После просмотра фильма «Бесы» начинаешь понимать, что линия Кармазинова в неё не вошла вполне закономерно. Сохрани её Хотиненко, вышло бы слишком самокритично, слишком отдавало бы самобичеванием, наводило бы зрителей, знакомых с текстом, на явные ассоциации. Ведь, несмотря на вынесенное в титры заглавие книги Достоевского фильм больше смахивал на кармазиновское «Merci».

Поэтому я ничуть не удивлюсь, если, как и в случае с литературным чтением на балу в пользу гувернанток, иной телезритель всё-таки не утерпел, и, глядючи, на всё это теледейство крикнул в сердцах: «Господи, какой вздор!»

Фильм сопровождался осторожной оговоркой «по мотивам Достоевского». Но, думаю, что фамилию русского классика и вовсе следовало бы снять, оставив просто «по мотивам». По мотивам любви и ненависти, по мотивам семейной драмы, истории идейных исканий и глубочайших заблуждений, падения в жутчайший разврат и подъёма на вершины человеческого духа. От всего этого, положенного в роман Достоевского, в фильме Хотиненко остались одни «мотивы». Всё, что ценится в Достоевском, всё, что делает его особым, уникальным, неповторимым – всё изъято. Нет ни глубины, ни психологизма, ни тончайших переходов и полутонов, ни интеллектуального неистовства, ни тайн человеческой души. Хотиненко ухитрился изъять и позднее прозрение Верховенского, и великую идею Шигалева, и мрачную, пугающую мистическую обстановку «наших», и сладострастное топтание и поругание России на гувернантском балу, и простоту русской бабы, прикипевшей душой к незадачливому «воспитателю юношества».

В плане постановки роман Достоевского можно было повернуть как угодно. Его можно было подать по-разному (отцы и дети, любовь, история русских байронов, философия), в том числе и идеологически, чего боялись и о чём предупреждали перед премьерой. «Бесы» как предвестие оранжевой революции, «Бесы» как напоминание о кровавой третьей Интернационалке. Однако не удалось даже этого. Закончив просмотр фильма, я не мог отделаться от вопросов: Зачем я это смотрел? Как я это смог смотреть?

Фильм лишён какой бы то ни было внятной идеи, какого-либо внятного замысла. Если Достоевский знал, о чём он пишет, Хотиненко так и не определился, что он всё-таки снял. Фильм в одинаковой степени не пригоден как для думающего зрителя, которому не на что в картине опереться и не о чем задуматься, так и дл
я школьника и студента, который решил бы по старинке отделаться от «Бесов» просмотром «кина».

Отсутствие внятной идеи сказалось и на постановке – перед нами четыре часа костюмированных сцен с персонажами из времён сочинителя Достоевского, разбавленные для чего-то эпизодами сМаковецким, неуместным использованием компьютерной графики и дешёвыми актёрскими и режиссёрскими трюками, которые якобы должны что-то разъяснить зрителю в характере действующих лиц.

Невнятность повествования определяет и итог. Перед нами эпизоды из жизни каких-то патологических личностей, которые возникают из ниоткуда, чтоб затем сгинуть в безвестности, действуют в силу неуловимой для зрителя мотивации и непостижимой логики. Суета, мельтешение, намёки на значительность – и ничего подлинно глубокого, значительного, ни тени искреннего чувства и захватывающей мысли, которой в книге Достоевского черпай, век не вычерпаешь. Ничего о том, что важно для Достоевского – о человеке и Боге, о молодёжи и революции, о предназначении человека и его грешном и жутком земном пути.

Книга называется «Бесы». Стало быть, рассказывает о них вообще, а не только о деятелях Интернационалки. Рассказывает о том, каковы эти бесы, какова их природа, исток, откуда берутся и как проявляют себя в жизни. Для Хотиненко всего этого как бы не существует. Само явление «бесовщины», о котором назойливо зудели в трейлерах, предшествующих показу, в итоге оказалось ему не интересно. Хотиненко ничего не исследует и ничего не раскрывает. Думаю, что зритель «Вестей недели» почувствовал себя обманутым и разочарованным. Вместо художественногоКиселёва и удара по современным нигилистам пудовым словом классика, он увидел какое-то невнятное бормотание, набор картонных ужасов: пару-тройку порнокартинок у книгоноши, молодёжное гоготание, мышь за киотом – и всё. Сколько не совали ему в нос числом убиенных (десять жертв, десять!), жертвы разгулявшегося нигилизма вряд ли могли задеть и растрогать. Все гуманистические попытки Хотиненко расшевелить зрителя числом – бессмысленны. Кого в наш век удивишь количеством? У Достоевского в романах погибают миры. И именно это производит впечатление. А здесь, будто клопов давят, никого не жалко. Потому что гибнут не люди и не герои, а так, произносящие текст картонные куклы.

