|
Стоял август, самая грибная пора… И захотелось Никите Зуеву близких своих друзей, Мишу и Володю, с которыми поддерживали отношения с давних школьных лет, пригласить на лесную прогулку. За грибочками, может и на рыбалку, главное, чтоб подальше забраться, где нет дорог, а значит и людей. Хочется от них отдохнуть. Приятели (всем им было уже под шестьдесят) исследовали карту области, нашли, как им показалось, самое оптимальное местечко: и неблизкое – сто пятьдесят километров от города – и глухое, деревушка под соблазнительным названием Тихая, а рядом озеро Долгое. Ну чем не романтика? Запаслись всем необходимым, продуктами, спальниками, палаткой, инструментами и прочим, Зуев даже берёзовых дровишек с десяток поленьев бросил в багажник. Так, на всякий случай. И субботним утречком пораньше рванули на зуевском внедорожнике на запланированные два дня с ночёвкой. С трассы ушли в сторону ещё на шестьдесят километров; по вполне сносной грунтовой дороге добрались до селаМихайловки. Здесь не сразу, но удалось узнать, что деревни Тихой давно нет, вымерла. Но те, у кого они спрашивали, вспомнили, что, вроде, там есть один дом, в котором обитает какой-то выживший из ума старик, не захотел покидать своё хозяйство. Расстояние до Тихой, сказали, километров пять, но дороги туда тоже давно нет, всё затянуло и заросло… А была раньше дорога; если из села спуститься в пойму к реке, то – сразу налево и вдоль кряжа. Никак не заблудишься. – Мужики, это то, что надо! – решил порывистый Зуев. И они поехали. Место, по которому когда-то проходила дорога, угадывалось легко, хотя и заросло мелким кустарником. Порой машина ухала в заросшие колеи и мочажины… Но выбиралась, хорошая оказалась техника, высокой проходимости. Проехали пять намеченных километров, однако никаких признаков деревни Тихой не обнаружилось. Остановились, “почесали в затылках”, посоветовались, значит. – Насчёт пяти километров – это “деза”1, – сказал Никита. Решили ещё податься сколько-нибудь вперёд. Через семь километров лес расступился, и они увидели догнивающие останки бывшей здесь деревни, окружённой холмами, и единственный целый дом. Вышли, огляделись. Совсем близко к дому подступало кривое, как бумеранг, озеро, которое загибалось за высокий хвойный лес, обступивший его с одной стороны. Видимо, это была старица. Над озером и лесом в синем небе неподвижно висели очень живописные и колоритные облака, какие бывают только в августе. Друзьям без обсуждения стало понятно, что выехали они туда, куда им надо было. – А то! – воскликнул Зуев таким уверенным тоном, какой свидетельствовал, что с Зуевым иначе быть и не могло. Определили местечко для стойбища, косогорчик возле озера, стали разгружаться. Время близилось к полудню. Под ёлками сразу же поставили палатку, утвердили походный столик, развели костерок, разогрели еду со свежей картошечкой, тушёной в мясе. Дальше было, как всегда в подобных случаях: покушали, пропустили по нескольку рюмашек – под разговор и воспоминания… Как любил повторять Никита – “помаленьку, но почаще”. Михаил был заядлым грибником и, получив от голосистого Никиты крепкое командирское внушение на разведвыход, чтоб его не пришлось искать всем составом ближайшего УВД и жителями района, отправился за грибами. Старый грибник, он был уверен, что заблудиться ему здесь трудно. Да и навигатор при нём… Он решил обследовать косогор, который тянулся по северной стороне озера. Володю, начавшего с годами набирать тучность и терять подвижность, распорядительный Зуев снарядил удочкой и отправил «помахать» ею на берегу озера. А сам, дымя безостановочно сигаретой – здесь ещё полно было комаров, занялся хозяйством, подготовкой мяса к вечерним шашлыкам. Время от времени он бросал взгляды на избёнку, прикорнувшую под двумя огромными развесистыми берёзами: никаких признаков жизни там, однако, не замечалось. Минут через тридцать с небольшим Володя уже вернулся с рыбалки. Принёс в пластиковом ведёрке с дюжину дивных золотистых карасей, каждый с добрую ладошку. – Не могу больше. Заели! – пожаловался он. – Аборигены здесь, видно, разводят каких-то породистых комаров. Каждый с воробья! Уши распухли. – Во! – изумился Зуев. – Уха есть! Если Мишуня ещё грибочков принесёт – заживё-ём, как на курорте! А в промежутке – запиши! – ша-шлы-ки-и под водочку! Слышь, братан2, есть вот средство же от кровососов. На, опылись! Он протянул другу аэрозольный баллончик. За двадцать лет профессиональный военный службы командные нотки въелись в его голос так, что разговаривал он с Володей, будто тот находился не рядом, а в километре от него. – Ладно, ты давай приводи свою рыбку в порядок, выпускай ей кишки, а я схожу в кишлак на разведку, узнаю всё же, какой там бабай живёт, – распорядился Зуев. По высокой, в рост человека, дурной и перестойной траве он стал пробиваться к домику под берёзами. От дома к озеру до плотко́в была прокошена неширокая дорожка. Прошло примерно полчаса, Володя уже забеспокоился и хотел идти на