Одна мыслишка завелась в голове- и давненько.
Мысль такая: вот мы все время по начальству проезжаемся,чешем их в хвост и гриву. И есть за что,есть1
Но частенько ли мы сами к зеркалу подходим с пушкинским присловьем:»Свет мой, зеркальце, скажи — да всю правду доложи..» Правду о себе самих,любимых! И что мы там увидим, а?
Так вот- в стремлении урвать лишний кусок
мы порой отметаем
и нравственные устои, и родственные связи
При игре в городки (ныне почти забытой)
была среди прочих
очень сложная комбинация
под названием «бабка в окошке».
Одним лихим ударом
надо было выбить чурку из «окна».
С первого раза не получалось.
А вот сорокашести летней
гражданке Екатерине Паньковой
удалось это сделать сразу

Жительница села Ливни Буренкова Евдокия Петровна, 1938 года рождения, вот уже два года ведет странноватый для ее возраста образ жизни. Вместо того чтобы баюкать свою старость в тепле и уюте, старушка постоянно пребывает в тревоге и суете. В родной дом пробирается озираючись, прячась… Обивает пороги районного суда и администрации, пишет слезные письма в редакции… Чего добивается в казенных учреждениях старый человек? Что ищет?-
– Правды, сынок, правды, – нервно теребит конец старенького платка баба Дуся. – Горе со мной, а правды нету. Вот так и мыкаюсь …
Мутноватые слезы горошком катятся по ее сухим сморщенным щекам. И чем дальше вслушиваюсь я в повествование старушки о горьком житье-бытье, тем стыднее и стыднее становится мне… Стыдно за родных и близких Евдокии Петровны, за наше правосудие, за всех нас, наконец. В смысле – за весь род человеческий.
******************************************************************************
Жизнь Евдокии Буренковой последнюю четверть века текла, как она считает, вполне благополучно. Повидав ранее всякого – и хорошего, и плохого, – нашла она покой в совместной жизни с Иваном Александровичем Подбельским, тоже немолодым уже человеком.
Иван Александрович первым браком был женат на Наталье Буренковой, родной сестре Евдокии Петровны. Потом Наталья тяжело заболела. Ни доктора, ни заботы сестры и мужа не помогли. Болезнь одолела.
После смерти сестры остались на жизненном ветру два одиноких осиротевших человека. Общее горе сближает – и, как говорит Евдокия Петровна, «мы с Иваном Александровичем сошлись, стали жить вместе». Случилось это ровно двадцать четыре года назад.
Все эти годы в Ульяновске жила единственная дочь Ивана Александровича от первого брака Катя. И хоть жила вполне благополучно – свой дом, своя семья, – старики ее не забывали: то посылочку к празднику отправят, то денежку от пенсии пошлют. Как не помочь? Своя же кровиночка: Ива¬ну Александровичу – дочь, Евдокии Петровне – племянница.
И продолжаться бы этому спокойному сосуществованию двух старых людей под одной крышей в немудрящих сельских хлопотах: сад-огород, живность во дворе, ожидание пенсии. Но пришла новая беда: теперь занемог Иван Александрович. Болел долго, тяжко – две операции, осложнения, постельный режим. Евдокия Петровна свой крест несла достойно, от больного не отходила, Племянница Катя лишь иногда из Ульяновска наведывалась; знала – без пригляда отец не останется, есть кому лекарства поднести, обиходить…
Ивана Александровича не стало. Евдокия Петровна похоронила мужа и вернулась в опустевший, за четверть века ставший родным дом – доживать уже в полном одиночестве свою – увы! – тоже немолодую жизнь.
Разве могла она предполагать, что теперь ждут ее самые горькие испытания?
Не прошло и сорока дней после похорон Ивана Александровича, как нагрянула в Ливни Екатерина (напомню: дочь покойного, племянница Евдокии Петровны). Вопрос с порога был такой:
– Ну, тетушка, когда выселяться из дома будешь?
Евдокия Петровна племянницу поначалу не поняла: о чем это она? Кому выселяться?
– Тебе, тебе, – пояснила Екатерина. – Ведь дом-то мой, мне принадлежит. По наследству. Ты тут кто?
– Дак как же! – заметалась Евдокия Петровна. – Ведь мы с твоим отцом тут четверть века прожили! Вместе избу ремонтировали, вместе хозяйство вели. Каждый гвоздик мне тут родной, каждое бревнышко свое… И куда мне деваться, куда?
– А это уж не моя забота, – был ответ. – Даю тебе месяц сроку. Не выедешь – через суд выселю. Ты же с отцом не регистрированная!
И тут до Евдокии Петровны дошло, на краю какой новой беды она оказалась…
И ведь правда – нерегистрированная. Не расписывалась она с Иваном Александровичем; как-то и нужды в этом не было, и не вспоминалось ни разу, в каком браке существуют – в церковном, официальном или гражданском. Жили себе и жили – в мире и согласии, в каждодневных немудрящих хлопотах. Старикам и в голову не приходило, что надо как-то на казенной бумаге оформить свои отношения. Разве могли они предполагать, что именно это будет иметь какое-то значение в жизни?! А оказалось – имеет. Да еще какое!
…В разгар зимы, в январские студеные морозы, получила Евдокия Петровна повестку из райсуда: прибыть на рассмотрение дела о наследной избе. Добралась на попутках, посидела в холодном зале, выслушала решение, из которого поняла одно: согласно каким-то статьям закона старенькая, латаная-перелатаная изба под шиферной крышей, а также щелястый сарай и провалившийся погреб принадлежат теперь не ей, гражданке Буренковой, а ее родной племяннице Кате. По праву наследования. И значит, она, Евдокия Петровна, отныне вроде квартирантки у нее.
– А дожить-то мне в избе дозволяется? – робко справилась старушка.
