В один из декабрьских дней 1645 года по снежной, уже наезженной обозами дороге ехал из родного Ярославля в Москву важный человек, купец гостиной сотни Надея Андреевич Светешников. Ехал небольшим обозом с доверенным приказчиком Осипом и четырьмя вооружёнными молодцами на нескольких санях с товарами, купленными у голландцев на Архангельском торге.
Дорога по первопутку была покойной и мягкой. Снег еще не сбился в ледяные горбы и глыбы, а пушился за санями, покрытыми медвежьей шкурой, а сверху – сукном с нашивками из бархата. Со спинки саней свешивался край дорогого ковра. Одет Надея был в шубу на чёрно-бурых лисицах, покрытую тёмно-бордовым сукном, обут в сапоги на меху, за пазухой у него грелась серебряная фляжка с иноземной водкой. Ярко сияло зимнее солнце, снег скрипел под полозьями саней, погода веселила, но на душе у гостя было сумрачно и тревожно.

Большие дела произошли в этом году в Москве: почил в бозе царь Михаил, и Надея, узнав про это, сразу понял, что кончилось и его время. С царём Михаилом и его ближайшим окружением Надею связывали денежные и торговые дела, а за четверть века они так запутались, переплелись, что сейчас судьба Светешникова оказалась в руках и в прихоти нового царя Алексея, вернее, его наставника и учителя боярина Бориса Ивановича Морозова. Вот и пришлось ехать в Москву, к новой власти, начинать путь наверх опять почти с самого низа, а Надея был горд, и общение с патриархом Филаретом и его сыном царем Михаилом только больше его укрепило в своей гордыне.
По тогдашним понятиям о возрасте Светешников был стариком. Да и действительно, сколько лет ему могло быть в 1645 году, если его подпись есть среди других подписей видных ярославцев под посланием князя Дмитрия Пожарского, которое рассылалось по русским городам с призывом к борьбе с поляками? Больше тридцати трех лет прошло с той поры, много чего кануло в прорву лет, но многое и легло зарубками на сердце.
Русь была истерзана лихолетьем: в Смоленске сидели поляки, в Новгороде и Пскове – шведы. Казалось, рухнули все державные крепи, казалось, что отечество распалось, но единство страны восстановили православная вера и отвага немногочисленной рати из посадских людей. Мысль о Земском соборе, чтобы выбрать царя, была спасительной. Грызлись на соборе между собой остатки старого, недобитого Иваном Грозным, боярства. Посадские люди, дворянство, казаки метались от одного стана к другому. Наконец, выбрали Михаила из рода Романовых, свойственников Иоанна IV.

Расчистили Кремль, закопали убитых, заглянули в казну, а она оказалась пустой. На том же соборе порешили взять с каждого двора пятую деньгу, а пока её соберут, обратились за займом к Строгановым, к монастырям. Всего с 1614 по 1619 годы взяли, кроме обычных налогов, шесть раз пятинные деньги. В те времена именитые гости: Шорин, Никитников, Патокин, Филатов, братья Гурьевы, Шустовы, Кошкины были нужнейшими для государства людьми и беспрепятственно допускались к царю по своим торговым делам. Но, пожалуй, более других был вхож в царский дворец Надея Светешников, особенно по возвращению из польского плена отца царя Михаила – патриарха Филарета. Смышлёный, пробивной гость Надея понравился патриарху, и тот назначил его торговым агентом великих государей. Светешников занимался скупкой соболей в местах их промыслов в Мангазее, Эвенкии, Якутске. Туземные охотники не знали им цены, и Надеины приказчики выменивали «мягкое золото» на товары. За топор давали связку соболей, чтобы она только пролезла в отверстие для топорища. Ходатайства влиятельного гостя разрешалось в приказах с исключительной быстротой. Воеводам указывалось: «Надеиных прикащиков и людей не ведати, ни в чём и не судите и к себе не призывати».

