Эта статья написана в память об ульяновском историке Юрии Николаевиче Мельникове, который ушёл из жизни в 2016 году. Речь в ней пойдёт не о краеведении, которым он в последнее время занимался, а о древнерусской поэзии и летописях. Мало кто в Ульяновске может по-настоящему оценить важность изложенных в статье тезисов. Юрий Николаевич мог бы это сделать, так как древнерусские источники – его профильная специализация, столь редкая в российской провинции.

Посвящается Ю.Н. Мельникову

Юрий Николаевич ушёл от нас слишком рано. Ещё не успев осознать факт страшного диагноза, мы уже простились с ним. И, простившись в суматохе, не успели осознать степень утраты.

Для меня лично Юрий Николаевич был образцом строгого подхода буквально к каждому слову, будь то слово из источника, или слова в лекции. При понимании всей сложности работы с ним я студентом всё же напросился писать у него курсовую работу, выросшую в «диплом» по хронологии раннего летописания. И пусть некоторые мои выкладки оказались в последующем опровергнуты, тогда он поддержал их.

В последнее время, после завершения совместной работы с ним на историческом факультете, мы очень редко встречались. К летописям я почти не возвращался, однако знание хроник мне пригодилось для нового увлечения – поиска наследия славянских песнотворцев, песен древних гусляров.

Последний раз мы встретились с Юрием Николаевичем в институте этим летом и говорили о новом методе внутреннего анализа летописей – об изучении ритма летописного повествования.

 

Ритм песни и ритм сказания

Я пришёл к Юрию Николаевичу тогда, когда открыл для себя первые поэтические строчки вне знаменитого «Слова о полку Игореве», содержащиеся в русской летописи. Они оказались на век старше самой известной древнерусской поэмы. Тогда я был поражён тем, что такое вообще возможно, а сейчас я уже уверен в том, что нашёл ключ к древнерусской поэзии, или, точнее, к некоторой её части.

 

Гусляр за игрой. Накладка, Новгород, XIV в.

Этим ключом является известная «песнь о вещем Олеге», былинный характер которой ещё в 1963 году предположил известный академик Борис Александрович Рыбаков. Мне удалось довести его работу до конца, однако моя методика немного отличалась. Она основывалась не на наблюдениях за ритмом былин, а на наблюдениях за работой летописца 70-х годов XI века. Этим летописцем был, предположительно, монах Никон Великий, а интересовала меня его работа с текстом договоров Руси и Византии, которые он использовал как источник для летописи. Аналогичным образом, скорее всего, хронист работал и с устными источниками.

Смерть князя Олега.
Миниатюра Радзивиловской летописи (XV в.), иллюстрирующая «Повесть временных лет» (н. XII в.)

Эти наблюдения позволили мне в обратной последовательности реконструировать из летописного текста строчки устного произведения, рассказывавшего о князе Олеге. Я просто вычистил текст от авторских построений летописца, выделив отрывки, которые имеют ритм, схожий с ритмом некоторых мест из «Слова о полку Игореве». Вот два из них – прямая речь волхвов и князя Олега из завязки сюжета и его развязки:

 

«От чего ми есть умьрети?» –

«Княже! Конь,

его же любиши

и ѣздиши на немъ,

от того ти умрети».

…

«То ти неправо

молвять волъсви,

но все то лъжа есть:

конь умерлъ есть,

а я живъ».

 

Песнь о вещем Олеге, в которой говорится о предсказании волхвов и гибели князя «от коня», действительно, оказалась песнью в том смысле, в котором это слово использовал автор «Слова о полку Игореве». Однако её ритм не был «былинным», как полагал Рыбаков. Два пятистишья демонстрируют реальный размер и аллитерацию древнерусской поэзии XI века, связь которой с музыкальной традицией ещё предстоит разгадать.

Гусляр играет языческому божеству. Браслет, Киев, XII в.

Тогда, при встрече с Мельниковым, я не рассказал о своём открытии, сославшись на Рыбакова, среди критиков которого всегда был и Юрий Николаевич. Моя догадка была столь же интуитивна, как и гипотеза академика, поэтому я не стал читать найденные строчки. Я сомневался в своих выводах и пришёл за советом по методике работы с таким материалом.