выручку другу, но Никита сам, наконец, появился. – А что, грибник наш не вернулся ещё? – удивился он. И тут же вывел заключение: – Слышь, братан, ну, точно, придётся искать Мишуню. Мобильник здесь не берёт – связи ващще нет. Он стал рассказывать про хозяина избушки. Живёт в ней одинокий старикан восьмидесяти четырёх лет, Пётр Анисимович Куров. Бывают Орловы, а есть вот и Куровы. В прошлом колхозный кузнец. Раньше с ним тут обитали ещё, как он говорит, две «девки», одна была постарше его, другая чуть помоложе, но когда двадцать лет назад какие-то бандюганы сняли с электролинии все провода, и Тихая навсегда упала во тьму, старух увезли родственники, а ему, говорит, ехать некуда. Теперь он даже не знает, живы ли его подружки. – Как же он двадцать лет без электричества, в наше-то время?! – изумился Володя, программист, который подобной жизни даже представить не мог. – Вот и я тоже не пойму! – вскинул руки Зуев, встряхивая плечами. – Привык, говорит. Встаёт с петухами, спать ложится с курами. – Это ладно. Куров. Он с курами и ложится… А вот чем тут кормиться? – Пока были силы, держал, говорит, хозяйство, козу, кур, овечек, теперь даже кошки нет. Огородишко небольшой садит и всё. Пять-шесть вёдер картошки ему на всю зиму, до лета хватает. – Ну, а хлеб, крупа, сахар?.. – Иногда, говорит, делает прогулки до Михайловки, где закупает хлеб и прочие припасы. Прямой тропой это, говорит, пять километров. Для своего возраста он ещё крепкий старик, надо сказать. Форму держит. Надеяться-то ему не на кого. Но зимой тут… Ты меня, братан, извини-и… Да ещё без электричества. – Зуев выпятил губы и покрутил недоуменно головой. – Не знаааю… – Слушай, Зуев, это какая-то дикость в наши дни!.. – Ну, какая дикость… Вон Лыковы жили не в такой тайге и ничего… Они, правда, староверы… Из зарослей неожиданно показался Михаил. – О, появился, братан! – воскликнул Никита. – А то мы уже хотели вертушку вызывать на поиск… – А куда я денусь, – ответил с лукавой усмешкой Михаил. Он принёс в пакете богатый сбор молодых крепеньких белых грибов, другие, говорит, не брал… Грибов – море. После дождичков пошёл хороший нарост. Грибник, как разведчик, выяснил, что озеро тянется метров на триста, и что оно проточное: из него выпадает речушка метровой ширины, (видимо, и впадает она в озеро где-то выше), очень чистая, и в ней должны быть непременно хариусы. А в озере, наверное, и щуки водятся… – Тишина здесь – обалденная! Воздух – ножом режь и на хлеб намазывай! – восхищался Михаил. Он удивился Володиному улову карасей, которых тот уже почистил и присолил.
* * *
Отдохнули друзья на славу. Грибов набрали полно. Место им настолько понравилось своей заброшенностью, природной естественностью, что решили приехать сюда ещё. Перед отъездом Зуев собрал оставшиеся продукты, сложил в пакет, сказал: “Бакши́ш3 бабаю” – и отнёс их старику. Старик этот что-то запал ему в душу, и всю неделю он временами вспоминал о нём. Сговорились в следующую субботу снова съездить в деревню Тихую, пока грибы не отошли. Зуев закупил два пакета муки, несколько пакетов разных круп, бутылку растительного масла, сахара, консервов для старика Курова, керосиновую лампу со стеклом и раздобыл пятилитровую ёмкость керосина. По приезде всё это отнёс ему, старик был и удивлён и очень насторожён таким даром, долго отнекивался, отказывался, говорил, что ни в чём не нуждается, всё у него есть, что надо. А чего нет – привык обходиться так. Но Зуев был не тот человек, настойчивость которого в чём-то можно поколебать. Он всё предназначенное Петру Анисимовичу оставил у него, а самого пригласил к вечеру на шашлыки, сказал, что в нужное время придёт за ним. – Пётр Анисимович, – сказал Зуев, – вы ни о чём не беспокойтесь. Не подумайте, что втираемся в доверие к вам. Нам от вас ничего не надо. Мы приехали на природе отдохнуть, грибов пособирать… А это вам подарок от афганского братства. Я там служил, – успокоил он старика, которому понравилась его обходительность. Так и было, по ранним сумеркам Зуев сходил за стариком и привёл его к костру. Это оказался сухой, высокий и сутулый человек, одетый в брезентовые лоснящиеся штаны, давно забывшие про стирку. Зуев усадил его на походный складной стульчик, выбрал лучший шампур с шашлычком, подал гостю, поднёс ему пятидесятиграммовую металлическую стопочку водки. Тот ломаться не стал, выпил, поблагодарил за уважительность, принялся жевать шашлык, у старика ещё оставалось много своих зубов, и мясо он ел без особых трудностей. Да и мясо, кстати, было нежное; Зуев знал в нём толк, умел и выбирать мясо, и готовить его. Ещё в Афганистане научился. От второй стопки старик категорически отказался. Он и с одной стал разговорчивым. У него были высокие кустистые седые брови, очень спокойные светлые глаза, лицо в серых глубоких морщинах, заросшее бородой, в отблесках костра походило скорее на кору старого елового дерева. Глядя на старика, можно было с уверенностью подумать, что он непременно должен