Пожалуй, больше всего я благодарен Ольге Игоревне Солнцевой за то, что она приобщила меня к театру. Причем произошло это, на первый взгляд, почти случайно, если не сказать – мимоходом (она каким-то образом «вычислила» во мне скрытую до поры страсть).

Было это в девятом классе, весной.

В областном драмтеатре проходила очередная ежегодная неделя «Театр и дети». Солнцева подошла и спросила: «Любишь театр?». Я возьми и скажи: «Люблю». Честно говоря, я тогда слукавил: от драматического искусства я в то время был далек. Скорее всего, это было сказано из простого уважения к учителю и еще из интереса: а что дальше? В общем, она предложила мне письменно порассуждать на тему театра. Кому-то в драмтеатре понравились мои незатейливые мысли про «непосредственный контакт со зрителем» и т.д.

Меня наградили пропуском на весь сезон. Я посмотрел все спектакли, а «Мамашу Кураж» три раза. И к концу сезона я уже прочно «подсел» на театр.

Наверное, у педагогов это называется «индивидуальным подходом»: разглядеть в человеке человека. Даже если это делается целенаправленно (а я уверен, что у Солнцевой это было искренне), то все равно это жутко приятно, когда к тебе «подходят» как к индивиду, а не просто как к одному из тысячи учеников средней школы. От этого хочется сделать что-нибудь хорошее. Например, написать хорошее сочинение.

Зачем она задавала нам такую кучу сочинений? Пожалуй, не только для того, чтобы заставить продемонстрировать знание программных текстов, подготовить к экзаменам. Солнцева учила нас думать, ибо что могут дать школа и учитель более ценного, чем это умение и привычку мыслить.

А время для свободомыслия было неподходящее. Разгар застоя. «Дорогой» Леонид Ильич разродился трилогией, написанной группой литературных негров из ЦК. И в это самое время, как воспоминает выпускник 1980 года Костя Николаев, его класс на уроках Солнцевой читал и обсуждал «Архипелаг ГУЛАГ» и «В круге первом». А также Высоцкого и Окуджаву. Очевидно, она здорово доверяла тому счастливому классу, а класс доверял ей. Это их она возила в Москву, устроила поход в Театр на Таганке и в ТЮЗ. Это тоже индивидуальный подход. У меня до сих пор есть ощущение, что наш класс взял у нее далеко не все, что она хотела и готова была отдать.

Время для мыслящих людей было душное, но нам это стало понятно только со временем. Учителям истории, надо полагать, тогда было еще хуже, чем «литераторам»: новейшая история была подогнана под сталинский «Краткий курс», но «Горе от ума» и «Мертвые души» было невозможно ни переписать, ни отменить. Великая русская литература никуда не делась, и в ней были многие, если не все, ответы.

Я сидел на первой парте и слушал все, что она говорила. Стиль преподавания Солнцевой многие, кто учился у нее, определяют как рациональный, даже педантичный. Я бы назвал его аналитичным и как результат эффективным, потому что в итоге он вызывал мощный эмоциональный ответ. Взять хотя бы анализ стихотворений. Мне кажется, немногие в школьном возрасте всерьез задумываются о фундаментальных вещах, о которых говорит большая поэзия. Чтобы шедевры не остались пустым звуком, нужен учитель, открывающий смыслы. Солнцева была отличным проводником в мире смыслов. Она помещала произведение в исторический контекст, объясняя при этом, от чего в произведении можно получить и эстетическое удовольствие.

Важно, что она сама при этом продолжала получать удовольствие от литературы, несмотря на «поточную» специфику работы, которая вполне может вызвать пресыщение программными текстами. Каждый из нас к концу десятого класса знал три-четыре десятка стихотворений и прозаических отрывков.

Это означало, что ты должен был выучить, прийти, продекламировать текст и увидеть галочку напротив своей фамилии «сдал». Но что значит сто раз прослушать монолог Чацкого, с запинками и «без выражения»? Однако я отчетливо помню, как, услышав в тысячный, наверное, раз «На холмах Грузии лежит ночная мгла…» в ученическом исполнении, Солнцева сказала: «Какие великолепные стихи!». Теперь я понимаю, что, заставляя нас учить наизусть множество текстов, она снабдила нас культурным кодом, благодаря которому образованные люди распознают друг друга в толпе и могут общаться на уровне, превышающем бытовой.

Дозволено ли было советскому учителю высказывать предпочтение тому или иному автору? По тому, как Солнцева рассказывала о Маяковском, Симонове, Павле Когане, я понимал, что она их не просто «предпочитала» любила. По духу она была «шестидесятником». Отсюда, наверное, ее спокойная свободная уверенность, ее преданное увлечение авторской песней. Последний ее учительский подвиг состоялся прошлым летом: она собрала у себя дома кучку учеников и три часа говорила о Константине Симонове, потому что считала, что он незаслуженно обойден вниманием.

Когда я спросил у искусствоведа Натальи Храмцовой, давней подруги Солнцевой, может ли она вспомнить связанные с ней яркие события, какиенибудь «вспышки», та ответила: «Ну что вы, какие вспышки, Лёля это ровный свет». Для меня Ольга Игоревна никогда не была «Лёлей». Но зайти к ней домой на чашку чая можно было всегда (зимы она проводила у дочери в Москве, но на лето всегда приезжала в Ульяновск). Пару раз она делилась со мной богатым урожаем яблок из своего сада. И это тоже запомнилось. И будет помниться как румяный душистый отблеск ровного света.

То, что Солнцевой так и не присвоили звание заслуженного учителя, это огромная несправедливость. Но заслуженной ею памяти многих поколений ее учеников никто не отнимет.

Сергей ГОГИН, выпускник средней школы №1 (1981г.).