Мы перебрали с Юрием Николаевичем все труды по древнерусской литературе, в которых могли бы содержаться ключи для выявления поэтических строк в летописном тексте, но пришли к выводу, что кроме Дмитрия Сергеевича Лихачёва общей теорией древнерусской поэтики практически никто и не занимался. Так что наш разговор с Юрием Николаевичем был своего рода первым методологическим семинаром на эту тему.

Он подметил, что раннее летописание, основанное на устных источниках, имеет выраженный «сказительный» характер с особым ритмом, и даже продекламировал строки, чтобы я уловил этот ритм. По памяти он воспроизвёл часть летописного текста, который рассказывает о походах князя Святослава.

Придя домой, я заново перечитал летописный текст, чтобы почувствовать слог сказаний. Но во всех отрывках устного происхождения, которые легко выявляются при беглом чтении оригинала «Повести временных лет», не было никаких поэтических строк, хоть как-то напоминающих «Слово о полку Игореве» или песнь о вещем Олеге. Но затем судьба вознаградила моё любопытство.

 

Слава Святослава

За время с того летнего разговора о ритме летописей мне удалось найти ряд других поэтических отрывков. При этом методы выявления с учётом новых данных каждый раз оказывались разными. Мне удалось собрать достаточно материала, указывавшего на то, что княжеская песнотворческая школа возникла ещё при князе Святославе в X веке. И уже тогда существовал сюжет о князе Олеге. Один из его вариантов попал в летопись, и, как это и ни странно, он отличался от сюжета, известного нам по «Повести временных лет» и стихотворению Пушкина. Один из летописцев немного поправил изначальный текст песни в соответствии со своими взглядами.

Святослав во время похода на Дунай.
Миниатюра Радзивиловской летописи (XV в.), иллюстрирующая «Повесть временных лет» (н. XII в.)

В летописи сохранилась очень красочная характеристика князя Святослава, в которой угадывались приёмы, характерные для «Слова о полку Игореве»: князь сравнивался с «пардусом», то есть с гепардом, и метафорично брал город штурмом «на копьё». Однако поэтического ритма в отрывках про Святослава мне найти долгое время не удавалось. Я даже посчитал, что, если ритм и существовал, то при летописной передаче он был безвозвратно утрачен.

Гусляр. Браслет, Старая Рязань, XII-XIII вв.

Когда же я в очередной раз переписывал эту статью, то снова открыл «Повесть временных лет» на тех строчках, которые мне по памяти воспроизвёл Юрий Николаевич. И в тот момент меня осенила простая вероятность, что в более ранних версиях текста поэтический слог мог сохраниться лучше. Это было каким-то знаком свыше. И, действительно, буквально за несколько минут я смог реконструировать, как полагаю, изначальный вариант поэтической характеристики князя.

Для этого я привлёк Новгородскую первую летопись, наиболее полно сохранившую начальный ритм. Часть изначального текста я нашёл в Устюжской летописи и материалах польского историка XVI века Матея Стрыйковского. Все эти данные, скорее всего, восходят к раннему новгородскому летописанию. И вот что получилось.

 

Князю Святославу

възрастьшю и възмужавшю,

начав воя съвокупляти

многи храбры.

 

И бѣ бо самъ храборъ

и легко скочаше,

аки пардусъ в поле,

войны многы творяше.

 

Ходя, возъ бо по себѣ не возяше,

ни котла, ни мясъ варяше,

но потонку мяса изрѣзавше,

на угълехъ испекъ, ядяше,

 

Ни шатра имяше,

но подъкладъ постилаше,

а сѣдло въ головах кладяше;

тако же и вои его бяху.

 

Сложнее всего было восстановить строку «и легко скочаше, аки пардусъ в поле», которая нигде не встречается в целостном виде, но аналог которой имеется в «Слове о полку Игореве» – «скачють, акы серыи влъци въ поле». Схожим образом построена и поэтическая похвала князю Роману в статье 1201 года Галицко-Волынской летописи – «и прехожаше землю ихъ яко и орелъ, храборъ бо бѣ яко и тоуръ».