быть участником Великой Отечественной войны. Но нет, оказалось, что Пётр Анисимович всего лишь с 1931 года, просто выглядит старше своих лет. Но при его полудикой здесь жизни иначе и быть, наверное, не могло. В закатной стороне над самым горизонтом, заметно придвигаясь и сползая к нему, горела в синеве яркая звезда, и горела она тем пронзительнее, чем больше синева густела. Миша и Володя заспорили, что это за звезда. Миша утверждал, что Венера, Володя, что Юпитер. Миша убеждённо доказывал, что Венера – самая яркая звезда, и это она, Юпитер слабее, а во-вторых, орбита Венеры находится близко к солнцу и звезда видна либо после заката, вот как сегодня, либо перед восходом. Это, бесспорно, она. И вообще – у него есть телескоп и карта звёздного неба. Не находя аргументов, Володя смирился и махнул рукой – сдаюсь-де. Друзья выпивали, закусывали и с интересом слушали старика, который, удовлетворяя их захмелённое и въедливое интеллигентское любопытство, не очень охотно рассказывал о себе, о своей деревушке. Словно понимал, что им это всё в глубине души чуждо и любопытство их праздное. Голос его звучал глухо, хрипловато. Когда-то деревня Тихая, оказывается, была шумной, большой и богатой. На озере бело водилось гусей, их держали в каждом доме. Начнут гагакать – за версту слышно. Перед войной в Тихой насчитывалось 63 двора. Имелся большой конный двор, а после войны здесь вообще находилась целая конеферма, лет десять разводили и выращивали лошадей для армии. Ведь во время войны их очень много погибло. Здесь простирались широкие луговые пастбища… В середине пятидесятых всё заглохло: лошади в армии стали не нужны. Как теперь вот даже в деревне… Артиллерию и ту Хрущёв признал тогда ненужной… Ракеты появились. – Это мы зна-аем, – закряхтел Зуев, повалив голову на левое плечо и скребя правой рукой сбоку шею. Семья была большая, очень трудолюбивая и поэтому зажиточная. Дедушку своего, маминого отца, он не помнит: родился уже после того, как деда раскулачили, семью из дома выселили, и всех куда-то увезли. Никто не вернулся. Мать с отцом жили уже отдельно и не богато, это их спасло. Отец и его старший брат Лука работали в колхозе конюхами. Дядя Лука числился старшим. Однажды ночью комсомольцы-активисты пришли на конный двор, стали подносить лошадям ведро с водой, лошади воду пили. Значит, конюх лошадей после работы не поит, занимается вредительством. А вредителей в то время как раз везде выискивали. Написали донос. Луку обвинили во вредительстве, осудили на шесть лет. Сколько ни доказывал он, что лошадь, как её с вечера ни напои, когда постоит, поест и отдохнёт, то обязательно станет пить, доказать ничего не смог. В лагере он заболел и умер. Отцу Петра Анисимовича, пока не угасла комсомольская чума по выискиванию вредительства, пришлось даже спать на конном дворе и по ночам поить лошадей не по одному разу. Когда началась война, Петру Анисимовичу было десять лет, отца забрали на войну в первые же дни. В ту же осень он и погиб где-то под Москвой. – Берёзы эти, – старик показал рукой в темноту в сторону дома, – отец посадил. Они старше меня годов на десять. Вот всё, что осталось от нашего рода. Меня скоро не станет, изба догниёт, а они ещё постоят, может лет полсотни. Последняя память. Бывает, подойду, обниму дерево, как отца родного… – А вы всю жизнь тут прожили? – поинтересовался Михаил. – Да пошто, не-ет, – возразил Пётр Анисимович. – После четвёртого класса, в сорок втором, пошёл работать в колхозе. В сорок шестом забрали в ремесленное, учили на кузнеца. Работал на заводе Ленина сколь-то. Тут в армию пора. Три года в Белоруссии, да на Украине землю чистили. – Как чистили? – удивился Володя. – Мины обезвреживали. Обязательно. Их там после войны осталось видимо-невидимо. – Да как-то не подорвались?! – Бывали у нас случаи… Бывали, – потеребил Пётр Анисимович свою густую бороду. Он приподнял и опустил засаленную до невозможности кепку, под которой оказалась совершенно лысая голова. – А после армии, в пятьдесят четвёртом, обратно сюда. Тут и прошла вся моя жизнь, – махнул он угрюмо рукой. – Тоже чертоме́лил на колхоз. Одних стогов сена переметали с Лёнькой Ку́зовлевым – не сосчитать, – вздохнул он. – Тоже ничего не осталось, ни от колхоза, ни от меня. Там вот кладбище. Мать там лежит, жена там лежит. Никого нет, вся деревня вымерла. Зачем жили? Для чего работали, жилы тянули, ломали хребёт – всё напрасно. Ничего нет. Будто тихий ветер пролетел – никаких следов. Горько, как подумаешь… – А дети? Были у вас дети? – опять поинтересовался Михаил. – Как же. Обязательно. Дочь, младшая, лет четырнадцать назад погибла в городе. Одиночка была, лет сорок ей было. А старший-то сын, как после армии куда-то забрался на Север, на большие деньги, так и не знаю, где, жив ли, нет ли. Можно сказать, без вести пропал. Первые-то годы всё же писал изредка… Наверно, уж нет в живых. Теперь бы около шестидесяти было ему… А я всю жизнь в кузнице молотком по наковальне