Это не Достоевский. У Хотиненко всё по верхам и всё в лоб. Восприятие текста, его прочтение и интерпретация самая поверхностная, чисто повествовательная. Вот – смотрите, какие бесы бывают – рубят иконы, играют Марсельезу на фортепьянах и убивают студента Шатова. Элементарный вопрос о том, как люди становятся бесами, Хотиненко не интересен. К чему искать? Простой и ярлычный ответ готов – от безнравственности, от неверия, чего больше? Хотя, собственно, эта одержимость бесами и важна, об этом роман, и последующие послероманные рассуждения самого Достоевского в статье «Одна из современных фальшей» из «Дневника писателя» за 1873-й год: «Монстров» и «мошенников» меж нами петрашевцами не было ни одного… Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем!.. В возможности считать себя и даже иногда почти и в самом деле быть немерзавцем, делая явную и бесспорную мерзость, – вот в чём наша современная беда!»

В Интернационалку и на убийство по Достоевскому, а не по Хотиненко, идут вполне обычные и, стало быть, порядочные люди, идут из порядочности, а не потому что они сумасшедшие и подлецы высшей пробы. Идут от скуки, идут от любопытства, из ложно понимаемых идеалов и представлений о чести. Да, за всем этим стоит разросшийся донельзя грех, собственный или совокупный – суесловие, лень, зависть, пустота и духовное обнищание общества, потерявшего себя в сплетнях, праздности… Но грех этот не так прост и переплетён со стремлением к святости и добродетели.

Бесовщина растёт не из Интернационалки, и не из рокота ленинских выступлений о том, в чём сущность Советской власти. Чёрт, бес – он в пошлости. И всё это описание провинциального общества, его нравов и забав развёрнуто в своём романе Достоевским не напрасно. Не напрасна фигура писателя-пошляка Кармазинова, либеральные сальности Степана Трофимовича Верховенского, картишки и пьянки, пересуды, сплетни, балы, интриги, мнение общества и любопытствующие поездки по самоубийцам. Пошлость. Именно в ней имеет питательную среду «бесовщина», в этих липутинских забавах, в мещанских причудах, мелком эгоизме, любопытстве, мелочном и мелком представлении о чести и порядочности, в скуке и в тяге к великому в меру своего понимания, без знания и ощущения того, в чём это самое великое заключено.

Нет сомнения в том, что всё это почва. Но ведь без почвы не взойдут и ростки. Этой почвы (Верховенского, Кармазинова, салона Юлии Михайловны) и не хватает для того, чтобы картина оказалась полной, всё ожило, и зритель Хотиненко осознал, где они бесы, как стали возможны, чтобы осознал и понял тот поиск Верховенского и Ставрогина, Кириллова и Шатова, который позволяет возвыситься им над этой почвой.

Чем велик Ставрогин? Из фильма Хотиненко это совершенно непонятно. Ставрогин там в центре, но совершенно механически. За что его любят, и почему он-герой-любовник, так и остаётся для зрителя загадкой. Ссылки на все эти концы и пределы, о которых говорит в интервью сам Хотиненко, – это пошлость, это водевиль. Ставрогин велик не тем, что он испытывает пределы, а тем, что вовсе к этим пределам безразличен. Тем, что он по ту сторону добра и зла. Великое в нём – своеволие, никем и ничем не определяемая воля, доведённая до отречения от всякой определённости и всякой последовательности, до стирания своего Я (мотив самозванства и неопределённости его натуры, идущий сквозь всю книгу Достоевского не случаен) до перехода от своего желания к просто желанию как таковому, без всякого Я. Но в таком своеволии не только великая сила, но и ничтожность самого Ставрогина. Восходя к чистому желанию и воле, он утрачивает почву под ногами и саму потребность что-либо желать, ибо желание не может утратить своей изначальной нацеленности на определённое.

Ставрогин – становится безлик, потому что он выше условностей, но таковы же и все мещане, которые то его проклинают, то перед ним благоговеют и заискивают. Ставрогин – безлик из своеволия, мещане – из отсутствия воли.
Однако всё это сложно для фильма Хотиненко. Поэтому пошлость, пошлость формы и содержания, мысли и постановки пронизывает весь фильм Хотиненко. Во всём нежелание глубин, желание говорить для себя и ни в чём не говорить слово истины, как заметил перед своей смертью в романе Степан Трофимович Верховенский.

Режиссёрскими искусственными придумками, своеволием, самолюбованием опошлены герои Достоевского. Прямой в лоб пересказ «тайн» опошляет всё содержание – нет глубин и нет загадки, зачем смотреть, ради чего?
С другой стороны – перед нами портрет, портрет нашего искусства и нашего падения в пошлость. Зеркало не столько Хотиненко. Во всём духовная бедность, интеллектуальная нищета и эмоциональное убожество – в игре актёров, в сценарии, в постановке. На весь фильм создан только один образ, образ Эркеля. Такой и не такой как у Достоевского. В лучшем понимании такой – твёрдый, несгибаемый, и в лучшем смысле не такой – более чистый, романтичный, светлый.

«Merci, merci, merci (спасибо, спасибо, спасибо, не стоит благодарностей)» – самодовольно говорит нам с экрана своим фильмом Хотиненко. «Mercy, mercy, mercy (пощады, пощады, пощады, избави Бог)» – стонет в ответ на это зритель.
Пошлое прочтение классики может породить только бесов. Наверное, это главный урок воскресного просмотра.

Сергей МОРОЗОВ, Газ. «Литературная Россия», 30.05. 14.