– Вопрос о вашем выселении судом не рассматривался, – ответила судья.
Евдокия Петровна этому сильно обрадовалась: власть разрешила доживать жизнь под родной крышей! Но, как вскоре выяснилось, рано она радовалась, рано…
Всю зиму (а была она, как нарочно, суровой и многоснежной) Евдокия Петровна провела в тревоге: вот явится племянница, вот выставит ее за порог. Куда пойду? Куда денусь? Однако Бог миловал никто не нарушил ее одиночество. Затих¬ла Екатерина вроде бы после суда…
И может быть, все обошлось бы (так полагает Евдокия Петровна), не соверши она неразумного (по ее словам) поступка.
– Ты что, Петровна, так и будешь жить в квартирантках? Подавай на пересуд, быть того не может, чтобы тебя крышей обделили! Пиши кассацию!
Это ее соседка, Нина Марьева, все возмущалась. А поскольку являлась бывшей учительницей, то есть человеком грамотным, то Евдокия Петровна ей вполне доверилась.
И сочинили они вдвоем жалобу в областной суд – на пересмотр дела.
– Ах, зачем, зачем я это сделала?! – сокрушается Евдокия Петровна. – И до того было невмоготу, а теперь уж совсем худо, хуже некуда…
Прослышав о том, племянница примчалась в Ливневку раскаленная.
– Ты на чужое добро рот раззявила? – набросилась она на тетку. – Ладно. Хотела тебя до лета не гнать. Ну, теперь держись!
Действия Катерины были решительны и энергичны. Раз – и обрезана электропроводка, снят со стены счетчик. Два – досками от полусгнившего забора заколочены все окна в избе. Три – выкинуто в сарай бабкино тряпье. Четыре – на дверь избы навешен громадный амбарный замок.
– Попробуй к избе подойти – в тюрьму посажу, – пообещала тетке племянница, отбывая восвояси.
Три дня Евдокия Петровна спасалась от морозов в погребе. Затем ее, уже теряющую последние силы, приютил сосед…
Отвлекусь. Вот мы бесконечно толкуем о голоде, холоде, нищей нашей жизни. И порой кажется (особенно глядя в телевизор), что все наши страдания – только от бедности материальной, вещно-осязаемой: не хватает денег, еды, одежды… Появись все это каким-то чудом завтра, и станем мы такими ангелочками – залюбуешься!
Эхе-хе… Да, обнищали – но разве только телом? Да и телом – обнищали ли до той степени, когда материальная безысходность вроде бы оправдывает любую черствость души, безнравственность и даже само преступление?
Расскажу, как поживает «экспроприаторша» Катя, дочь покойного Ивана Александровича. Крайне бедствует, еле сводит концы с концами? Я отыскал ее на окраине Ульяновска в большом собственном доме. Муж -шофер-дальнобойщик, возит для торговой фирмы товар из Москвы. Сама Екатерина Ивановна по субботам и воскресеньям торгует рыбой на базаре. Единственный сын заканчивает школу.
В доме – все, что нужно для жизни: холодильник, телевизор , ковры и прочее. Во дворе, у недостроенного гаража, – новенькая ином арка. Ну с чего бы престарелую тетку из старенькой избы выгонять?
– Может, и разрешила бы ей в моей избе дожить до смерти, – отвечает Екатерина Ивановна, – да бабка сама виновата: в суд подала… Значит, захапать хочет. Умрет – кому это потом достанется? А у меня сын растет: его еще от армии откупать надо. Я избу в Ливнях дачникам продам. Нынче же летом и продам… А тетка у соседей доживет. Ей уж недолго до могилы.
Вот так.
Признаюсь: этот простодушный монолог я слушал без всякого удивления. А чему, собственно, удивляться? Тому, что мы год от года нищаем не столько материально, сколько духовно? Тому, что ныне правят бал наши низменные инстинкты, никем и ничем не обузданные? Тому, что мы еще не голодаем, но уже стоим на четвереньках в желании либо хапнуть кусок, либо порыться в помойке?
Не-ет, этому уже давно никто не удивляется. В стремлении урвать кусок (пусть даже такой тощий, как старая избенка в деревне) мы отметаем все: нравственные устои, родственные связи… Суды наши завалены делами о скандальных дележах скудного наследства, об имущественных притязаниях близких родственников друг к другу, о преступлениях на этой почве. Я понимаю: материальные блага – основа жизни. Но должно же быть в наших душах некое неприятие грызни из-за… скажем так, валяющейся на дороге кости. Не животные же мы, в конце концов!
– Значит, душа за тетку не болит? – справляюсь я у Екатерины Ивановны. Она смотрит на меня с искренним недоумением:
– При чем тут душа?! Имущество мое – суд это подтвердил. Ну и все.
На том и расстались.
Но продать избу в одночасье Екеатерине Ивановне не удалось. Приезжали, приценивались, но продажа так и не состоялась…
Был и странный случай. Одному покупателю (военный пенсионер) изба приглянулась. Он и задаток уже отдал . Но как только узнал, что престарелую бабку отсюда выставили, покупать эту дачу почему-то раздумал…
А Евдокию Петровну огород к жизни вернул. Подошло лето, народ по грядкам возится. Бабушка не стерпела: тоже с лопатой на свой участок явилась…
Племянница в Ливнях долго не показывалась. И Евдокия Петровна вовсе «обнаглела»: попросила соседа «распечатать» окно в задней половине избы, на кухоньке. И теперь в это окно лазит, озираючись, и живет в своей родной избе подпольно, таясь: при печке и при лампадке. И еще иконка в углу: молится тетка Дуся истово – и среди прочего просит Создателя родную племянницу Катю спасти и сохранить. И вразумить.
Но не запоздала ли молитва?