Памяти художника – графика Булгакова В. М.
Вот сейчас говорят, что этак лет двадцать назад, был такой зажим мнений, такая несвобода, такая духовная тирания, что мыслящему человеку и продыху не было, задыхался он в тенетах застоя, безгласия, в тяжких условиях прежнего режима. Что ж, может быть, так и было. Только позволю себе заметить, что прежде чем, что-то сказать, во всеуслышанье обнародовать свою мысль, нужно эту самую мысль иметь, притом свою собственную, а не заемную со стороны, из какой-нибудь чужой подворотни. Но ведь такое дело: ни тогда, ни сейчас наши дорогие сограждане, получившие от первого президента наименования россиян, своеобычным мышлением не блистали и до сих пор не блещут. Что поделаешь! Век телевидения, и любой мыслитель российского розлива – всего лишь добросовестный ретранслятор мнений политиков, газетных строчил и экранных журналюг. А эта публика всегда покупалась, во все времена, оптом и на корню.

Известно, что новые, свежие мысли рождаются в споре, а спорить под силу только молодым, когда в душе ощущается горение, жажда справедливости и прочие высокие чувства. Старики уже не спорят, они брюзжат, а тогда мы были молоды, мы были людьми искусства, и нам сам Бог велел время от времени сходиться вместе для немедленного решения мировых вопросов, которые к счастью также не были нами решены и оставлены другому поколению, чтобы ему было чем заняться на досуге.

Мы – это шумная братия, которая не вписывалась во всеобщее ровнение: поэты, художники, скульпторы и просто любопытствующие интеллигенты, мы собирались обычно в скульптурных мастерских в центре города, в разрушенной церкви. Собирались от случая к случаю, конечно, с вином и тощей закуской и устраивали заседания, которые начинались с пристойных разговоров о вечном, а зачастую заканчивались мощным хоровым пением русских песен. Да, веселье, неповторимое было время!

Конечно, когда сойдутся пять-шесть творческих работников, всех, как правило, нетерпимых гордецов, верящих в свое высокое предназначение, то слушать их со стороны весьма любопытно. Тут и несомненное знание предмета разговоров, и нетерпимость в оценках, и стремление поразить противника убийственным доводом. Для полупосторонних слушать это все было любопытно. Да и сама атмосфера мастерской, где мы обычно собирались, была для новичков удивительной: мрачный сумрак, скульптуры и прочий творческий антураж заставлял этих полуслучайных гостей задуматься. Одни жалели, что их творческая жизнь не коснулась, другие, выходя, с радостью думали, что их, лава богу, судьба не ввергла в эту катакомбную и разгульную жизнь. Эти люди приходили в наш кружок и уходили, часто навсегда, но были и такие, кто не часто, но раз в месяц чувствовали потребность окунуться в нашу жизнь. Как раз таким был и следователь прокуратуры Петр Иванович Бобров.

Кто его привел к нам первый, я не помню, но он, когда ему хотелось развеяться от погонь и перестрелок, появлялся в мастерской с неизменным потертым кожаным портфелем, крепко пожимал всем руку и присоединялся к компании с неприменным вкладом – бутылкой водки и парой банок хороших консервов.
– Что, Петр Иванович, дают прокуратуре спецпайки?.. – обычно спрашивал скульптор Ш., хозяин мастерской..
– Не забывают, дают, – обычно отвечал Петр Иванович и тотчас же направлялся к новой незавершенной скульптуре.
Бобров был очень интересным человеком. В редких своих репликах он обнаруживал весьма значительную начитанность, причем знал литературные тексты весьма основательно, не в пример писателям, которые часто бывали в нашем кругу. Многие из них были непроходимо провинциальны, то есть необразованы, ленивы и просто тупы. Но не о них речь. Петр Иванович привносил нашу компанию теплоту, которой нам всегда не хватало, он умел незаметно перевести разговор с абстрактных высот в земное русло, причем каждый раз мы ждали от него рассказа, а рассказывать, излагать свои мысли он умел прекрасно. Жаль только, что не записывал свои рассказы, а они всегда были интересны и поучительны.

