Наконец-то мы опубликовали первую статью про гаражную экономику — феномен, который обладает огромным значением, но почему-то не только не изучается, но даже и не описывается. Впрочем, как и многое другое — за традиционной рефлексией на тему «как нам обустроить Россию» и за административным временем «только сейчас», не замечается главное — мы ничего не знаем о том месте, где мы живем.

Гаражная экономика — типичный пример такого незнания. Готовя статью, мы попытались найти какие-то публикации и исследования, касающиеся того, чем же все-таки занимается четверть всего работоспособного населения в России, которая не числится ни в числе работающих и получающих зарплату, ни в числе зарегистрированных безработных. Где все это люди, для которых нет названия, кто они, чем они занимаются? Казалось бы, феномен настолько глобальный, что изучением явления должны заниматься толпы социологов, философов и экономистов, за которыми (как это обычно бывает) должны последовать журналисты и публицисты. Но ничего этого нет — кроме пары смежных диссертаций, давнишней публикации в «Русском репортере» и внимания к теме Симона Кордонского, который вскользь упоминает о феномене в своих работах, найти что-то толковое оказалось нереально. Аналогичная ситуация сложилась в большинстве гуманитарных дисциплин. Реальные феномены изучаются единицами — в настоящий момент не существует ни сколько-нибудь вменяемого описания социума в его динамике развития, ни культуры, которая давным-давно перетерпела глобальные изменения, ни даже географии и истории. Вместо изучения феноменов (хотя бы на уровне наблюдения и их вычленения) изучаются «нашлепки» над ними, которые, не описывая и не изучая реальность, пытаются её «переверстать» и переделать. Таким образом, чаще всего объектом изучения становятся административные сущности.

Например, если говорить о тех же гаражных кустарях, то можно легко найти массу работ, посвященных борьбе с нелегальной занятостью, способам налогообложения «гаражников», кустарным технологиям, называемым «идеями для бизнеса», но нет никаких текстов, которые бы создавали методологию познания явления.

Основных причин этого две. Во-первых, отсутствие адекватного описательного аппарата, а во-вторых, – сама культура гуманитарного познания, сложившаяся в России за последние 100 лет.

Известный социолог Александр Зиновьев в своей программной книге «На пути к сверхобществу» был категоричен, на первых же страницах заявляя о том, что, несмотря на огромное количество работ, посвященных коммунистическому социальному строю, среди них не нашлось ни строчки, «заслуживающей звания науки». Называет автор и основную причину этого — изначально ненаучный подход к изучению социальных явлений, вызванный наличием идеологии, которая, фактически, выступила «нашлепкой», формирующей понятийный аппарат. Её защитники вынуждено замалчивали одно, чтобы подчеркнуть его (понятийного аппарата) универсальность, противники поступали аналогично, но со знаком «минус». Суть от этого не менялась — изучались не реальные явления, феномены, а приложение к ним понятийного аппарата. Итогом стали горы книжного мусора.

С годами ничего не поменялось — нового аппарата познания для новых явлений не появилось, зато появились очередные новые идеологии, которые позволили аккуратно обойти проблемы познания и описания привычным способом — созданием административных сущностей разного рода. Знание об объекте плавно заменилось его искусственным созданием.

Вместо познания смыслов региональной истории надо создать НИИ, которое эти смыслы административно создаст. Вместо четкого понимания источников дохода населения надо создать десяток различных структур по развитию предпринимательства и контроля за социальными выплатами. Вместо разбора того, как изменилось пространство, надо усилить контроль над наместничествами, которые будут до последнего поддерживать устаревшую попытку заменить реальную географию административными границами. Вместо осмысления внутренней философии стоит создать очередную карикатурную идеологию. Вместо понимания того, как делится рента между сословиями, надо создавать механизмы «развития» рынка. И так далее.

Итог прост — объектом изучения становятся симулякры, а сам процесс познания формирует их очередной слой. Главное — не признавать, что весь этот процесс никакого отношения к реальности не имеет вовсе. Когда же все эти слои становятся очевидным карикатурным пирогом из пустоты, остаётся одно — признать любой иной путь познания враждебным. Науку признать антинародным мракобесием, попытки создания реальных понятийных аппаратов вне идеологизированных словарей — покушением на устойчивость государства, а будущее — злом. Как же нам обустроить то — незнамо что? Ответ дан — одним набором актов создать незнамо что, а затем самим же изучать созданное.

Мы близки к окончанию этого процесса, которое выражается в том, что за понятийным словарем стоят вовсе не те реальные значения, которые можно найти в словаре обычном. То есть, говоря о том, что, как мы думаем, значит то, что написано в словаре, мы на деле оперируем совсем другим.

Рассуждая, например, о региональной экономике, мы рассуждаем о хозяйственной деятельности? Нет, чаще всего мы разговариваем о процессе перераспределения ограниченных ресурсов с использованием того, что мы по недоразумению называем экономическими инструментами, но что на деле, конечно же, ими не является.

Говоря о политике, разве мы говорим об общественной деятельности? Нет, мы говорим о перераспределении статусов внутри одного из сословий или о защите приобретенной ренты.

Описывая «общество», разве мы описываем формы совместной деятельности людей? Конечно нет, мы описываем объект управления.

Если же подобные общепринятые слова из понятийного словаря применять к реальности строго, то неминуемо окажется, что область их приложения весьма и весьма сужается. «Рынок» приобретает хоть какой-то смысл лишь в том случае, если перед ним добавить «теневой», «экономика» становится экономикой лишь с приставкой «гаражная», а «общество» обществом лишь с добавлением послесловия наподобие «охотников и рыболовов».

Но альтернативного понятийного словаря, позволяющего изучать реальность, а не искусственные сущности, как не было, так и нет.

С появлением новых идеологий и искусственных смыслов наше незнание лишь углубляется. Мы не знаем ничего, но самое страшное — узнать не можем, так как не знаем нужных слов для описания. Мы можем лишь как малые дети тыкать пальцем в объект изучения и мычать на непонятный мир. И нет никого, кто бы нам рассказал, что значит то, на что мы мычим.

Это полностью лишает нас любого возможного будущего — мы вынуждены постоянно заниматься воровством описаний непонятного либо путем экспорта понятийных аппаратов, либо запуском очередных серий поиска их в прошлом. Понятней окружающее не становится, а любой искусственный описательный аппарат требует суровых мер по его внедрению, так как оказывается первичным по отношению к объекту, что исключает любую динамику. В актуальном понятийном аппарате это полное отсутствие будущего называется консерватизмом. Называя белое черным, а курицу индюком, приходится жестко контролировать когнитивный диссонанс, административно обязывая назвать ночь днем, а индюков исключать из списка птиц. Подобная фиксация и есть реальная инновация — превращение неизбежной динамики в умозрительную статику.

Итог этого процесса — полное отсутствие реального общего представления о чем-либо, что необходимо описывать объективно. Мы не знаем ничего о сложном окружающем и боимся этого незнания, неизбежно заменяя сложные вещи простыми и понятными, деградируя до уровня палки-копалки и ям для мамонтов. Тем ценней те немногие попытки из этих ям выбраться, попытавшись просто описать что-то. Еще лучше — если для этого описания будет создан описательный аппарат.