проиграл… Весной, конечно, на посевную снимали, летом на сенокос, а остальное время – всё у горна. – А пенсия? – спросил Зуев. – Пенсию-то вы какую-то получаете? Как её доставляют сюда, кто? – Ну как же. Обязательно. Пенсия есть. Восемь двести была в прошлом годе. Давненько не справлялся. Поди уж миллионы отваливают? – рассмеялся он скупо. – На сберкнижку идёт. Там, в Михайловке. По потребности снимаю захожу, быват… Форсить не приходится, на похороны надо чтоб скопилось сколь-нибудь… Сейчас, говорят, шибко дорого стоит это удовлетворение. – Да как же вы до Михайловки-то добираетесь? Это же, сколько мы насчитали? Восемь кэмэ? – У меня своя прямая дорожка – пять кило́метров. Хожу с бадожкой. Только что в гору вот надо выбраться… Трудновато. А дальше ровно, марш-бросок без помех. – А зимой? – На лыжах. У меня лёгонькие лыжи охотничьи. Лосиным ка́мусом обиты. Наверно, таки же старые, как сам. От Афанасия достались, соседа. Хожу-у потихоньку. Зимой-то редко. Ягоды, грибы, рыба – всё у меня тут под боком. Сил токо мало осталось… – Не беспокоят? – поинтересовался Михаил. – Теперь нет, слава Богу. А было время, при Ельцине-то, расплодилось бандитов… Не раз смерти в глаза принуждали поглядеть… Деньги всё искали, добивались, где спрятаны. Да водку искали… А у меня пенсия была вту́пор в два раза меньше таперешней. Какие деньги. Сельским кузнецам вредность не засчитывалась. Пенсии были махонькие. И под лёд грозились меня спустить, если не скажу, где деньги. Тогда здесь ещё люди всё же были. Но бандиты никого не боялись. Бог миловал. А теперь стало спокойно. Состарились. Многие поумирали. Рояль какой-то всё пили, угомонились. Всё, что было, унесли, металл особенно, ложки-вилки, кастрюли люминевые и те собрали… Иконы позабирали. Хорошие иконы были у меня, родительские, старинные. Почернели, правда. Бумажную одну токо и оставили. Николая Чудотворца. Теперь вот молюсь ему. – А что за бандиты-то, какие? – Да варнаки всякие, ворьё, не́работь, алкаши, тюремщики после отсидки… – Ясненько, – заключил резко Зуев. – А как с дровами к зиме? – полюбопытствовал всё тот же Михаил. – Есть у меня пила лучко́вая добрая. Сам же ладил, пока в кузне робил. Что осталось от деревни, потихоньку летом ши́ркаю, заготавливаю. Зарядка такая у меня получается… Обязательно. Напильники, правда, все поржавели да выносились, точить пилу нечем… Древесина старая, пересохшая, заточка скоро тупится… – Ладно, пока силы хоть какие-то есть, – заметил Володя. – А дальше как? – Две жизни никак не жить, помру да и только, – как о чём-то самом будничном проговорил Пётр Анисимович, с грустной улыбкой. – Так, может, в интернат? – то ли посоветовал, то ли спросил Михаил. – Там уход будет… – Это в дом-от престарелых? – уточнил Пётр Анисимович. И, не дожидаясь ответа, отверг такой вариант: – Нет уж. Тут дай Бог. Одного боюсь, кабы звери меня не съели мёртвого, если на улице застигнет… А в доме, дак когда-нибудь да найдут. Зароют. Обязательно. – Тут надо что-то придумать, – проговорил озадаченно почти всё время молчавший Зуев. – Ладно, мужики, пора на отдых сегодня. Тьма вокруг стояла непроглядная. А в небе густо рассыпались искристые звёзды. Со своим мощным аккумуляторным фонариком Зуев проводил Петра Анисимовича до его избы. Скоро вернулся. – Двадцать лет человек без электричества живёт! Ни телевизор не видел, ни радио не слышал. Говорит, война будет, так всё равно скажут, когда в магазин придёт… Нонсенс! – бормотал угрюмо Никита Зуев. – Живёт человек, а вроде бы его и нет, никакая власть им не интересуется. Заботы о нём никакой нет. – Пенсию на книжку перечисляют, – усмехнулся иронично Михаил, – А ты говоришь заботы нет. – Так он сам отказался от власти! – возразил Володя Никите. – Ты же слышал, что он Мишке ответил: здесь помру, а никуда не поеду… – Мало ли что он ответил. Это, Вова, не основание бросать его… У него с внешним миром никакой абсолютно связи! Только собственные немощные ноги. А откажи они – и всё… – Да, – согласился Володя. – Обязательно, как говорит старик. – Вот сейчас оптимизация идёт. Пётр Анисимович беспокоится: слух был, почту ликвидируют, а при ней – отделеньишко сбербанка числится. Его тоже переведут, в это самое, Антипино. А это, говорит, пятнадцать километров. Как старик пенсию свою со сберкнижки снимет? Как? Обсуждая необычную жизнь старика, стали налаживаться спать, Никита в машине, Володя с Мишей устроились в палатке. Следующий день запланировали посвятить сбору грибов. Но Миша не пошёл сразу спать, романтик остался посидеть ещё у костра. Сказал, что очень нравится ему в ночи на пламя “хглядеть”…
* * *