И в этот раз Петр Иванович припас для нас что-то свое.
– Не открою большого секрета, если скажу, что работа следователя, а я следователь уже двадцать лет, чрезвычайно скучна, формальна, поэтому нас и называют казенными людьми. Так было всегда и, думаю, пребудет вечно, пока существует государство. Конечно, вы можете мне сказать: вот был Кони, блестящий публицист, Апухтин, поэт, но это исключения, которые лишь подтверждают правило. Да и материал, с которым приходится нам работать, преступники, как бы их не живописала литература и блатные легенды, в общем-то банальные и скучные люди, которые легко укладываются в профессиональные схемы дознания. И четыре тысячи лет назад люди совершали те же преступления, что совершают сейчас и мотивы преступлений те же, все это подтверждает, что человек в нравственном отношении остается величиной постоянной во все доступные нашему знанию времени. Ну, да оставим общие рассуждения…

Случай, о котором идет речь, произошел около двадцати лет назад, и я как следователь вел это дело. А произошло следующее: я был дежурным следователем и вот уже под утро поступил вызов, произошло что-то невероятное в городской бане. Мы немедленно выехали и уже через десять минут были на месте, возле большого здания с обвалившейся штукатуркой в одном из кривоколенных переулков старой части города. Надо сказать, что этот околоток пользовался дурной славой, здесь постоянно с завидной регулярностью случались поножевщины, грабежи, здесь торговали наркотиками, играли в карты на деньги, словом, много чего здесь было.

Нас встретил кочегар банной котельной, от которого разило огуречным лосьоном, любимым напитком горьких пьяниц. Кочегар пытался что-то рассказать, размахивал руками, словом, был явно не в себе. Наконец, мы пришли в баню, точнее в предбанник, где стояли скамьи, находилась касса и киоск. Далее виднелся коридор, по обе стороны которого находились помывочные номера, а дальше общая баня. Дверь одного из номеров была распахнута, туда мы и вошли. И сразу же попятились: пол был залит кровью, негде было ногу поставить. Наконец, кочегар раздобыл нам какие-то отопки, я сунул в них ноги и вошел. Сразу было видно, что оба потерпевших были безнадежно мертвы. Мужчина, полностью обнаженный, лежал на полу, его спина имела множественные раны, так же выглядела и молодая женщина, только лежала она на спине. Следов борьбы никаких не было: пострадавшие были раздеты, их одежда аккуратно висела на вешалке, прикрепленной к стене, а два алюминиевых тазика были сложены стопкой в углу.

Пока я осматривался, фотограф щелкал блицем, меня окликнул Василий Иванович, наш доктор. Он повернулся к свету, падавшему из мутного оконца и рассматривал, защемив в пинцете, какую-то красную тряпку.
– Ну и что там? – нетерпеливо спросил я. В начале следствия важна каждая зацепка, от которой в дальнейшем можно было бы оттолкнуться, выстраивая версию.
– Это, коллега, важная улика. Судя по всему использованный контрацептив, который во времена моей туманной юности называли – гондон, говорят таковой была фамилия изобретателя этого предмета.
– Хорошо. Еще что-нибудь скажете по существу?
– На каждом трупе мы имеем до двадцати колотых ран. Орудие преступления имеет квадратное сечение и длину четверть метра…
– Стамеска?…
– Очень даже может быть…

Я уже закончил оформление необходимых документов и думал над тем, какими заданиями нагрузить оперативников, как наконец-то прибыл руководящий состав бани в лице директора, кассира и представителя банно-прачечного треста. Они, конечно, были потрясены случившимся, они, конечно, и не подозревали, какие трали-вали творятся в подведомственном им учреждении, которое должно было стоять на страже самого высокого уровня чистоты жителей города У. Банщики начали наводить чистоту в номере, а мы поднялись на второй этаж в кабинет директора.

