Не случайно у многих при виде на телеэкранах кадров уничтожения импортного продовольствия на глаза наворачиваются слезы. В людях говорит как собственная память – допустим, о жизни в селе, так и память предков, для которых все связанное с пищей было свято. Вот по этому святому и проезжаются сегодня бульдозеры, вминающие в землю швейцарский сыр, и это лижут языки пламени костров, на которых горит прочая еда.

Я – из первой категории. Родился и вырос в деревне, на моей памяти всегда бедной. В большой семье – у родителей нас было шестеро, то есть вместе с ними семья насчитывала восемь человек. И теперь, когда стариков уже нет, я часто с удивлением думаю, как же матери удавалось нас всех, такую ораву, накормить? Ели мы, понятно, не очень сладко, но не голодали. Из магазина была рыба, по большей части мойва или минтай, которая жарилась в печи на большой сковороде. Чай, матерью очень ценимый и любимый, сахар и конфеты к нему, когда было на что купить, подсолнечное масло. Остальное – практически все свое, выращенное на огороде, полученное от коровы, кур, уток и прочей живности.

Доставалось и нам со всем этим трудов.

Пасти, кормить, сторожить, убирать, растить, копать, сушить. Но больше всего запомнились заботы о главной кормилице семьи – корове.

Их за мое детство, до окончания школы, было у нас три. Первую купили в селе за 20 кило-метров. Ушли за ней отец с матерью, а оба деда, жившие на нашей же улице, сидели с нами, ждали, когда вернутся. Эта корова, по имени Машка, оказалась очень ко двору умная, давала много молока, и молоко было сладкое, как в деревне говорят. Из него были и масло, и сметана, и кислое молоко, и творог. Все сделанное руками матушки. Затем на молочную вахту заступила дочь Машки, а потом ее внучка.

Не мед и выращивание картошки и прочих огородных культур, но истинной каторгой нам, детям, тогда казалась и счастьем кажется теперь заготовка корма на зиму для наших буренок. Иначе говоря, сенокос. Старших братьев отец будил летом ни свет ни заря и вел в луга, на косьбу. Причем все хорошие места в них занял совхоз, а сельчанам доставались разные окоротки типа крутых оврагов, по склонам которых отец как-то и ухитрялся косить разнотравье. А мы, младшие, шли с матерью днем, когда уже солнечно и жарко, ворошить скошенное и спасать от нежданного дождя. С нас лил пот, кусались слепни, комары и мухи – хоть плачь! И помню, как мать вглядывалась в горизонт, где что-то чернело, туча ли, в глазах ли что, и, не дай Бог, ливанет – все наши труды прахом. Но, наконец, привозили, убирали под навес, сидели уставшие затемно на лавочке перед крыльцом и радовались, что успели. А то ведь высушенное после дождя уже не то…

Сейчас все это вспоминается, как золотой сон. Лето, мягкая, теплая пыль на дороге среди полей, по которой ходили на сенокосы, запах луговых цветов и скошенной травы, ягоды клубники на забытом людьми кустике, который смахнул своей косой отец, и их подсушило горячее солнце, так что они стали сладкими не просто как сахар, а как мед. Высоко в небе в мареве плывет коршун, медленно, широко раскинув крылья и почти ими не шевеля… И вкус творога зимой, откинутого матушкой в марлевый мешочек. И душистое сливочное масло. Став взрослыми, мы, встречаясь, не раз с ностальгией говорили – сейчас бы домашних щей из печи! И с хлебом, который мать, пока позволяли годы и здоровье, пекла в той же печи…

К чему я все это? Хотя и мою душу выжигают и подмораживают, но смотреть на варварство, когда бульдозер раскатывает по земле сыр, масло, яблоки или утиные тушки, мне страшно. Пусть это изготовлено и выращено крестьянами из деревушки где-нибудь во Франции или Италии, но могло быть сделано и руками моей матери, руками моих соседей.

Ведь сделано-то это человеческими руками, чей труд положен на самое главное дело на земле – на пищу. И, уничтожая эти плоды рук человеческих, современные вурдалаки пытаются нас расчеловечить, сделать так, чтобы мы ничего и никого не жалели, ни о чем не помнили, ничего и никого не любили, чтобы постепенно, но верно превращались в зверье.

Пытаются, словом, забрать наши души и выпотрошить их. А это работа, как известно, дьявола. Или сатаны. И жаль, что многие этого, кажется, не понимают.

Сергей Поленов