Паутина

Сейчас газетчики, телевизионщики  самонадеянно  называют себя четвертой властью, но они не власть, хотя иногда начальство делает вид, что их побаивается. В советское время подчиненное положение журналистов не маскировалось: пишущую братию прямо называли партийными перьями, поэтому просовывая голову в журналистский хомут, я знал, что это не на всю жизнь.

Серьезным занятием для меня была только поэзия, но она не кормила, поэтому мне постоянно приходилось зарабатывать на жизнь какой-нибудь поденщиной: в газете, на телевидении, написанием и редактированием заказных книг. Такая планида приучила меня быть терпеливым и готовым к любым неожиданностям.

 

Эта история началась в непостижимо высоких для меня партийных сферах, а сводить концы с концами пришлось мне. В один из июльских дней 1974 года редактор «Ульяновского комсомольца» Гена Левин пришел из обкома комсомола в задумчивом настроении. Через некоторое время позвал меня к себе.

— Тут понимаешь такая бодяга, – сказал он и тоскливо поглядел в окно. – Приехал, понимаешь, сюда союзный министр инкогнито. Ну, чтоб подчиненные не лезли. Он – старик, верующий ленинец, вот и решил посмотреть ленинские места. Сходил в Дом-музей, мемориал. Решил пообедать в верхнем зале «Венца». На беду там две курвы со своими парнями сидели. Один и заехал своей по соплям. Министр, понятно, возмутился: в ста метрах от Ленинского Мемориала и творится черт знает что, да еще в обед. Ну, а этот нахал встал и запустил в министра фужером. Скандал. Министр с порезанным лицом звонит Подгорному (тогда советскому президенту, главе государства) и жалобиться, что в ленинских местах творится бардак и все такое. Подгорный позвонил Бабаю (первому секретарю обкома партии), и  машина закрутилась. Выяснили, что вечерами в ресторане и гостинице форменный блядоход процветает. Но это же не уголовщина, органы бессильны что-либо сделать. Вот и отдали все комсомолу. Твоя задача – написать статью. Иди к Блюдину, он тебя ждет.

 

С Блюдиным, первым секретарем обкома ВЛКСМ, я был по-доброму знаком. Анатолий был комсомольцем с человеческим лицом, умный, отзывчивый и образованный.

— А, пришел! – встретил он меня, поднявшись из-за стола. – Значит так, Николай. Встречаемся в восемь вечера у ресторана «Венец». Посмотрим, что там пьют и как там пляшут…

Анатолий подъехал к месту встречи не на своей персональной «Волге», а появился откуда-то из толпы жаждущих попасть в кабак граждан. Я махнул перед дверью красным редакционным удостоверением, и швейцар распахнул перед нами двери.

— Ты гляди, – удивился Блюдин. – Тебя здесь уважают.

— Это не меня уважают, а красные корочки. Но, согласись, это маразм входить в ресторан по удостоверению.

 

В верхнем зале ресторана народу было битком. Я вычислил метрдотеля, представился и попросил организовать три места, что и было моментально сделано.

Мы заказали фруктовый сок и наблюдение началось. Но вдруг загрохотала музыка, и все кинулись танцевать. А через полчаса началась массовая драка между хоккеистами «Волги» и ворами-карманниками.

— Да, – сказал Анатолий, когда мы вышли на улицу. – Кое-что стало понятно. Это вертеп какой-то!

 

Утром я пошел в областное УВД в уголовный розыск, где меня дожидался оперативный работник Слава Кабанов, курировавший гостиницу и ресторан «Венец». Слава познакомил меня с начальником уголовного розыска области, потом провел к себе в кабинет.

— Я вызвал сегодня одну гражданку, – сказал он. – Интересная экземплярша… А вот и она!

В крохотный кабинетик опера, «дыша духами и туманами» вошла роскошная красвица.

— Здравствуйте! – слегка потупившись, скромно произнесла она. – Вызывали?

— Проходи и садись, – произнес опер степенным голосом и шумно прокашлялся. И действительно, на нарушительницу режима работы гостиницы трудно было смотреть без волнения.