Между тем у входа в баню уже шумели любители пара, некоторые из них уже стучали в тазы, словом, торопились. Это я говорю к тому, что горячая вода в квартирах отсутствовала летом и при коммунистах. Конечно, это не идет ни в какое сравнение с теперешним бардаком по части помывки граждан сегодня. Сегодня и бань доступных нет. Вот народ и изворачивается как может: кто в ведре воду нагревает, кто устанавливает водонагревательные приборы, кто на даче баньку соорудил. Ну, а тогда все таки порядок был: написано, что баня открывается в восемь часов, так и должно быть.

Правда, когда трупы стали выносить народ попритих, но только труповозка отчалила, опять зашумели, зазвякали тазами. Директор вышел на минуту к клиентам и мигом уладил дело. Народ решил запускать в общее отделение, а номера закрыли. Так что и тогда умели находить консенсус.

Меня, конечно, в первую очередь интересовали личности убитых. Это удалось выяснить без затруднений. Районный опер мне уже шепнул, что мужчина имел фамилию Листогонов, а по их уровским делам был известен как хулиган по кличке Орясина, ввиду своих колоссальных габаритов. С женщиной вышла поначалу заморочка, но и тут оперативники не оплошали – копнули одного, другого прямо здесь, у пивного ларька, который уже работал и выяснили, что это небезызвестная Анна Глебова, несудимая, по кличке Натурщица. Своим погонялой она была обязана тому, что когда то закончила художественную школу, свои многогранные таланты раскрывала в мастерских художников, оформителей и шабашников. Между ними она и существовала уже несколько лет. Многим позировала, в основном, для картин, где фигурировали молодые труженицы, комсомолки, революционерки.

Тут же из пивной очереди оперативник извлек и представил мне потрепанную личность в очках, с бородкой – эспаньолкой, судя по данной ему характеристике, график самой высшей пробы.
График не смутился, его занимала только проблема сохранности трехлитровой банки с пивом.
– Сначала пиво, потом вопросы, – заявил он.
– Разрешаю отпить треть сосуда, – сказал я.

График прямо из горлышка отхлебнул треть банки, осторожно отставил ее в сторону, несколько раз крякнул и прямо на моих глазах из забулдыги превратился в довольно осанистую личность с живыми, чуть насмешливыми глазами, с розовыми щечками и витиеватой манерой разговора. Я надеюсь, вы поняли, о ком я веду сейчас речь?..
– Ну, конечно, – зашумели мы. – Он в У. единственный и неповторимый!..
– Не спорю с такой оценкой, только добавлю, что я на его речь не обратил внимания, а надо было прислушаться.
– Да он у нас такой, прямо в корень зрит, – заявил скульптор, хозяин мастерской. – А иногда и за неделю двух слов не скажет…
– Так вот, – продолжил Петр Иванович свой рассказ, – этот график почему-то посчитал, что мы его замели по причинам, касающимся его профессии: ведь графику многое по силам: и печати, и документы, и деньги.
– Ну, показывайте, – сказал он, – что там у вас?.. Сотенные бумажки?..
– Помилуй Бог, Виктор Михайлович! Какие сотенные! Два жмурика у нас. Ты Орясину ведь хорошо знал? И Натурщицу?..
– Так это их?
– Да, да… Вроде стамеской…
График посмотрел на меня внимательно, будто примеривался, готов я к его разговору, как выяснилось, разговору больше философскому и высокомерному, ведь мы по его понятиям о высоком не думаем вовсе, и то – работа у нас свинская, а свиньи неба не видят.
– Доводилось ли слышать, да что слышать, и делать рисунки по словестным портретам, прямо по слуху, говорят, получалось. Но в данном случае очевидцев нет, значит и словестного портрета не будет. Иначе говоря, нужен тот, кто мог это сделать и почему он это сделал. Я правильно излагаю?..