Сани мягко несли Надею по накатанной дороге. Думы, одна тревожней другой, накатывали на душу, тяготили её предчувствием беды, неотвратимой и скорой. Знал именитый гость характер истинного сейчас хозяина земли русской – Бориса Ивановича Морозова, который воссел сейчас на приказе Большой казны и других немаловажных приказах вместе со своими присными: Плещеевым, Траханиотовым, Чистым. У Морозова сейчас волчий аппетит на чужое добро. В приказе Большой казны, Дворцовом ведомстве пыль столбом, дьяки поднимают все документы за предыдущее правление, недоимщиков ищут, чтобы учинить розыск и спрос.
Надея знает, что неладные у него отношения с казной. Где-то до поры пылятся записи, что были взяты именитым гостем у казны соболя на продажу, а деньги не возвращены, сгорели соболя во время пожара. Кинулся тогда Надея к патриарху Филарету, тот приказал списать долг. Но списан ли он?
Вот о чём сейчас думалось купцу.
Последние два года плохо шли дела у Светешникова. Учуг с икрой воровские казаки разграбили близ Астрахани. Тобольский приказчик Михаил Леонов скоропостижно помер, и пропало кабал и записей на 700 рублей. Стар стал Надея Андреевич, потерял прежнюю хватку, молодые стали обходить его, а в торговом деле пощады не жди. Да и сам он разве не был таким молодым хватом?
В 1631 году, когда Надея Светешников находился в фаворе у царя Михаила и патриарха Филарета, ему было пожаловано в полную собственность Усолье под условием ежегодной уплаты в казну оброка в размере «26 рублей, 31 алтын и одна деньга». Причина столь щедрого подарка – заинтересованность правительства в добыче соли, которая всегда была на Руси товаром первой необходимости. В ней нуждались все – и богачи, и простолюдины.
Надея имел опыт в организации соляных промыслов. В Костромском уезде у него было несколько соляных варниц. Но они чем-то не устраивали промышленника, скорее всего слабой отдачей соли из рассола, поэтому все оборудование, а также большие запасы дров, цренное железо на плотах были переправлены по Волге в Жигули.

Когда Надея Светешников с караваном припасов и работными людьми прибыл на Самарскую Луку, то смог, наконец, объехать приобретённые владения. А они были чрезвычайно обширны и охватывали всю западную половину Самарской Луки. Тянулись они с «луговой стороны Волги» до Ягодного ярка (затем село Ягодное), через Волгу на горную сторону к устью реки Тукшумка, впадающей в Усу, до «переволоки». Далее границы Надеиной земли шли вверх по Волге по нагорной стороне на речку Брусяну, от Брусяны на речку Аскул, впадающую в Волгу ниже Усы, пересекали опять Волгу, захватывали богатую рыбными ловлями «Кунью волошку», против устья Усы, где впоследствии возник Ставрополь (Тольятти).
Перед отъездом в Москву Надея подсчитал, что имеет, и понял, что, если на Москве ему вчинят иск, рассчитываться будет нечем. В наличии имелось три тысячи рублей, а также поместья, подворья, лавки, полные товаров, Волжское Усолье. Всё это стоило десятки тысяч рублей, но обратить недвижимость в наличные было трудно: узнав о затруднительном положении купца, ему бы стали предлагать за те поместья цену, в десятки раз меньшую, чем они стоят на самом деле. На доброту и займ рассчитывать не приходилось. Падение Надеи грело сердца его завистников. Да и многим Светешников сам насолил, ибо гордец он был жестоковыйный. Такой уж уродился, что никому спуску не давал по долгам. Не одного заемщика на правёж выставил, а сейчас, похоже, самого ждёт что-то страшное и неотвратимое.

Но человеку свойственно надеяться на лучшее, и порой Светешников хоро-хорился сам перед собой, что не посмеют его, именитого гостя, выставить на правёж, дадут отсрочку или изымут недвижимость, но какой будет расклад в Москве, какая пружинка щёлкнет в похожем на золотую шкатулку Кремле, купец не ведал, поэтому весь изболелся душой с тех пор как известили, что ждут его власти в приказе Большой казны. Месяц тянул Надея, не ехал, отписываясь хворями и плохой дорогой, но после вторичного напоминания засобирался в путь.
Но странно как-то собирался: составил духовную грамоту, завещание, где всё поделил между сыном и дочерью. Сходил на исповедь, выйдя из церкви, встретил богатого купца, сотоварища по гостиной сотне, Шорина. Кивнул ему, прошёл несколько шагов, остановился и окликнул:

– Василий Григорьевич! Задержись! Дело у меня до тебя.
Шорин, моложавый для своих лет, одетый, как и Надея, в шубу на чёрнобурках, остановился. Светешников подошёл к нему, пристально посмотрел в льдистые глазки Шорина и, потупясь, сказал:
– На Москву я еду завтра, Василий… Не знаю, свидимся ли. Прости меня за всё дурное, что я тебе сделал.
– Бог с тобой, Надея Андреевич! – воскликнул Шорин. – Я завсегда к тебе с полным уважением. А если что и было, так разве я не понимаю, в нашем деле без твёрдости нельзя.
– Плохи мои дела, Василий! Чую, до Рождества не доживу: нутро болит, грудь как обручами сдавлена. Просьба к тебе одна: будь моему сыну Семену советчиком на первых порах. Обереги от соблазнов, лихих людей.
Шорин истово перекрестился.
– Всё сделаю, Надея Андреевич! Но, может, пронесёт беду?
– Не пронесёт, – тихо сказал Светешников и пошёл к своему дому.

Перед отъездом он долго разговаривал с сыном. Достал записи, указал приходы, расходы, верных людей. Открылся и в том, что может быть с ним на Москве. Сёмен заплакал, обвил отца руками.
– Тятя, тятя! Неужели выхода нет?
– Нет, сынок! Ты всю торговлю сверни, оставь только суконную лавку возле Кремля и московское подворье. Возьми в руки моё Усолье на Волге. А лучше поезжай туда жить, от злорадных взглядов в сторону. Будь крепким хозяином. Долг казне вернёшь с прибылей от соли. Я мыслю так, что скоро поднимут пошлину на соль.
Провёл сына по церкви, показал тайники, отдал ему все деньги, с собой взял всего двести рублей. Поднялся к себе и долго молился. Утром он уже был на Московской дороге.

В Москву Надея въехал до наступления ночной стражи, когда улицы города замыкались на рогатки, и всех праздношатающихся караульные хватали и волокли к допросу: кто таков? куда шёл в поздний час? При Тишайшем государе улицы Москвы были опасны. Прохожих грабили лихие люди, а ещё чаще дворня какого-нибудь боярина, который держал на подворье сотню, а то и больше остолопов, отвыкших, а то и не знавших никогда деревенской работы. Днём дворня отсыпалась по сеновалам, повалушам, сараям, каретникам, запечьям, а ночью шла на разбойный промысел. Громили лавки, а то и дома достаточных горожан.
Надеин обоз подъехал к подворью, что находилось за белыми стенами Китай-города. Ездовой соскочил с лошади и постучал рукояткой плети в ворота. Во дворе залаял громадный пёс, дверь жилья отворилась, и на пороге появился старший приказчик суконной лавки Фёдор Кошелев, ровесник хозяина, седой, но ещё крепкий старик.
– Свои! – крикнул ездовой. – Хозяин приехал!

Кошелев скинул крючки и отодвинул запоры, унял собаку и, светя фонарем, повёл приезжих к дому.
– Распрягай коней! – распорядился Надея. – На ночь у возов сторожу поставить!
– Сделаем, всё сделаем! – засуетился Кошелев. – Проходи, Надея Андреевич, в свои покои. Ждал я тебя, хозяин, печи протоплены, всё убрано.
Надея что-то буркнул в ответ, прошёл коридором на господскую половину, сбросил с плеч шубу, приложил озябшие руки к печи, выложенной керамическими изразцами с затейливыми рисунками. Затем прошёл в передний угол покоя, отдёрнул в сторону занавеску, открыл образа. Перекрестился три раза, сел на лавку, застеленную шкурой белого медведя, и задумался. Его занимал один вопрос: решена ли его судьба царём Алексеем или правду говорят, что всё решает Морозов?.. Если это так, то надеяться на снисхождение ему нечего. Впрочем, про себя Надея уже всё решил. Правёж на Руси – не позор, обычное житейское дело, а умирать надо, хватит, пожил на белом свете. Думал об этом отрешённо, как не о себе самом, а о чужом человеке. Перебирал в памяти, всё ли сделано. Вроде, всё.
В горницу вошёл приказчик с подносом, поставил на стол хлеб, мясо, капусту, огурцы, штоф с рейнским вином.
– Не уходи, Фёдор, – промолвил Надея. – Разговор есть. Садись за стол.