Никита человек настойчивый и целеустремлённый. К судьбе старика Курова он отнёсся с заинтересованностью и сочувствием. В один из приездов ему удалось уговорить Петра Анисимовича съездить к Зуеву в гости и пожить у него хотя бы пяток дней, а в следующие выходные Никита привезёт его обратно. Старик сдался на его непреодолимо настойчивые уговоры и нехотя согласился поехать, приоделся получше в то, что у него имелось. А дорогой вдруг разволновался, никуда он сроду не уезжал из своей деревни дальше райцентра, да и то не каждый год – раз в пятилетку, а потому забеспокоился, как-де там неделю будет без него дом? Приехали. Зуев с женой и дочерью с зятем жили в загородном доме, в сорока километрах от города, на берегу большого Камского залива. От Тихой до сюда было почти двести километров. Первое, что поразило деревенского кузнеца, это то, как Никита, не выходя из машины, нажал на каком-то приборчике кнопку, сказал: “Сезам, открой дверь!” – и железные ворота перед машиной медленно распахнулись сами. Старик смотрел на это, разинув от удивления рот. Никита поставил машину, помог Петру Анисимовичу отстегнуть ремень безопасности и выйти из кабины. – Я когда лошадей ковал, тоже их в станке ремнями притягивал, чтоб не бились, – поделился Пётр Анисимович. – А я уж мерин-то старый, биться не стану, – пошутил он. – Кто знает: вдруг взыграешь, да машину мою разнесёшь на части, – подхватил Никита весело его шутку. Под навесом, куда припарковались, стояло три машины, и когда старик узнал, что все машины семьи Зуева, он очень удивился. – Одна моя, – пояснил Никита, – одна моей жены, и одна нашей дочери. У зятя тоже своя. Но он сейчас в дальнем отъезде, в командировке. На территории, огороженной металлопрофилем и решётками, стояло несколько домов, и когда Пётр Анисимович узнал, что все дома принадлежат семье Зуева, он удивлённо сказал, смутившись от своих слов: – Дак ты помешшик! Зуев засмеялся. – Видно, ты шибко большой начальник, – задумчиво добавил кузнец. – Да какой я начальник, – усмехнулся Зуев и пояснил: – Я военный пенсионер. В основном у меня тут супруга добытчица. Есть, конечно, своё небольшое дело. Акции. Бизнес. – Я в этом не понимаю, – признался с огорчением старик. Они стояли на взгорке, спускавшемся полого к реке. – В том доме, – Зуев показал на нижний дом, живут молодые. – Они сами по себе. Там вот баня, сегодня же я тебе устрою настоящую баню, сауну. – Большая! Как дом! – удивился Пётр Анисимович. – Ну, какая большая, – возразил Никита. – Парилка, моечная, предбанник, да небольшой холл. А в этом доме мы с женой. Ты будешь жить в нём, в моём кабинете. Это вот здание хозяйственное. Выше там флигель – для… – он замялся, уже предугадывая реакцию старика. – Для прислуги. И действительно, Пётр Анисимович очень удивился этим словам, даже переспросил, наморщив лоб: – Прислуги!? – Земли у меня здесь гектар, строений сам видишь, сколько, это ж всё надо содержать, уход требуется, за всем хозяйством нужно следить, поддерживать. – Это так, обязательно, – согласился Пётр Анисимович. – У меня небольшая избёнка, и то круглый год вокруг неё топчешься, как пару́нья вокруг выводка. – Во флигеле живут муж с женой, работают по договору, за зарплату. Всё по закону. Ну, прислуга не прислуга, работники, короче. Дима вроде как управляющий, ну, или как завхоз. Что может, сам делает, что не может – рабочих нанимает. Проверяет их работу, контролирует. Ведёт учёт-отчёт. А это вот баня для его семьи, – пояснял Никита. – Ишшо, ли чоли, одна баня!? – изумился кузнец. – Конечно, отдельная, своя, чтоб не всем колхозом в одной мыться. А там дальше, – указал Зуев в верхний угол усадьбы, – курятник, вольер для собаки, хоздвор, теплицы, грядки. Жена Димина – Роза – она уборку делает, стирку, за грядками ухаживает. За любую работу они получают деньги. Кузнец стоял и оглядывал всё с удивлением и в каком-то ошеломлённо-удручённом состоянии: газоны, посадки, выложенные дорожки, лесенки и каменные стенки из красивых самоцветно искрящихся плиток… И справа и слева стояли тоже усадьбы, они были попроще, но тоже зажиточные. По одной за решетчатым металлическим забором, вдоль его, метался со злобным лаем огромный чёрный пёс. Зуев сказал, что это кавказская овчарка. И не дай Бог попасться в её клыки. У соседа вон за теми ёлками уже кладбище из передавленных и разорванных кошек, которые забредали на её территорию… Собака и за забором-то наводила страх, так что у старика непроизвольно передёрнулись плечи. Зуев повёл его в главный дом. Здесь Петру Анисимовичу предстояло провести целую неделю. Сказать, что старик был ошеломлён всем тем, что увидел за эту неделю, значило ничего не сказать. И микроволновая печь, и навороченная электрическая плита, и камин, и пол с подогревом в туалетной комнате, и лестница с никелированными перилами на второй этаж, и изысканная дорогая мебель, и огромной высоты гостиная с внутренним балконом, и широкие окна в полстены, через которые открывался просторный вид на залив и на лес на противоположном берегу, и количество комнат, и украшения на стенах – всё на старика произвело такое сильное впечатление, что на вопрос Никиты “Ну как?” он только и сумел выдохнуть: – Как в кине! – помолчал и, виновато улыбаясь, добавил: – Шибко уж чудно всё. Сказка! А про себя невольно уже додумал с горькой досадой, что вот он всю свою жизнь вроде