– В общем правильно. Но вы развивайте свою мысль…
– Тогда посмотрим, что собой представлял этот Орясина. Знаете, это был типичный Ноздрев из гоголевских «Мертвых душ». Вы удивляетесь, что я прибегнул к литературному сравнению, но, Слава Богу, литература дала нам столько образов, что присмотревшись к тому же Орясине, невольно и тянет сравнить его с Ноздревым. Ну, во первых, отъявленный лгун, наглец драчун и нахлебник, во вторых, он живет всегда какой-то вымышленной жизнью. Представьте себе, в районах области его знают всякие чиновные шишки лучше, чем наших художников лауреатов госпремии. Он им расписывает, укрылает всякие различные клубные палаццо, бани для начальства, бокоушки при столовых для областной гурмании. Он волекет им целые стопы портретов членов политбюро, великих революционеров и знаменитых земляков…
– Признаться, я не подозревал, что Листогонов столь многогранно талантлив.
– Он что имеет образование?
– Как же, – ухмыльнулся график. – На двоих с братом букварь искурили. Он типичный рабовладелец, на него постоянно трудятся не разгибая спины до десяти художников, спившихся, но мастеровитых людей. Он от их имени заключает договора, сдает продукцию, получает деньги, а что исполнителям перепадает, то не известно. У него еще такой приемчик есть: берет работать только алименщиков. Те у него в буквальном смысле рабы. Бунтовать не смеют, их сразу за неуплату алиментов посадят, вот и живут на полном его попечении, денег не получают вовсе, изредка он им показывает квитанцию о выплате алиментов. Конечно, ни кому он не платит. Таким образом он не одного уже отправил в тюрьму.
«Мотив преступления, кажется, наклёвывается, – подумал я. – Но девица причём? Да и присутствие третьего лица не доказано…»
График ушел допивать свое пиво, а я начал озадачивать двух, преданных мне, оперативников. Собственно, и задания давал я самые самые стандартные: установить круг знакомых, кто конкретно пострадал от Орясины и т.д.
Тут еще, совсем некстати, влез со своей версией участковый: убитый был наркоманом, может на этой почве все и произошло.
– Хорошо, капитан, – согласился я. – Давай тяни эту ниточку…
– Вы, товарищ следователь, только райотдел поставьте в известность, хорошо?..
Зачем это было участковому нужно, я догадался сразу: парень рвался в уголовный розыск, боялся всю жизнь проходить по участку, а с оперативной работы выдвигали быстрее, словом, там были перспективы роста.
Пришел директор бани, потный и грузный человек.
– Мне эта история совсем не нужна. Теперь начнут склонять на всех совещаниях. А что я?.. В сторожа никто не идет, приходится брать всяких забулдыг.
– Кстати, а где сторож?
– Я его в душевой на отмочку закрыл. Лыка не вяжет…
Директор достал из холодильника минералки, налил два стакана шипучей воды.
– Ну, какой я работник быта? – сказал директор. – Я учитель математики. По молодости комсомолил. Секретарь бюро курса. Взяли в райком комсомола. Там десять лет работал. Другие уже ого-го где, я вот чем-то не вышел. Вот и сунули меня в эту баню. А здесь одни заморочки: то воды нет, то течет ржавая, то пара нет, то ремонт, а это трубы, всякие фланцы и краны, пьяные слесаря…
– А что вы в школу не ушли?..
– Эх, брат, – вздохнул директор. – Ну какой из меня теперь математик, одну только таблицу умножения и помню. А партбилет?.. Я здесь на этом месте горкомом партии утвержден.
Наконец, появился сторож, худой и долговязый мужчина лет пятидесяти, весь в наколках и шрамах, по фамилии Сочнев.
– Я этого грохнутого кента видел вчера второй раз. Приволок два пузыря, я, бля буду, не хотел пускать, но сосало, хозяин, знаешь как сосало нутро. Думаю, да хрен с ним трахаются, а я пузырек приму и на боковую…
– Так и было?..
– А как?..