Именно эта строка о Святославе указала на прямые аналогии воинской похвалы князя и дружины – это характеристика воинов-курян и похвала князю Всеславу Полоцкому из «Слова о полку Игореве». Во всех этих отрывках несколько строк подряд «рифмуются» с помощью одинаковых окончаний. Отрывок о Всеславе может восходить к творчеству самого известного песнотворца Древней Руси Бояна, жившего как раз во время правления этого князя. Боян был современником летописца Никона и, возможно, они даже знали друг друга.

Ряд текстологов, включая и Лихачёва, полагали, что сравнения Святослава и Романа с хищниками заимствовано из византийской традиции. Однако реконструкция поэтического устного источника указывает на её русское происхождение. Скорее всего, этот устный источник попал в летопись ещё в 40-е годы XI века, так как по ним проходит водораздел киевского и новгородского летописания того времени. То есть строки эти на полтора века старше, чем «Слово о полку Игореве» и приходятся на период более ранний, чем расцвет карьеры Бояна и написание летописного свода Никоном.

 

«Слава погибающая» и «слава бесконечная»

Песнотворчество восходило к языческой культуре, о чём прямо говорят упоминания языческих богов в «Слове о полку Игореве» и наши изыскания о музыкантах князя Святослава. Поэтому христианские летописцы с опаской относились к использованию поэтических произведений для описания прошлого. Поэтическая история, судя по словам автора поэмы о походе Игоря, представляла собой череду «слав» князьям, которые песнотворцы мастерски сплетали в единое художественное полотно. В XI веке упоминается даже особый обряд вечевой легитимации власти – «прославление» князя.

 

Княжеские музыканты. Фреска Софийского собора (прорись), Киев, XI в.

Митрополит Иларион, произнёсший в Софийском соборе Киева около 1051 года своё знаменитое «Слово о законе и благодати», называет в нём ритмизированные языческие произведения непонятным «языком гугнивых». Вместе с тем он упоминает о славе языческих князей Игоря и Святослава. Вероятно, Иларион, не цитируя, всё же ссылается на поэтические строки об этих правителях – на «славы» – так как использует ряд оборотов, присущих устной дружинной традиции.

Этими ссылками, преодолевая своё неприязненное отношение к язычеству, митрополит пытается обосновать величие русской государственности, освящённой в его время уже христианством. Примерно так же поступал близкий по духу и взглядам Илариону летописец Софии Киевской в 30-х годах XI века, сплетая из византийских хроник и русских устных сказаний славную воинскую историю Руси X века.

Иную позицию по поводу воинской славы и гусляров, правда, без прямой ссылки на Святослава, но с использованием лексики сказаний о нём, занял известный игумен Феодосий Печёрский. В своём поучении «О терпении и милостыни», написанном в период его игуменства в 1057-1074 годах, он противопоставил конечную славу княжеских воинов и бесконечную славу воинов Христа. Указанием на то, что воинская слава погибает вместе с воином, Феодосий явно намекает на трагический финал жизни Святослава – его гибель в схватке с печенегами.

Бесы играют на музыкальных инструментах, потешаясь над монахом («играют им»).
На переднем плане – бес, играющий на гуслях.
Миниатюра Радзивиловской летописи (XV в.), иллюстрирующая «Повесть временных лет» (н. XII в.)

Монах Нестор, известный в нашей истории как Нестор Летописец, пишет, что Феодосий частенько критиковал тогдашнего киевского князя за приглашения ко двору гусляров и других музыкантов. И тому даже приходилось следить, чтобы визиты Феодосия и артистов не пересекались по времени. В числе тех музыкантов, скорее всего, был и любимец князя – песнотворец Боян, продолжателем которого считал себя автор «Слова о полку Игореве».