работал, не ленился, с утра до позднего вечера хлестался и дома, и в колхозе, в кузнице, а у него – ничего… По поговорке: как у латыша – хрен да душа. – Да у нас-то как раз всё самое обычное, – пожал плечами Зуев. Он не догадывался, как подавлен этим состоянием простой деревенский человек, ведь в представлении Петра Анисимовича это было невиданное богатство. Баня, которую приготовил к вечеру Никита, тоже произвела на старого кузнеца ошеломляющее впечатление, и очень ему понравилась. Жарко париться он любил. Но если бы не термометр на стене, который показывал 98 градусов, он бы ни за что не поверил на слово, что в парилке такая температура. Ведь при ста градусах закипает вода. Но переносился сухой жар здесь легко, тем более что в моечной было не жарко, плескайся в своё удовольствие, без всякого утомления. Никита берёзовым веничком напарил старика, и тот весь вечер повторял, что как в раю побывал. Сроду-де такой бани не видывал. При этом он временами добавлял своё привычное “обязательно”. Но совершенно особенное впечатление, неожиданное для Никиты, произвели на Петра Анисимовича стены дома, выложенные из клеёного бруса квадратного сечения двадцать на двадцать сантиметров, изготовленного по канадской технологии. Ему показалось невероятным, что весь огромный дом сложен из этого бруса без пакли, без мха в пазах. Как же тепло-то в доме держится? Он увлечённо разглядывал торцы бруса, выходившие вовнутрь дома, пазы, изумлённо отходил, возвращался, желая разгадать тайну, и снова изучал задумчиво дерево, пытаясь вникнуть, что значит “клеёный брус”. На торцевых срезах по годовым кольцам хорошо просматривалось, что брус склеен из более тонких брусков деревьев самой разной плотности. Наконец Пётр Анисимович изрёк, что это придумано очень толково. Всё в дело идёт. И изложил свою теорию, при этом он ни разу не употребил слово “экономично”, но весь смысл сводился именно к этому понятию. – Теперь нет такого лесу, – сказал Пётр Анисимович, – чтобы можно было из дерева выпилить толстый брус и такой длины. Да если и выпилишь – его поведёт, искривит. А тут всё в дело идёт, любое дерево, самое худое даже. И длину, какую хошь, сделать можно и брус этот не поведёт. И пазы так хитро придуманы, что вся стена получается, как цельное дерево! Подгонка! Подгонка! – восклицал он. Старик был в полном восхищении. Только недоумевал, сколько же надо клея на этакое дело. И что это за клей такой? Он каждый день, пока жил здесь, вновь и вновь рассматривал эти стены, пропитанные противопожарным составом и отполированные. И даже когда уезжал, подошёл к стене, похлопал её одобрительно ладонью и восхищённо воскликнул: – Хорошо! Подгонка! Для сна и отдыха Петру Анисимовичу отвели комнату на втором этаже, откуда в окно открывался тоже прекрасный вид на природу. Это был кабинет Никиты. Рядом находился туалет, что старику было, конечно, удобно. Для этого удобства его тут и поселили. Жена Никиты, Надежда, очень любезная и приятно полноватая женщина, постелила на диване. Показала, где выключатели, как пользоваться ночничком, оставила бутылку минеральной воды и ушла. Над столом хозяина он увидел яркую цветную карту, на которой было крупно написано: «Карта дислокации советских войск в Афганистане». Она вся была испещрена условными обозначениями. Петра Анисимовича поразило, что карта была напечатана на холстине. По правому краю карты были приткнуты медали. Он дотронулся до них, медали оказались настоящими. «Ого!» – произнёс уважительно Пётр Анисимович. После бани Никита одел старика в домашнюю одежду из своего гардероба. Сейчас, глядя на белоснежную постель, Пётр Анисимович невольно подумал о своих деревенских обносках, которые остались внизу в прихожей. Он уже и припомнить не мог, когда спал на простыни. На белом однотонном одеяле, видимо, совсем новом, висел фабричный ярлык. Пётр Анисимович принялся его рассматривать и прочитал, что одеяло изготовлено из лебяжьего пуха. Это его тоже очень удивило. Такого одеяла он сроду не видывал. И ему стало даже страшно ложиться в такую чистую и богатую постель. Он долго не мог под этим одеялом согреться, зато потом, когда согрелся, стало нестерпимо жарко. В комнате в разных местах горели крохотные огоньки: красный, синий, зелёный и желтоватый. Это были подключены какие-то приборы. Свет от этих маленьких огоньков в темноте шёл довольно пронзительный, и когда глаза натыкались на огоньки, они невольно начинали раздражать. Беспокойно было. К тому же комната оказалась ощутимо прокуренной, и этот неистребимый табачный дух тоже угнетал некурящего старика и тоже мешал ему заснуть. Уже под утро Пётр Анисимович, измученный впечатлениями и непривычной обстановкой, всё-таки забылся на какое-то время сном. Но слышно стало, как поднялся хозяин, заходил по дому, кашляя и переговариваясь с Надеждой, и спать дальше показалось уже стыдно. Пришлось вставать. “Нет, у меня дома лучше, спокойнее”, – подумал Пётр Анисимович, одеваясь и готовясь выйти к хозяевам.