 

Кабанов пошелестел бумажками и строго сказал:

— Ты получила уже два предупреждения. На работе тебя обсуждал коллектив.

Девица смотрела на опера красивыми коровьими глазами и теребила платочек.

— Тихоня!.. – Саркастически произнес Кабанов, когда мы остались одни. – Представляешь, что она на работе учудила! Гостиница послала уведомление по месту работы, что гражданка такая-то была выпровожена из номера после одиннадцати часов. Собрали собрание, зам главного врача, старик, стал стыдить ее за аморальное поведение. Наша клиентка встает, подходит к нему и говорит, что ты, мол, вчера меня трахал, а сегодня воспитываешь! И влепила ему пощечину. Пришлось деду доказывать, что он импотент.

 

Две недели я ходил вечером в ресторан, а утром в УВД, куда Кабанов вызывал особ легкого поведения. В моем блокноте скопилось около семидесяти фамилий. Ульяновск был открытым городом, и в нем водились иностранцы – арабы, кубинцы, немцы, чехи. Это были слушатели Школы высшей летной подготовки и военных училищ. Наши ночные «бабочки» отдавались не за деньги, а по щедрости натуры, такие интернационалистки были. Привлечь их к ответственности за это было нельзя. Оставалось общественное порицание.

Результатом моей работы стала статья  в «Ульяновском комсомольце» под ужасным названием «Паутина», вызвавшая легкий шумок в определенной части публики. После выхода газеты со статьей двери ресторана «Венец» для меня были открыты в любое время, что само по себе было неплохо.

 

 

                                                                 Случай в поезде

 

По складу своего характера я не могу относиться к делу с прохладцей, всегда загораюсь им, что по житейским меркам делать неразумно. Таким я стал и журналистом. Современный читатель поймет, как я был наивен своими жалкими попытками найти справедливость там, где её не могло быть по определению.

Итак, 11 октября 1973 года, поезд Инза-Ульяновск. Я побывал на своей инзенской квартире, сделал попутно материал для газеты из диатомового комбината и теперь сидел возле вагонного окна и с грустью озирая окрестности. Неподалеку от меня расположилась хорошенькая девушка с книжкой. Напротив сидел здоровенный дядька, складки на шее, как на хромовом сапоге. Через сиденье – старичок, лет шестидесяти. Командированные. Те, как зашли, сразу выставили на чемодан бутылку водки, выпили и стали играть в карты. В углу наискосок от меня находились четверо юношей лет шестнадцати, в стеганках.

 

Сидел я, наблюдал за осенним пейзажем, даже какие-то поэтические строки невольно складывались, а тем временем поезд подошел к станции Глотовка, и в вагоне появились герои моей будущей статьи, студенты выпускного курса педагогического училища, будущие преподаватели черчения и труда. Их появление было неизбежно связано с треском и стуком дверей, громким разговором, где через слово нормальное звучало непотребное. Завалились в вагон, упали на сидения, закрутили головами: кто едет, нельзя ли права над кем покачать. А тут, как назло, рядом пареньки явно затрапезного деревенского вида. Подошло к ним, нависли.

– Да нету! Все отдали! – раздался чей-то испуганный голос.

 

Незамедлительно следуют пинки и затрещины. Тогда это было делом невиданным, чтобы так нагло среди бела дня выворачивать у кого-нибудь карманы. Оглядываюсь на соседа, тот в книжку вцепился, аж пальцы побелели. Старик к уху ладонь приставил и рот открыл – слушает. Толкаю соседа, мол, пошли, вмешаемся, а тот застыл как чугунный, только жилы на лбу карандашами вздулись. Я срываюсь с места и кричу: «Нехорошо грабить мальчишек, а еще в присутствии самой интересной в области газеты «Ульяновский комсомолец!» Разбойники, напуганные моим появлением, бросились удирать в сторону хвоста поезда. Решаю, что раз оружие (удостоверение литсотрудника) вынуто, останавливаться на полпути нельзя. Красным удостоверением привлекаю внимание кондуктора, который говорит, что милиционера в поезде нет, но можно привлечь для задержания ревизоров. Кондуктор ушла за ревизорами, а я подсел к подвергшимся нападению паренькам.