Эту критику светского музыкального творчества поддерживал не только Нестор, которому до сих пор приписывают итоговый вариант «Повести временных лет», но и другой летописец, работавший в конце XI века, после Никона, и известный учёным как «ученик Феодосия». Именно ему принадлежат слова из древней русской хроники о гуслях: «Словом только называемся христианами, а живем, как язычники… Дьявол обманывает…, всякими хитростями отвращая нас от Бога, трубами и скоморохами, гуслями и русалиями».

Ученик Феодосия, судя по всему, сознательно отредактировал те места летописи, где имелись поэтические отрывки или говорилось о язычестве древних князей. Например, он немного подправил статью о Любечской битве 1016 года между Ярославом и Святополком, в которой было метафорическое сравнение битвы и пира, как в «Слове о полку Игореве». Убрав поэтические метафоры, летописец просто обвинил Святополка Окаянного в пьянстве, чем и объяснил его поражение в этой битве. Упоминает в связи со Святополком наш летописец и гусли – приводит цитату из Екклесиаста и дополняет её собственным соображением: «Горе городу тому, в котором князь юн, любящий пить вино под звуки гуслей вместе с молодыми советниками».

Таким образом, летописец конца XI века всячески пытается принизить гусляров, постоянно связывая их с язычеством, бесами и грешниками. На этом фоне сохранившиеся отрывки древнерусской поэзии можно считать почти чудом. Но как тогда было записано «Слово о полку Игореве»? Ведь хорошо известно, что автор статьи Ипатьевской летописи о походе князя Игоря 1185 года знал «Слово», но не использовал из него ни одной строчки. А версии летописца и автора «Слова» по поводу значения описываемого ими солнечного затмения и вовсе прямо противоположны.

Вероятно, неприязнь между летописцами и песнотворцами в XII веке ещё сохранялась, но поэзия перестала быть гонимой, что дало шанс на появление «Слова о полку Игореве». И этому предположению есть доказательство.

 

«Похвала от Бога» князю Андрею

Читая хроники, я буквально наткнулся на статью 1149 года в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях, в которой описываются подвиги князя Андрея, в дальнейшем известного в нашей истории под прозвищем Боголюбского. Речь в статье, в частности, идёт о битве под городом Луцком, и в ней есть очень интересные слова, вложенные в уста молодого князя. Он, участвуя в усобице, окружённый врагами, якобы, воскликнул, что ему уготована «смерть Ярославича».

Подвиг князя Андрея под Луцком.
Миниатюра и часть текста Радзивиловской летописи (XV в.).

Дело в том, что «Слово о полку Игореве» изобилует такими оборотами, в которых какие-то явления персонифицируются известными именами. Метафора о «смерти Ярославича» из летописи отсылает нас к известному сюжету о гибели в братоубийственной войне князя Изяслава Ярославича в 1078 году. При этом летопись «Повесть временных лет» и поэма «Слово о полку Игореве» дают две совершенно разные версии тех событий. Это наводит на мысль, что в XII веке сюжет существовал и в летописной, и в поэтической формах.

Наличие яркой метафоры в тексте статьи могло быть результатом заимствования информации из устного поэтического произведения о Луцкой битве. Тем более, что автор явно ссылался на поучение Феодосия о божественной славе, делая оговорку, что князь Андрей не желал славы воинской, а заботился лишь о похвале от Бога. Летописец словно оправдывается за то, что описывает подвиги Андрея в той манере, в какой язычники некогда славили подвиги князя Святослава.

Оказалось, что статья 1149 года не просто пересказывает устный источник о подвигах Андрея, а содержит поэтические ритмизированные отрывки. Один из них, с очень строгим и экспрессивным ритмом, как раз и содержит ссылку на сюжет о смерти Ярославича:

 

Он же помысли

и рче собѣ в срдци:

«Се ми хочеть быти

Ярославича смерть».

 

Второй отрывок, предшествующий приведённому, говорит о храбрости Андрея в разгар битвы:

 

Въѣхавъ преже всѣх

в противныя

и дружина его по нем

и изломи копье свое

в супротивьѣ своем.

 

Этот отрывок, пятистишье, содержащий кроме прочего известную поэтическую метафору «преломить копье», я считаю верхом древнерусской аллитерации и ритмизации: он наиболее совершенный из всех известных мне на сегодняшний день поэтических отрывков Древней Руси. Мастерство автора строк из статьи 1149 года стоит гораздо выше поэтического мастерства автора «Слова о полку Игореве».