– Может быть напились вместе до разборок?.. Он – тебя, ты – его. Так?…
Сочнев замахал руками, выветривая их, как пропеллер, отказываясь от всего начисто, но для разговора с ним у меня времени не было: позвонили из прокуратуры и сообщили, что мою персону хочет лицезреть сам пан прокурор.
Наш прокурор Иван Федорович Дрязгин был человеком сталинского закала. Прокурорствовал лет двадцать, вот недавно только похоронили, а так все держался, сколько я его помню, в одинаковом состоянии, будто и не старел, а твердел, резче морщины, скрипучей голос. Но умница и дока был по нашей части первостатейный.
Иван Федорович расспросил о деле, заметил, что оно пустяковое и сразу же нагрузил меня еще одним старым тягомотным делом, которое ему пришлось открыть по вновь выявленным обстоятельствам. Поэтому к банному делу я в этот день касательства не имел, а читал полученное мне следственное дело об утоплении некой гражданки, якобы совершенном еще два года назад.
– Вот такая наша работа. Представь, Василий Петрович, – обратился Бобров к хозяину мастерской, – что тебя оторвали бы от лепки ударницы производства и приказали лепить Александра Македонского, а на следующий день изображать пионера с горном. А у нас, следователей, это запросто.
– Все равно у вас, следователей, одна задача, как у котов, – ловить, ловить и еще раз ловить преступников, – отшутился скульптор.
– Коты ловят, а мы расследуем, – добродушно усмехнулся Бобров. – Словом, просидел я в прокуратуре допоздна и пришел домой. Поужинал, вышел на балкон покурить, а там жена читает книжку, готовится к экзамену по литературе. Она тогда как раз над кандидатской работали.
– Что изучаешь, Верочка?..
– Гоголя. Решила освежить в памяти тексты. Какой замечательный психолог Гоголь. Два – три предложения, и характер человека очерчен полностью.
Вера училась в аспирантуре, и Гоголь был ее специальностью. Поэтому я невольно кое-что знал об этом писателе и, конечно же, читал его произведения. Больше всего мне нравились его юмористические вещи, всякие его фантасмагории я не понимал, да и не особенно старался это сделать.
– Слушай, какое поразительное место в «Шинели»!.. – с жаром воскликнула Вера. – Да присядь на табуретку, не стой столбом!..
Я послушно уселся на указанное место и приготовился слушать. Эти чтения Вера устраивала не впервой, считая, что книги нужно читать вслух, всей семьей, как это было до появления всякого телерадио. И она была права: совместное прослушивание произведений писателей, хороших, конечно, создавало в доме атмосферу тепла, взаимопонимания и душевного уюта. Такое же бывает и при совместном, всей семьей, деланьи пельменей, игре в лото.
И вчера начала читать отрывок из «Шинели», печальной повести о бедном питерском чиновнике Акакии Акакиевиче Башмачкине. Читала она то место, где говорится о преследовании молодыми сослуживцами Башмачкина. Они рассказывали про него всякие гадости, что, дескать, квартирная хозяйка бьет его, сыпали на голову бумажки, называл это снегом. Словом, вытворяли над ним всякие мелкие, но злые пакости, и это каждый день из года в год. Башмачкин все молчаливо сносил, и только когда толкали его под руку, мешая заниматься перепиской казенных бумаг, произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?..»
– Ну как? – спросила Вера, закончив чтение. – Ведь тут в нескольких фразах обрисован забитый, убогий человек, над которым все издеваются. Башмачкин панически боится начальства. Но с другой стороны – в его жизни, в том промежутке времени, который охватывает повесть, у него была великая цель – шинель. На нее он откладывал каждый день столько мог, чтобы не умереть с голоду, шинель ему виделась счастьем, она была смыслом его существования.
И вот темной ночью у него отобрал шинель грабитель. То есть, украл у Башмачкина счастье. Разве это не трагедия?..