 

Они еще не оправились от страха, растирают кровь и слезы по лицу. Наиболее смышленый из них говорит: «В Вешкайме мы учимся на шоферов от военкомата. Сами из Годяйкино. Какие были деньги отдали не этим а другим, они раньше приходили.»

Появились ревизоры, строгие, крепкие на вид мужики, в форменных фуражках. Они не удивляются происшествию. Говорят, что на других направлениях положение еще хуже. Мы пошли по вагонам. В третьем вагоне нашли нападавших. Парни пили вино и отчаянно дымили сигаретами.

Я тогда считал, что пойманный за руку преступник должен немедленно сознаться в содеянном, испытывать угрызения совести. Оказывается уличить негодяя труднее, чем поймать. Хулиганы, называю их так условно, обнаглели. «Да он все выдумывает! – заявляет один. – Ничего не было! – уверяет другой.

 

Приходится идти за свидетелями, потому что сами потерпевшие сошли в Вешкайме. Их адреса хранятся в моей записной книжке. Возвращаюсь в свой вагон. И дед, и здоровый дядька в свидетели пойти отказались. Я, конечно, расстроился. Но вот поднялась с места девушка и решительно тряхнула кудряшками.

– Я пойду… Я все видела.

Вместе с милиционером, который сел в поезд в Вешкайме и помог мне задержать лихих парней, мы их сдали в отделение милиции на железнодорожном вокзале в Ульяновске. Машина правосудия была запущена, оставалось ждать результатов ее работы.

На следующий день я отчитался перед редактором за командировку, отдал уже готовый материал о случае в пригородном поезде и был свободен от текучки.

 

И вдруг (еще Чехов отмечал, что в любом повествовании присутствует «и вдруг»). И вдруг на моем столе задребезжал и запрыгал телефон. Звонила директор педагогического училища, приглашала приехать в гости, разобраться.

– Извините, – ответил я. – Разбираться в этом деле будет прокуратура, поскольку пострадавшие несовершеннолетние.

– Ужас! Ужас! Ужас!

Потом позвонила секретарь комитета комсомола, потом кто-то из обкома партии, видимо, хороший знакомый одного из родителей «братьев-разбойников». Этому партработнику пришлось пояснять, что дело в прокуратуре. Потом позвонил… И так продолжалось несколько дней сряду. Я был рад, что у меня в Ульяновске нет родных и близких. Досталось и редактору газеты  Гене Левину, у него знакомых много, он учился в сельхозинституте, поэтому его теребили особенно усердно. Гена отбояривался как мог.

Огромное количество людей, готовых подсобить, помочь «хорошим мальчикам», вызвали у меня невеселые мысли. «Черт меня дернул, – говорил я себе, – сдавать их в милицию! Надо было выбросить их из вагона!..»

Выяснилось, что наказать даже очевидное, не требующее доказательств зло, не так-то просто. У него немедленно объявилось тьма защитников, и не так уж редко бывает, что человек, схвативший преступника за руку в момент совершения им противоправного деяния, рискует сам оказаться за решёткой.

После опубликования статьи многие журналисты говорили мне, что я совершил глупость. Пустяшная статья о политучебе стоила столько же, сколько мое расследование.

В конце концов все, что я сделал, были лишь слова, слова, слова…

 

 

Эфирные накладки

 

Во всей Советской Армии существовало всего несколько соединений, чьи полные наименования были открыты для печати. И среди них – 24-я мотострелковая Самаро-Ульяновская, Бердичевская, орденов Суворова 2-й степени и Богдана Хмельницкого 2-й степени Железная Дивизия.

Так получилось, что в ходе боев 1941 года, эта дивизия утратила свое Боевое Знамя и была расформирована. Но Знамя было сохранено закопанным в земле колхозником Тяпиным и вручено освободившим его оккупированную деревню советским войскам. Тяпина, участника германской войны 1914-1918 г.г., наградили орденом Боевого Красного Знамени и навечно зачислили в списки восстановленной дивизии.