Аналогов этой традиции до того найти не удавалось и, скорее всего, это связано с уникальностью творчества неизвестного автора, который мастерски использовал языческое наследие для описания в христианском духе подвигов князя.

Гусляр и человек с посохом и соловьём. Изразец, Новгород XIV-XV вв.

О языческом наследии и уникальности самого произведения говорит его сюжет, который пересказан летописцем. Перед началом сражения дружина предрекает своему князю «срам» в битве: «Что творишь, княже? Поедь прочь, или же добудем срама». Вопреки этому предсказанию Андрей на коне бросается в битву. За ним вступает дружина. Трижды копья попадают в его скакуна, но тот выносит своего господина и только после этого умирает от ран. Князь, жалея своего коня, велит похоронить его над рекой Стрый. Несколько недель враги не могут прорваться к реке и изнемогают от жажды.

Сюжет представляет собой «перевёртыш» двух историй о князьях X века – о смерти Олега Вещего от коня и об осаде Киева при князе Святославе. Это вместе с отсылкой к поучению Феодосия о божественной славе должно было создавать у слушателя или читателя впечатление о торжестве христианства над язычеством. Спасению и славе князь был обязан своей христианской вере.

Написаны поэтические строки о подвигах Андрея под Луцком явно «по горячим следам» очевидцем событий, близким к князю. Сюжет пронизан языческим символизмом, связанным с конём и рекой, но написан христианским автором, последователем Феодосия Печёрского.

Такой синтез навёл меня на мысль о том, что вокруг Андрея Боголюбского вполне могла сложиться такая интеллектуальная обстановка, в которой одинаково развивались как христианские, так и языческие культурные традиции.

Намёком на это может быть равноправное упоминание летописцев и песнотворцев, славящих подвиги правителей, в произведении христианского мистика Кирилла Туровского. Кирилл был современником Андрея и даже вёл с ним переписку, подробности которой, увы, нам не известны. Есть большой соблазн видеть в этом упоминании «летописцев и песнотворцев» придворную практику именно Андрея Боголюбского, при котором описатели его подвигов не конфликтовали, а, напротив, были соавторами прославлений правителя.

Андрей Боголюбский на престоле. В руках он держит меч святого князя Бориса.
Миниатюра Радзивиловской летописи (XV в.).

Этому предположению нашлись ещё более удивительные доказательства, всегда находившиеся на самом видном месте.

 

Тайна песнотворца Давида

Отношения церкви и песнотворцев на протяжении XI-XII веков изменялись в сторону сближения. Ещё в Синайской псалтыри XI века, одном из древнейших памятников славянской письменной культуры, гусли называются инструментом, которым можно и нужно славить Бога: «Исповѣдаите ся господю в гуслехъ, во псалътыри дестьструньнѣ поите ему». В этом псалме гусли, по мнению Дмитрия Сергеевича Лихачёва, являются симметричным синонимом для инструмента библейского царя Давида – десятиструнной псалтири. Вероятно, славянский перевод псалма принадлежит самим Кириллу и Мефодию, то есть относится к IX веку.

Музыканты во главе с библейским царём Давидом и царём Соломоном. На миниатюре изображена пара гуслей. Симоновская псалтырь, XIII в.

В конце XII века в «Слове Даниила Заточника» автор явно обращается к этому псалму, восклицая: «Въстани, слава моя, въстани въ псалтыри и в гуслех!» («Восстань, слава моя, восстань в псалтири и в гуслях!»).  Даниил дважды упоминает в своём тексте о гуслях. Его знакомство с песнотворческим наследием прошлых веков выдаёт цитирование слов князя Святослава, сказанных им во время дунайского похода, но не известных по летописи. Они явно носят поэтический характер:

 

Братиа! Намъ ли от града погинути

Или граду от нас пленену быти?

 

При этом усомниться в ярой приверженности Даниила к христианству невозможно. Получается, что православная культура XII века каким-то образом приняла княжеских песнотворцев под своё покровительство, сняв запрет с традиционных песен.

