал Ротов. – Не до ночи ждать, пока он встанет.
Двое казаков спешились и поставили парня перед полусотником.
– Кто таков?
– Прокопка.
– Ты из тех, что живут на Майне? – спросил Ротов. – Это далеко отсель?
Парень, всхлипывая, поведал о беде, случившейся с поселенцами.
– Гойда! – вскричал полусотник. – Все на конь! И ты, парень, лезь на кобылу и не отставай!

Дорогу на Майну казаки ведали. Переправив свою сотню из Синбирска в Заволжье, сотник Агапов выделил Сёмке Ротову три десятка казаков и послал на казанскую сторону, чтобы они нашли новопоселённых шляхтичей. Казаки прошли по Майне, но шляхтичей не обнаружили, те появились там через два – три дня после казачьей разведки.
Казаки ехали скоро, но были настороже, появления неведомых степных людей можно было ожидать в любой миг. Сосновый лес закончился, дальше было поле с берёзовыми и дубовыми островами. На краю одного из них передовые казаки нашли окровавленного человека. Сабельным ударом у него было разрублено плечо, и он едва дышал. По кафтану и пороховнице определили, что это стрелец. Ротов плеснул ему в лицо водой из баклаги. Стрелец вздрогнул и открыл глаза.

– Что за люди на вас налетели? – спросил Сёмка. – Калмыки?
– Нет, башкирцы, – ответил стрелец.
– Сколько сабель?
– Я видел с десяток, – пробормотал, закрывая глаза, стрелец. – Сколь всего не ведаю.
– Прокопка! – крикнул Ротов. – Возьми стрельца, положи на кобылу и вези за нами!
До Майны осталось рукой подать, и Сёмка развернул казаков в линию. Вскоре они нашли ещё одного стрельца, затем другого – оба были мертвы.
Над разгромленным стрелецким станом поднимался дым, горели телеги, пустые рогожные кули и сено. Сёмка огляделся и разослал казаков в разные стороны искать мёртвых и скликать живых. Сам он поехал, прихватив с собой Прокопку, за реку. Шалаши, в которых жили мужики и Палецкий, были развалены, копны сена сожжены. Они проехали на землю Степанова, там тоже было все порушено, но нашлись мужики, все пятеро.

– Как дело было? – спросил их Сёмка.
Из путаных ответов крестьян выяснилось, что они косили сено, когда услышали вопли Степанова, за которым гнались несколько башкирцев. Мужики бросили косы и убежали в ближний лес. Оттуда они увидели, как шляхтича связали и потащили за собой конные люди в овчинных одеждах.

На обратном пути к стрелецкому стану нашлись и Прокопкины товарищи, всего двое, ещё двое были убиты и лежали в поле, заваленные травой. Сёмка приказал взять их с собой.
Люди Удалова и Лайкова, как и сами шляхтичи, остались целы. Башкирцы до них не добежали. Этому помешали стрельцы, которые, хотя и были захва-чены врасплох, не растерялись, а взялись за сабли и ударили из пищалей. Башкирцы лезли толпой, поэтому огненный бой был неприцельным, но удач-ным. Несколько башкирцев были поражены насмерть, а их атаман получил пулю в бедро. Огненный бой умерил пыл нападавших и, помахав саблями, они отступили за реку, откуда обстреляли стрельцов из луков.

На Майну наваливалась ночь, и о преследовании башкирцев нечего было и думать.
Всех убитых стрельцов и крестьян снесли в одно место и положили в ряд на траве.
– Делайте могилу, одну на всех, – сказал Ротов казакам. – Завтра с утра пойдём за нехристями вдогон.
Яму копали при свете большого костра.
– Стелите на низ ветки, – сказал Ротов.

После того, как убитые были опущены в могилу, он велел накрыть их рогожей из-под кулей. К месту погребения подошли оба оставшихся в живых шляхтича, Лайков и Удалов, и стали читать заупокойную молитву. В яму посыпались комья сухой земли.
– Осенью велю на сем месте поставить памятный крест, – сказал шляхтич Лайков.
– Ты что, решил сюда вернуться? – спросил Удалов. – А я уйду отсель. Ударю челом великому государю, пусть пожалует землю в ином уезде, где дворян не режут, не утаскивают в полон.
– Не дури, Василий! – сказал Лайков. – Не другой землей тебя великий государь пожалует, а батогами за растрату жалования. Деньги ты взял, а где твоя служба?
Над землей вступала в свои права ночь. Крупно вызвездило.

СОЮЗ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ, УЛЬЯНОВСК