Кошелев присел на край лавки, выжидательно посмотрел на хозяина и поразился изменениям в лице Светешникова. Перед приказчиком сидел не тот величавый и грозный для подвластный ему людей именитый гость, а старик, уязвлённый неизлечимым недугом.
– Что смотришь, не узнать Надею? Да, брат, пожил своё Надея, пора честь знать. В груди тяжело… Ну, что говорят обо мне на Москве?
– Да откуда мне знать! Я с темна до темна в лавке, некогда мне слушать досужий трёп. А на подворье приходили два дня назад пристава. Велели передать, чтобы, как приедёшь, не медля, явился в Земский приказ по иску.
– Ну, вот и конец всему! – горько вздохнул Надея. – Я думал государю че-лом ударить, объяснить, как случился долг, который ещё патриарх Филарет списал. Да, видно, боярин Морозов уже всё обтяпал. Окрепло царство после разорения Смуты, не нужны стали ему именитые гости, сейчас нами помыкают…
– Неужто тебя, именитого гостя, на правёж поставят! – поразился Кошелев. – Век такого не бывало.
– Сошлось, видимо, всё в одно, – молвил Надея. – Мой спорный долг казне, а, главное, очень хочется Морозову показать всем именитым гостям свою силу. Царь ещё подросток, малосмышлён. А я действительно болен, долго не протяну. Ты лавку мою суконную береги. Я всё Сёмену оставлю. Служи ему, как мне служил. Вот, держи на прощание.
Надея снял со среднего пальца дорогой рубиновый перстень и протянул Фёдору.
– Бери, Фёдор, за службу твою. Служи моему сыну. Оберегай от дурных людей. И чтоб дружбы с царём да боярами не водил, как я, дурак…

При царе Алексее Михайловиче сыск беглых людишек был добро поставлен. На то существовал Сыскной приказ. Костяк сыска – ярыжки, десятские по улицам ведали все. Поэтому десятский уличного порядка, где находилось Надеино подворье, сразу узнал о приезде искомого Надеи Светешникова, и едва с улицы сняли сторожевые рогатки, потопал в Земский приказ, где, жарко дыша от задыха, шепнул дежурному приставу, что Надея прибыл.
Десятский растаял в предутренней морозной дымке, а пристав прошёл в караулку, где взял за шиворот и встряхнул своего помощника, растолкал трёх стрельцов, велел им идти оружно и без шума.
Надее всю ночь не спалось, болела голова, немела левая рука, бок. Иногда он впадал в забытье, ему мерещилось то одно, то другое, всё больше какие-то кривляющиеся уродцы, а под утро привиделся монах, старый, в рваной одежонке с батогом, который грозил ему:
– Не будет тебе спасения, Надея! Сколько народу из-за тебя сгинуло в Сибири, бегая за соболями! Ты мошну набивал, а о Боге не думал. Храм построил, да разве это храм! По сводам тайники с казной, под полом немецкие товары. Гореть тебе, Надея, в аду веки вечные!

Надея открыл глаза, сплюнул, перекрестился и подумал: «Если бы не было самоубийство страшным грехом, пальнул бы в себя из пищали. Да и семье позор…»
Со двора послышался хриплый лай пса, лязг железа. В горницу, пятясь задом, влетел Фёдор, за ним, топая сапогами, ввалились приставы. Надея поднялся и сел на лавку. Вот оно, как приходит беда!
Старший из приставов гаркнул на стрельцов:
– Взять его!
– Дайте одеться человеку! – всхлипнул Фёдор. – Не в исподнем же по улице повезёте. Это же именитый гость, а не холоп.
– Ладно. Одевайся, именитый гость! Да пожалуй нас чем-нибудь за беспокойство.
– Фёдор! Дай им вина, романеи…
Пока служивые пили вино, Надея обволокся в шубу, отдал Фёдору кошелёк с деньгами.
– Ну, я готов, господа приказные.
– Сейчас пойдем.