– Беда Акакия Акакиевича не в том, что его взяли на гоп-стоп, а в том, что он таким уродился – несчастным, слабовольным, это скорее пародия на человека, чем реальное лицо, – сказал я. – Современный поэт сказал: должно быть с кулаками.
– Чепуха, сказанная для красного словца. Кулаки добра не принесут. И почему сильные не дают на земле житья слабым? Да потому что слабых способнее грабить, эксплуатировать. Но вечно это продолжаться не может, даже слабый, уступающий насилию человек может взорваться, схватить бритву и прикончить обидчика. А потом, разве так уж слабоволен Башмачкин, одна постройка шинели – это титанический труд, слабый человек донашивал бы отрепье, а наш мелкий чиновник чуть голодом себя не уморил, а шинель новую себе справил.
Вера, молча, уткнулась теперь уже в какой-то конспект, а я отправился в комнату, где вольготно раскинулся на диване, решил немного вздремнуть. Но ничего из этого не получилось. Мысли невольно возвращались к разговору с женой. Я согласился с ней, что слабых людей, не способных чего-то добиться в жизни, не следует осуждать, обижать, но на кой черт лить по ним слезы. Безволие, лень, а это как раз наиболее отличительные черты неудачников, не имеют оправдания. Допустим, не может человек в силу физических недостатков быть летчиком, но что мешает ему стать сапожником, портным, да мало ли других профессий. Я может быть рассуждал не совсем гуманно, но объявленное сейчас якобы равенство людей, а наш социализм и есть равенство, хотя бы в идеале, это равенство плодит множество паразитов. Я закончил университет, а зарабатывал тогда рублей сто шестьдесят. По сути я, здоровый, профессионально подготовленный человек был зачастую в положении гоголевского Башмачкина: строил себе пальто, откладывая из зарплаты деньги по несколько месяцев, жену до сих пор обувала и одевала ее родня. Но я себя слабым не считал, надеялся, что со временем все выправится и придёт в норму.
Следовательский опыт мне говорил, что так называемые слабые люди порой становятся очень опасными существами, когда сбиваются в стадо. Припомнился недавний случай: стая подонков, лет по четырнадцать, забила насмерть здоровенного мужика, который вступился за девушку. И что оказалось при расследовании: один из молокососов был астматик, другой сердечник, третий… И справки из больниц были самые настоящие, не туфтовые. Что их на это толкнуло?.. В стае они чувствовали себя сильными. Да, думал я, много в человеке что есть от животного. Сознание, воспитание – лишь небольшая пленка. Слетит она, и пустится человек во все тяжкие…
Утром я в кабинете дочитывал подсунутое мне прокурором старое дело. Зазвонил телефон, я снял трубку, а оттуда раздалось:
– Петр Иванович! Убийца объявился, сам пришёл. Как, его к вам доставить?..
– Сам буду у вас, – ответил я и стал складывать бумаги в сейф.
На втором этаже райотдела я вошел в узкую, как окоп, комнату оперативников. Милиционер курил и разговаривал с кем-то по телефону, а напротив него сидел тощий и невзрачный мужичонка в рубашке с расстёгнутым воротом, из которого выглядывала тонкая кадыкастая шея. Про таких говорят, что «можно соплей перешибить». Мужичонка посмотрел на меня и скривил физиономию, точно хотел заплакать.
– Вот, Петр Иванович! – сказал оперативник, бросив на телефонный аппарат трубку. – Представляю – Егор Фомич Селезнев. Хочет сделать официальную явку с повинной об убийстве в бане двух человек. Ну, вы работайте, а я на секунду отлучусь…
– Давай отлучайся, – махнул я рукой и сел за стол на освободившееся место.
Какое-то время мне не удавалось поймать взгляд Селезнева, он вроде бы смотрел прямо на меня, но взгляд уходил куда-то в сторону, размывался. Наконец, я догадался, что у него небольшое косоглазие, а тогда я, каюсь, любил сверлить подследственного своим прокурорским оком. Но кто не грешил по мелочам в молодости?..