* * *
После завтрака Надежда собралась и уехала на своей машине в город на работу. Никита сказал, что тоже ненадолго, часа на три, съездит в город по своим делам, что Пётр Анисимович остаётся за хозяина, может заниматься, чем душе угодно: смотреть телевизор, спать, гулять, сходить на берег. Дима, управляющий, обо всём предупреждён и проинструктирован. При необходимости к нему можно обращаться, он подскажет, что надо. Никита показал на пульте кнопки, какие нужно нажать, чтоб включить и переключить телевизор. Но Пётр Анисимович к ним не прикоснулся, он ничего не запомнил, да и просто побоялся бы дотронуться до чужой вещи. Когда хозяин уехал, Пётр Анисимович принялся медленно обходить дом и всё разглядывать, удивлялся, сколько тут всяких диковинных вещей и предметов. Его удивило и то, что в каждой комнате были иконы. Люди, видно, верующие, подумал он с удовлетворением, к которому клонили старика его лета. Никита оказался человеком слова: вернулся из города ровно через три часа. Вошёл, положил перед кузнецом свёрток. – Давай, Анисимович, примерь, – распорядился он. В свёртке оказался костюм камуфляжной расцветки: курточка и брюки. – Примерь, примерь! – приказным тоном настаивал Никита. – Это тебе подарок от меня. – Я не возьму, – кузнец закрутил головой. – Это ведь денег стоит. – Да какие деньги! – поморщился Никита, – копейки. Пётр Анисимович нехотя облачился в этот наряд, и он оказался ему как раз по размеру и очень понравился. Бывая в Михайловке, он видел подобную одежду на мужиках, и с некоторой завистью думал, что вот ему бы такая была тоже подходящей для его жизни в Тихой, для любых работ пригодна. – Это подарок! – повторил категорично Никита. – Протестовать бесполезно! Возражения не принимаются! В армии служил, знаешь – приказы не обсуждаются. А это вот пилу точить, – протянул Никита завёрнутые в бумагу три фирменных напильника немецкого производства. Зуев взял в руки пульт и включил телевизор, плоский, огромный, жидкокристаллический экран висел у него в гостиной на стене. Изображение было настолько яркое и качественное, что старик смотрел на него, как заколдованный, буквально с первобытным изумлением. Он подошёл близко к экрану и застыл, как изваяние. Никита даже не мог его уговорить сесть на диван. Пётр Анисимович так и простоял до конца фильма на ногах. И потом ещё долго изумлённо тряс головой… Люди были, по его мнению, лучше чем живые… Обязательно. Он говорил, что телевизер показывает шибко я́тно. Что означало – отчётливо. И на следующий день Никита вновь потряс Петра Анисимовича. Они опять смотрели телевизор, а на полу под ним стоял какой-то небольшой аппарат. И вот одна часть этого аппарата вдруг поехала по полу, это была квадратная коробочка с закруглёнными углами и гранями, сантиметров тридцать на тридцать и в высоту сантиметров десять-двенадцать. По сторонам у неё торчали какие-то растопыренные усики. Коробочка забралась на ковёр и стала по нему ездить, на краю ковра сама разворачивалась, и ползла обратно по новой дорожке, отступая точно на ширину себя. – Какая-то игрушка заводная? – поинтересовался Пётр Анисимович, удивлённо наблюдая за механизмом. – Это пылесос. От кошек шерсть собирается на ковре, а его запустишь – смотри телевизор, он сделает свою работу и на место вернётся. И действительно, диковинный пылесос объездил весь ковёр и вернулся точно к своей неподвижной половинке, от которой отъехал в начале работы. – Вот чудеса! Изъёрзал весь ковёр, – тряс головой кузнец, не в силах поверить в то, что только что видел. И заключил со стыдливой улыбкой: – А мы кувалдой по наковальне и – больше ничего!
* * *
Через три дня Пётр Анисимович затосковал, пригорюнился. Никита сразу это заметил. – Домой захотелось? – поинтересовался он. – Домой, – выдохнул гость и согласно покачал головой. – Два дня потерпи, поедем обратно. Не понравилось, что ли, у меня, Анисимович, домой заторопился? – Всё понравилось. Хорошо живёте, слава Богу. А надо домой, беспокойно: как там моя хоромина-то без меня? Да и вам хлопотно со мной, стариком. – Сами такими будем! – заверил Никита кузнеца. – Какие тут хлопоты? Ложку сам в руках держишь. Ночью спалось опять плохо, и Пётр Анисимович думал, что вот его грошовая хижина, а он о ней беспокоится: кабы чего не случилось там без него… А сколько же, должно быть, у Никиты беспокойства этого при таком-то хозяйстве? Зачем он сюда поехал? Зачем поглядел на эту жизнь, которой не знал и даже не представлял? Нет ведь в ней места ему! Как теперь ему жить? Станут мучить его дурные думы? Как, как? Да никак! Умирать пора. Его жизнь в прошлом где-то затерялась. Как жизнь тех вымерших лошадей, которых теперь на десятки, а может, уж и сотни километров ни одной не сыщешь днём с огнём, которых он без счёта перековал за годы своей работы в колхозной кузнице. Всё прахом.