Слова Даниила о гуслях и псалтыри иллюстрирует уникальная резьба Дмитриевского собора во Владимире, территориально и хронологически близкая к территории и времени написания «Слова Даниила Заточника». Центральным персонажем композиции является здесь библейский царь Давид, который держит в левой руке, как полагают, псалтирь. Его окружают ангелы, животные и птицы.

Царь Давид.
Резьба Дмитриевского собора, Владимир, к. XII в.

Точно такая же композиция встречается и на более раннем храме владимирской архитектурной школы – церкви Покрова на Нерли около Боголюбова. Здесь Давид является единственным центральным персонажем. Вокруг него симметрично расположены фигуры птиц, львов и терзающих ланей грифонов.

Этот изобразительный мотив в христианской культуре восходит ещё к иудаизму и античности. Известны изображения Давида, окружённого животными, что символизирует власть его пения и музыки над людьми и другими живыми существами. Аналогично воздействовала на природу и людей музыка античного Орфея, в честь которого названа арфа. А легендарный финский поэт Вяйнямёйнен благодаря игре на кантеле имел власть даже над языческими божествами.

Орфей. Древнеримская мозаика, Сицилия.

Если внимательно посмотреть на изображения царя Давида на двух храмах, то можно заметить отличия. На храме Покрова песнотворец держит в руках пятиструнный инструмент.

Царь Давид. Резьба храма Покрова на Нерли, сер. XII в.

На Дмитриевском соборе, если посчитать наклонные линии инструмента Давида, получается от восьми до десяти струн. При этом количество точек между струнами на Дмитриевском соборе – пять или шесть, что соответствует количеству струн или колков на инструменте с Покровского храма. Выходит, что Давид с Нерли держит в руках гусли, а владимирский Давид – иллюстрирует псалом о гуслях и десятиструнной псалтири.

Пятиструнными изображают в XII-XIII веках именно русские гусли. Автор изображения на Дмитриевском соборе явно понимал, что нельзя вкладывать в руки Давиду гусли и поэтому появилась символическая десятиструнная «штриховка». Почему же тогда автор покровского изображения вложил в руки Давида именно гусли?

Церковь Покрова Пресвятой Богородицы на Нерли, сер. XII в.

Храм Покрова на Нерли является одним из самых выдающихся по красоте памятников архитектуры Древней Руси, который до сих пор завораживает художников и фотографов. Юрий Николаевич Мельников был уверен в том, что при его строительстве использовались пропорции магического «золотого сечения». Археология говорит о том, что храм был возведён в правление Андрея Боголюбского недалеко от слияния рек Нерль и Клязьма на искусственном возвышении и находился на пути с востока в Боголюбово и Владимир, резиденцию и столицу князя Андрея.

Историки спорят о замысле и назначении храма. Но с учётом подмеченной мною особенности изображения Давида можно сказать, что замысел храма восходит к языческим представлениям о связи князей и гусляров с реками и другими водоёмами. Эту связь без подробных объяснений передаёт автор «Слова о полку Игореве» в предфинальной сцене поэмы, когда князь Игорь, бежавший из плена, достигает границ своего княжества и вступает в перепалку с рекой Донец. В ней он вспоминает случай с другим князем – Ростиславом – который утонул в реке, спасаясь бегством от половцев.

Давид с гуслями должен был встречать князя и других путешественников с востока на границах владений Андрея. И, подобно былинному гусляру Садко, игравшему на берегу озера Ильмень, Давид своей безмолвной, но зримой игрой усмирял не только птиц, зверей и фантастических существ, изображённых на стенах храма, но и водную стихию. В иных случаях он, напротив, мог вызвать бурю и волны. Храм Покрова на Нерли, таким образом, символически, с помощью христианской веры и магии музыки, охранял водный путь в земли князя Андрея.