Я задал ему несколько формальных вопросов. Селезневу было сорок два года, жил он на квартире, после развода с женой. Закончил художественное училище в Пензе.
– Итак, вы делаете официальное признание, что вчера совершили двойное убийство, Листогонова и Глебовой? – строго спросил я.
Селезнев обхватил голову руками, будто почувствовал внезапно вспыхнувшую в ней сильную боль, закачался на стуле и обреченно выдохнул:
– Да. Я их пришил…
Далее, естественно, последовал вопрос, при каких обстоятельствах это произошло. Вялым бесцветным голосом Селезнев довольно связно рассказал, что узнал о пребывании Листогонова в бане от его приятеля, и назвал фамилию приятеля. Дверь в баню со стороны кочегарки была открыта. Он зашел в номер и принесенной с собой стамеской убил Листогонова и Глебову, которые спали нагишом на помывочных скамьях. Затем ушел, а стамеску бросил в кусты за забором бани.
Дело можно было считать законченным, учитывая признание убийцы, показания приятеля Листогонова и стамеску, осталось только их найти. По этим направлениям и порылись оперативники. А у нас с Селезневым было еще достаточно времени для разговора «по душам». Нет, мне и правда было очень интересно узнать, как этот слабосилок решился на убийство, которое, кстати говоря, было совершено с особой жестокостью.
– Я из нормальной семьи, – начал рассказывать Селезнев. – Отец – художник, мама – врач, есть еще две сестренки. У меня не было никаких проблем, я хорошо учился, много читал. Но у меня был один врожденный недостаток, который почему-то не считается психическим заболеванием: романтическая наивность, макиякальная доверчивость всякому человеку. Этот романтизм меня и столкнул с прямого пути. Для меня женщина, девушка всегда были чем-то святым. Я начал влюбляться рано, лет с четырнадцати, но большинство из них так и не догадалось об этом. В армию меня не взяли, я закончил училище и судьбе было угодно свести меня с моей бывшей женой. Случилось это в поселке одного кирпичного завода, где я делал панно для клуба, возле клуба была летняя танцплощадка и вечерами там гремела музыка. Сам я не танцевал, но иногда приходил туда, прислонялся к тополю и смотрел на танцующих. Она, моя будущая жена Юля, сама подошла ко мне. Мы разговорились. Юля была приезжей с Украины, сюда попала, потому что город был режимный , из-за прописки. Работала в формовочном цеху. Она говорила, а тем временем присматривалась к ней. Юля была, как говорится, без изъянов, более того сразу заметно, что она из хорошей семьи и в поселке человек совершенно случайный. Конечно, я сразу в нее влюбился. Как говорили в старину, у нас начался бурный роман. Вот рассказываю вам сейчас, а сам переживаю все это заново, каждой клеткой, каждой жилкой своего тела. Прошла неделя, мне нужно было уезжать, и я в каком-то отчаянном порыве, еще не поцеловав даже ее ни разу, позвал ее с собой. Денег за работу получал много, Юля срочно уволилась, и мы поехали в город. По дороге мне взбрело в голову позвать ее в загс, я это сделал, и она согласилась. После мы пошли в ресторан, затем в мою мастерскую, маленькую комнату в старом коммунальном доме. Я ее так любил, что даже не притронулся к ней ни тогда, ни целый месяц после свадьбы. Мне почему-то казалось, что я сделаю ей невыносимо больно, ведь опыта по этой части у меня не было никакого. Зато потом я горел огнем, дожидаясь, пока она расстелит кровать… Да… Родители нам помогали купить двухкомнатную кооперативную квартиру. Родилась двойня, две девочки, затем пацан. Юля не работала, но я тогда зарабатывал много, во всяком случае больше генерала. Брал официальные заказы через художественный фонд и шабашки. Тысячу рублей зарабатывал, а то и больше. Свою творческую работу я забросил, просто не тянуло. На уме одно – Юля, дочки, сын. Все для них. И через десять лет все рухнуло. Приехал с заказа, зашел в худсовет, а мне говорят, что на меня пришел исполнительный лист на алименты. Оказывается, Юля объявила меня сбежавшим и подала в суд заявление, а там без волокиты выписали на меня исполнительный лист. Домой Юля меня не пустила, уловив запах вина вызвала милицию. Я сопротивлялся, что-то бузил, и мне дали пятнадцать суток.