И пошли, повели именитого гостя, не связав ему рук, по улицам просыпающейся Москвы. Подвели к подвалу приказа, отперли дверь и толкнули Надею в вонь и духоту. Надея с последней ступеньки упал на колени и начал шарить в темноте руками. Схватил кого-то за бороду. Мужик заворчал:
– Не балуй! Ложись рядом и спи, если сможешь.
Светешников запахнул поплотнее шубу и вытянулся рядом с мужиком.
– Ты, видать, барин, – сказал мужик. – Скусно от тебя пахнет.
Надея вдохнул воздух тюрьмы и поперхнулся, это была адская смесь гнили и человеческих испражнений.
– Ничего, – сказал мужик. – Скоро и ты завоняешь.
Долго Светешников потел под шубой, пока не стала всё чаще распахиваться входная дверь и подсобники приставов, так называемые, недельщики, выкликали тюремных сидельцев, кого к судье, кого и к исполнению наказания. Наконец, выкликнули и Светешникова. В подвале зашумели: многим имя было знакомое.
– Ты гляди, какого купчину заарканили!
На крикуна сразу обрушилась с угрозами вся тюрьма. Чужой беде здесь не радовались.

Надея тяжело поднялся, кое-как отряхнул солому с шубы и, качаясь, поднялся по ступенькам. Недельщик подхватил его под руку и повёл по коридору в большую комнату, где разом трудились трое судей. В окне сияло зимнее солнце и отражалось на голом черепе приказного судьи. Перед ним на столе лежала бумага, которую он внимательно читал.
– Что решил, Надея Андреевич? – просил судья. – За тобой недоимка числится по приказу Большой казны. Для тебя заплатить такие деньги – плёвое дело.
– Сколько насчитано?
– Это мы скажем. Так… Брал оный Надея из казны для продажи на Архангельском торге соболей, а также соболиные пупки … всего на 6570 рублей!
– Покойный великий государь патриарх Филарет ещё двадцать лет назад списал мне этот долг.
– А ты внимай, что боярин Морозов, хозяин Большой казны пишет: «… долг этот по нерадению бывших управителей приказа Большой казны князя Черкасского и боярина Шереметьева не востребован». Словом, плати, или пожалуй на правёж! И стоять тебе на правеже за каждые сто рублей месяц, а всего выходит стоять пять с половиной лет. Плати, ведь забьют тебя, старика!
Надея вскинул голову, тяжко глянул на судью и твёрдо промолвил:
– Ежели государи своего слова не держат, то я сдюжу. Ставь на правёж!
«Вот и конец, – подумал Надея. – Дай Бог, чтобы сегодня всё кончилось!»

Светешниковым завладел недельщик, повлёк его к кузнецу, который наложил на руки и ноги Надеи оковы. Затем его вывели на улицу, на ослепительно яркий молодой снег и поставили рядом с другими кандальниками. В ноги к Надеи бросился со слезами Фёдор.
– Ведь ты сам решил умереть, Надея! Не делай этого! Заплати окаянникам!
Недельщик ударом ноги отбросил приказчика в сугроб и потянулся губами к уху Надеи:
– Железо за голенища будешь ставить? Цена полрубля.

Надея отрицательно мотнул головой, недельщик злобно ощетинился, взмахнул батогом и изо всех сил ударил Светешникова по икрам. Боль опалила огнём, и он крепко сжал зубы, сдерживая рвущийся из глотки вопль.
Недельщик обошёл всех выставленных на правёж полтора десятка должников, и вновь возник перед Светешниковым.
– Держись, ужо! – прошипел он сквозь зубы. – Скряга!
На это раз Надея не почувствовал боли. Он умер за мгновенье до удара и упал навзничь в сугроб у крыльца приказа. Подбежал пристав, наклонился над упавшим, затем снял шапку и перекрестился.
– Всё! Душа не выдержала…
Недонаказанных загнали в подвал, к крыльцу подлетел на вороной кобыле извозчик:
– За рупь доставлю в лучшем виде!
Из приказа вышел лысый судья. Посмотрел, перекрестился. К нему кинулся недельщик:
– Шуба моя?
– Ты что, кат, сволочь? Изыди с глаз моих!
Фёдор с извозчиком погрузили Надею на сани и доставили на подворье. Запрягли двух лошадей, уложили Надею на полость, закрыли с головой и повезли на родину, в Ярославль.

СОЮЗ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ, УЛЬЯНОВСК