Андрей был склонен в своей жизни к символизму и мистицизму, а его религиозная политика зачастую шла вразрез с политикой киевского митрополита, так что наличие языческих мотивов в православном зодчестве владимирских храмов вполне объяснимо. Изображение Давида на храме у реки и наличие поэтических отрывков о захоронении коня у реки говорят о том, что в разные периоды жизни Андрея при его дворе существовала устойчивая традиция «речного» мистицизма, связанная с воззрениями древних гусляров. И этому есть ещё одно доказательство.

 

Кузьмище Киянин и «Повесть об убиении Андрея Боголюбского»

Разбирая тонкости христианской песнотворческой традиции, мне удалось проследить её путь из Киева на берега Клязьмы – во Владимир. Она следовала вслед за Андреем Боголюбским. Вскоре после того, как он в 1155 году обосновался в своей новой столице, здесь возникла и летописная традиция.

Самым выдающимся произведением придворных летописцев оказалась, как бы печально это и ни было, «Повесть об убиении Андрея Боголюбского». Недавняя находка надписи на стене храма о заговоре 1174 года против князя подтверждает, что «Повесть» писал очевидец. Она наполнена многочисленными подробностями, художественным слогом и разнообразными символами.

Убийство Андрея Боголюбского. Отрубленную руку держит жена князя, участвовавшая в заговоре.
Миниатюра Радзивиловской летописи (XV в.).

Мастерство автора произведения заключается в тонком уподоблении героя повести различным праведникам. Достигается это за счёт текстуальных отсылок к житиям князя Владимира, князей Бориса и Глеба, ссылок на библейские сюжеты. Произведение считается вершиной в умении древнерусских авторов уподоблять своего героя известным личностям.

Историки отмечают близость текста «Повести» летописному рассказу об убийстве в Киеве князя Игоря Олеговича в 1147 году. И это связывает между собой летописца, который писал о подвигах Андрея под Луцком, и автора «Повести». Во всех трёх случаях это был очевидец событий. Кроме того, автор повествования о жизни и гибели Игоря Олеговича из Ипатьевской летописи проявляет большой интерес к могиле Олега Вещего, к истории князя Всеслава Полоцкого и Изяслава Ярославича, которые в то время уже были легендами. Есть в летописном рассказе об убийстве Игоря и «речной» символизм: враги переходят реку Лыбедь, Игорь эпично увязает на коне в болоте, его союзник переправляется через Днепр.

В окружении Андрея Боголюбского человек, который мог быть очевидцем южнорусских событий 40-х годов и убийства князя в 1174 году находится довольно быстро. И историки обратили внимание на него давно. Это приближённый к Андрею церковник Кузьма, в тексте «Повести» названный Кузьмищем Кыянином, то есть Киевлянином.

Именно он вступает в перепалку с одним из убийц Андрея – Амбалом – и просит вынести ему ковёр, чтобы завернуть нагоё, разрубленное и брошенное на съедение собакам тело своего князя. Кузьмище, судя по контексту, пользовался авторитетом, был достаточно пожилым и происходил из Киева. Это вполне удовлетворяет условию, что именно он мог быть автором летописных статей 1140-х годов и «Повести» одновременно. Слова Кузьмы в «Повести» исследователи считают литературным вымыслом, что вполне вероятно, если сам он и был автором пространной редакции этого произведения. Подобный «автограф» мы находим и в статье 1147 года, где автор вкладывает свои слова в выступление «одного человека» на городском вече.

Похороны Андрея Боголюбского. Среди участников – Кузьма Киевлянин.
Миниатюра Радзивиловской летописи (XV в.).

Автор «Повести об убиении Андрея Боголюбского» был тесно связан со строительством владимирских белокаменных соборов и резиденции князя. Он подробно описывает их убранство и живо передаёт обстоятельства посещения храма владимирским «самовластцем». Вероятно, что и символизм изображения песнотворца Давида с гуслями на храме Покрова на Нерли был ему понятен. Тем более, что запись об установлении праздника Покрова на Руси, обычно приписываемая Андрею Боголюбскому, очень похожа по ритмике на одно место из «Повести», которое я хочу привести.