 

И вот в 1968 году, когда отмечали 50-летие Советских Вооруженных Сил, старшина Тяпин был приглашен на родину Ленина как легендарная личность. Он был уже в преклонном возрасте, но выглядел достаточно бодро. Перед выступлением на телевидении редактор провел с ним репетицию, видеомагнитофонов тогда не было, на которой познакомил гостя с вопросами, которые стал повторять в процессе передачи. Все шло гладко, боевой дед на камеру четко рассказал историю спасения Боевого Знамени дивизии, и тут ведущего угораздило задать очень простой, но, как оказалось, каверзный вопрос:

– Как вы себя чувствуете? Как здоровье?

– Здоровье еще ничего, – ответил боевой дед. – Только ссусь вот!

Эту историю я слышал от Константина Воронцова и не только от него. Оргвыводов не последовало, видимо, обкомовское начальство восприняло этот случай как веселый анекдот.

 

В Ульяновск в 1977 году приехал очень своеобразный и интересный поэт Николай Тряпкин. Наш поэт Николай Благов привел его на телестудию с тем, чтобы он выступил. Я быстренько оформил папку со стихами, и приготовился в пустой студии слушать стихи в исполнении столичного гостя. И вот поэт начал читать свои стихи, но как! Он исполнял их, как исполняли гусляры былинные напевы, то есть нараспев. Благов мне шепнул, что поэт сильно заикается. Режиссеру передачи и звукооператору тоже понравились поэтические речитативы.

И вот стали показывать Н. Тряпкина напрямую в эфире. Я задал ему несколько вопросов, на которые он ответил. Да, поэт заикался, но не так сильно. Пошли стихи. Тряпкин читал их самозабвенно, и я заметил, что народу в студии прибавилось. Пришел К. Воронцов, чего он раньше никогда не делал. И вот появился председатель телерадиокомитета Илья Николаевич Милюдин и недоуменно посмотрел сначала на Тряпкина, потом на меня.

 

Передача закончилась, и К. Воронцов сказал, что меня вызывает председатель. Я пришел к нему в кабинет и нахально сказал:

– Изумительное исполнение! У Тряпкина учится выступлениям народные сказители. Простой бухгалтер, а такая звуковая палитра!

Милюдин пожевал губами, выпятил вперед подбородок, это его делало похожим на Муссолини, и произнёс:

– Значит тут ничего нет такого? – и он постучал пальцем на столу.

– Конечно, нет. Все апробировано…

– Ну ладно. Заплатим ему по высшей ставке…

 

В декабре 1976 я вел прямую передачу со стадиона имени Ленинского Комсомола, где проходило открытие первенства мира среди юношей. В хоккее с мячом я ничего не понимал, не понимаю и сейчас. Мне надо было отказаться от участия в передаче, но я, уж не помню почему, оказался в кабине передвижной телевизионной станции и бодро начал говорить, что в Ульяновск пришел хоккейный праздник и что слово для открытия представляется председателю горисполкома Иваницкому. Мэр города, осторожно ступая по льду, подошел к микрофону, а тот не работает. Телекамеры, я это видел по монитору, начали показывать трибуны, а я стал заполнять звуковой ряд, то есть плёл что-то из истории хоккея, командах и игроках, участниках мирового первенства, благо, что книга о чемпионате у меня была. Проговорив с полчаса, я с ужасом понял, что мне нечего больше сказать. И тут по служебной связи кто-то буркнул:

– Хорош балаболить!..

Телекамеры были давно отключены от эфира, а не телестудии в эфир дали заставку, что по техническим причинам передача не состоится.

Выводы я сделал: не в свои сани не садись. И следующую передачу вел профессиональный репортер, спортивный корреспондент из «Сов. России».

 

Лет через пять я по случаю купил книжечку стихотворений Николая Тряпкина. Привожу, в сокращении, одно из них:

Не бездарна ты планета,

Не погиб еще тот край,

Если сделался поэтом

Даже Тряпкин Николай…

И Господь ему за это

Отпускает каравай.

Отпускает каравай

И кричит: «Стихи давай!..

А не сделает такого

Я скажу, мол, ах ты вошь!

И к Сергею Михалкову

В домработники пойдешь».

 

Читайте Николая Тряпкина, люди!..