* * *
В пятницу утром Никита и Пётр Анисимович собрались ехать в Тихую. Позавтракали. – Мы тут с Надеждой покумекали и экипировочку тебе кой-какую приготовили, – поделился Никита. Он поставил перед стариком споги. – Они хотя и не новые, но, главное, по твоей ноге. Я уже прикинул, измерил. Утеплённые. До минус тридцати-сорока нога в них не будет мёрзнуть. – Да мне ведь такие бахилы и не поднять будет, – сказал с горечью Пётр Анисимович. – Я уж из солдатского возраста вышел. Обязательно. Сапоги ему показались очень громоздкими и тяжёлыми. – Ты, Анисимович, примерь их сперва! – скомандовал Никита. – А потом я тебя запишу в свой десантный батальон. Старик нехотя взял в руки один сапог, и досадливое выражение лица его вмиг переменилось на такое простодушное изумление, которое вызвало у Никиты неописуемый хохот. Он заранее рассчитал эту реакцию гостя. – А я думал, они тяжеленные, – проговорил обескураженный Пётр Анисимович, удивляясь, какими лёгкими оказались эти сапоги. Хозяева снабдили старика поношенной, но добротной одеждой: курткой, брюками, несколькими парами новых утеплённых носков. Он ещё не подозревал, что и багажник зуевской машины загружен продуктами для него. И уже дома в Тихой с удивлением узнал об этом. – Как сын родной! – воскликнул он Никите сорвавшимся неожиданно голосом и заплакал… Никита, занимаясь эту неделю своими делами, не выпускал из внимания, можно сказать, ни на минуту своего гостя, наблюдал за ним, отслеживал его реакцию на всё. Думал, как можно обустроить жизнь такого старого человека, теряющего уже способность обслуживать себя. Как ему помочь? И пришёл к твёрдому заключению, что единственное решение проблемы – поддержать условия для жизни в его родном гнезде, а не пересаживать старое дерево на новую почву. Не приживётся. За неделю отсутствия жильё Петра Анисимовича никто не потревожил. Сейчас Никита исследовал его, осмотрел, прикидывая, в какое место лучше всего определить запас продуктов, чтоб не бросились они в глаза, если здесь окажется, забредёт человек со стороны. На десятикилограммовый мешок муки, может, и не позарятся. А вот сахар, крупы, макароны, сгущёнка, мясные и рыбные консервы – могут оказаться соблазном для постороннего. Да и от мышей надо как-то защищаться. Кошку бы ему… “Оо, кстати, – подумалось Никите, – надо было ему пару пластиковых сорокалитровых бочонков с крышками прихватить. Надёжная охрана была бы от мышей…” – Дому этому, – сказал старик, – сто лет. Согнулся, как я. Обязательно. Действительно, было очень заметно, как дом осел на подгнившие за такой срок нижние венцы. Состоял он из двух половин, метров по шестнадцать каждая. Но жил старик в одной, другая из экономии тепла, да и просто за ненадобностью, была замурована. Всё у него было более чем скромно: печь, полати, стол, две лавки. Вдоль печи стояла допотопная железная кровать, изрядно ржавая. Никиту, как бывшего военного, она заинтересовала своей простотой и походной конструкцией. Он внимательно рассмотрел её: кровать, при желании или необходимости, можно было сложить очень компактно. На ней не предусматривалось никакой сетки, а только дощаной настил. Он удивлённо похмыкал и восторженно проговорил: – Суворовская! Александр Васильевич бы оценил. В сенках у Петра Анисимовича имелся хороший чулан. Но и изба, а тем более чулан – всё было укутано прокопчёнными пыльными тенётами. – Пол давно не мою, – признался старик, – нету сил, только мокрым веником мету изредка. Уж не осуди, Никита Миколаевич мою конюшню. – Сами такими будем, – произнёс Зуев одну и своих любимых поговорок. Он вышел на улицу, ножом насрезал стеблей полыни, которой тут росло в изобилии, этим веником обмёл тенёта на потолке и в углах избы, а затем и чулана. Когда всё вплоть до упаковки с коробками спичек и пары зажигалок было определено на свои места, Никита сходил до машины, принёс небольшую коробку и сказал: – А теперь, Пётр Анисимович, главный тебе сюрприз на прощанье! Вот это – радиоприёмник, с запасом батареек, чтоб ты его слушал и знал, что в мире происходит. – Ой, да я ведь не сумею с ним обрашшатса-то! – огорчённо воскликнул старик. – А тут и уметь нечего! – возразил безапелляционно Никита. – Настраивать ничего не нужно, частоты фиксированные, кнопку нажал, вот, и всё. Он действительно нажал кнопку, и приёмник заговорил. – Громко – убавил, тихо – добавил, – пояснил Никита. – Всё очень просто! Выбирай любую частоту и слушай. Показал, как пользоваться приёмником, как менять батарейки. Старик всё повторил и без проблем справился с первого раза. – Вот этому я шибко рад! – заулыбался довольный Пётр Анисимович. – Обязательно. Теперь тоскливо не будет. У меня бы-ыл раньше-то… Правда, от розетки… Вот керосин-то ты привёз – спасибо! Теперь и со светом, и с радивом. – Ну, живи, хозяин! При возможности как-нибудь, может, наведаюсь ещё до прихода зимы. – Милости просим! – отозвался кузнец. Они обнялись. Никита пошёл к машине. Старик вышел его проводить. “Главное, связи-то никакой!” – думал с досадой Никита, печально глядя на старика уже из кабины. Он окончательно понял, что срывать его отсюда – не по-человечески жестоко. Больше, чем смерть… Провожая тоскливым взглядом отъезжающего Никиту, прощально помахивая ему во след рукой и вспоминая сейчас его усадьбу, в которой он несколько дней прожил гостем, Пётр Анисимович думал спокойно и без какого-либо завистливого чувства, что всё у “помешшика” Никиты хорошо и удобно, да только ему, кузнецу-деревенщине, никогда не привыкнуть и уже не приспособиться к той нездешней жизни. Его жизнь – мимо этой жизни. И остаётся ли в ней какой-то смысл – он теперь не знал. 27 декабря 2015 – 20 января 2016 Об авторе Материалы комментируем в нашем телеграм-канале
 
|
|
Цитирование информационных материалов, размещенных в ИА "Улпресса" без получения предварительного разрешения допустимо при условии обязательного указания на источник цитирования: приведение ссылки — в печатных материалах, гиперссылки на cайт ulpressa.ru — в сети Интернет. Ссылка на источник или гиперссылка должны располагаться в начале текстового материала.