В пространной редакции «Повести» содержится поэтическое посвящение князю Андрею, которое, скорое всего, было прочитано над его гробом. Это посвящение начинается с силлабического четверостишья и переходит в поэтическое описание, а затем – в православное песнопение. Приведу его полностью.

 

Мужьство и умъ в нѣмъ живяше,

Правда же истина с нимъ ходяста.

И иного добродѣяния много в нем бяше,

И всякъ обычаи добронравенъ имѣяшеть.

 

В нощь въходяшеть в церквь и свищи въжигивашеть сам и, видя образъ Божии, на иконахъ написанъ, взирая, яко на самаго творця; и вси святѣѣ написаны на иконахъ видя, смиряя образъ свои скрушеномь сердцемъ и уздыханье от сердца износя, и слезы от очью испущая, покаянье Давидово приимая, плачася о грисѣхъ своихъ.

 

Възлюбивъ нетлѣненая паче тлѣньныхъ

и небесная паче врѣмѣненыхъ

и царство съ святыми у вседержителя Бога

паче притекущаго сего царьства земльного,

и всею добродѣтелью бѣ украшенъ,

вторыи мудрыи Соломонъ бяшеть же.

 

Сама поэтическая форма посвящения князю также, как и отрывки из статьи 1149 года, не имеет аналогий в Древней Руси, опережая время на много веков. Традиция силлабического стихосложения пришла на Русь из Византии и Болгарии ещё в XI веке, но не получила здесь, как считают исследователи, заметного развития. Наличие в «Повести» столь совершенного четверостишья говорит о том, что традиция силлабических кондаков византийских гимнов была всё же воспринята и творчески переработана на Руси в XII веке.

Покров Богородицы.
На иконе изображён Роман Сладкопевец, поющий гимн Богородице. Есть предположение, что именно так выглядела икона Богородица Пирогощая, упомняутая в «Слове о полку Игореве». 
Суздальская икона. 1360-е.

Использование самых разнообразных поэтических приёмов при дворе одного князя приоткрывает и завесу над появлением «Слова о полку Игореве». Его автор фактически пытается продемонстрировать своим современникам знание традиций, которые бытовали в русской поэзии ещё с XI века, со времён легендарного Бояна, и применялись придворными песнотворцами разных княжеств.

И как доказательство этой мысли «под занавес» работы над статьёй я нашёл ещё один удивительный отрывок середины XII века в Ипатьевской летописи. Это короткая речь перед битвой, вложенная в уста князей, которые были противниками Андрея, его отца и союзников. В статье летописи рассказывается о поражении и бегстве Андрея, поэтому, скорее всего, отрывок принадлежит песнотворцу конкурирующей ветви князей. Он ритмизирован очень по-современному, и кажется, что песнотворцы в перерывах между усобицами устраивали ещё и рэп-батлы. Вот эти строки.

 

Ты еси

много добра похотѣлъ,

но того не хотѣлъ

братъ твои.

Нын же, отче,

хочемъ

головъı своя

сложити за тя,

пакъı ли а честь

твою налѣсти!

Вероятно, под Рождество мне помогла обнаружить данный отрывок ещё одна христианская покровительница песнотворцев Древней Руси помимо Давида – сама Богородица. Это можно рассматривать как ещё один знак свыше и благословение на дальнейшую работу.

Гусли с изображением соловья. Велестинский клад, предположительно VII в. (Фото Петра Шувалова).

Открытие поэтических отрывков более ранних, чем «Слово о полку Игореве», подтверждает древность русской песнотворческой традиции. Мне удалось проследить её развитие от VII века, когда впервые упоминаются славянские гусляры, до XVI века, когда отдельные элементы песнотворческого наследия были использованы автором «Казанской истории». Удалось найти и более древние поэтические отрывки, чем те, что приведены в этой статье. Но почти все они уже выходят за рамки изучения русского летописания.

Находки древней поэзии в летописях позволят иначе взглянуть на работу летописцев. Да и учебники по русской литературе придётся немного переписать, а «Слово о полку Игореве» – изучить с совершенно новых позиций.

Уверен, что эта работа будет хорошей памятью Юрию Николаевичу Мельникову, учителю и коллеге. Царство ему небесное!