Чувствовалось, что Селезнев приготовился слишком подробно рассказывать о своих семейных тайнах, и я перебил его, спросив, как он сошелся с Листогоновым.
– Этот кровосос сразу меня раскусил, – ответил Селезнев, – он ко мне давно подступы искал. Я знал, что он пробивной мужик, вы же его видели – морда, брюхо, костюм с галстуком припародит – и личность. Меня вот во что ни одень, с разу видно, что я за человек. Он на заказы меня сманивал, но я знал его повадки и не соглашался. А тут такой случай. В милицию он за мной на своей машине приехал. Я вышел из клоповника грязный, мятый, а он дверцу «Волги» распахивает. Повез в сауну, купил одежду новую от носков до плаща. Веселый был очень и добрый. Ну, а потом рабство, да самое натуральное рабство. Я по его заказам полстраны объехал. А денег почти не видел. Меня то и дело таскали в ментовку за алименты. Когда дело вставало таким образом, он что-то платил. И дальше по кругу. Почему я не возмутился, не поговорил с ним по-мужски?.. Легко сказать! Пробовал и не раз. А этот бугай отметелит меня без членовредительства, сунет в машину и запрет в сарае на своей даче. Последний раз лежу я там на рваном матраце, смотрю, а через дырочки в крыше звезда светит. Подумал я, может там есть счастье, вспомнил Юлю, дочек, сына и зарыдал. Всю ночь плакал, бился в судорогах, а пес за стеной воет. Вот мы и выли оба, я и пес, всю ночь. И почувствовал я утром, что мне как-то легко стало. Листогонов отпер сарай, а я смотрю на него и хохочу. Он даже перепугался поначалу. Но потом понял, что я не шизанулся. Покряхтел и дал полста рублей. Иди, говорит, отдохни. Завтра, то есть сегодня, мы на работу поедем. А я посмотрел на него, взял деньги и опять захохотал. Уж очень мне интересно было на него посмотреть в гробу…
Наконец появились оперативники, привели свидетеля, указавшего Селезневу, где находится Листоганов, принесли стамеску, всю в крови. Положили ее на стол перед Селезневым. Тот усмехнулся и сказал:
– Да, это она. Лет десять я ей по дереву работал. Признаю. День шел к вечеру, я оформил все необходимые бумаги, Селезнева увели в наручниках, дело было закрыто. Но мне идти в прокуратуру не хотелось. Уже тогда у меня стала появляться привычка по завершению каждого дела уйти в парк, сесть на скамейку и смотреть на Волгу, на облака. Это, знаете, помогает освободиться от того, что остается за порогом казенного дома. Собственно, вот и все. Остается добавить, что Селезнева приговорили к пятнадцати годам строгого режима, и он исчез из поля моего зрения.
Мы молчали. Наконец, Василий Петрович произнес:
– Скучная история. Ни погонь, ни перестрелки, ни лихо закрученного сюжета.
– А тут есть сюжет и острый, – сказал бывший среди присутствующих журналист. – Беда в том, что когда человек испытывает переживания, они кажутся ему грандиозными, невыносимыми. Этот Селезнев к моменту убийства был живым динамитом, взрывчаткой. Но вот убийства совершены, и он рассказывает о них так, как будто все это происходило с посторонним человеком.
– А вывод все таки есть, – вдруг сказал Василий Петрович, – каждый даже самый незначительный человек – существо опасное для окружающих. Звериного в человеке много запрятано, вот и весь вывод.
Но с ним почти ни кто не согласился. Мы были молоды, мы верили в разумное, доброе, вечное. Да, такими были в уже далекие семидесятые годы.