Волею обстоятельств 17 марта 1992 года я оказалась в Москве, и не просто в Москве, а на Тверской, бывшей Горького, в трёх, нет, в двух шагах от митинга на Манежной, и вот уже несколько дней тягостное чувство, более всего напоминающеке душевную тошноту, не покидает меня. Наверное, нет другого способа от него избавиться – кроме как попытаться понять его природу, что я и попытаюсь сейчас сделать.
Уже с утра что-то висело в воздухе, многие учреждения просто не работали с утра, но улица тем не менее жила своей обычной, будничной, обывательской жизнью. Перехожу улицу – в гастроном, за молоком, боковым зрением вижу в раструбе улицы что-то вроде демонстрации, то есть скопление людей под красными знаменами, на фоне Кремля и музея революции: чем-то похоже на съемки фильма из недавних лет.
Ловлю себя на том, что привычная эта картина тревожит. Пытаюсь одеть словами собственное смутное ощущение, и оформляется странная фраза: «Если бы не боязнь реставрации, то даже некоторая ностальгия».
Боязнь реставрации? Да, несомненно, и очень сильная. Рухнуло огромное государство, но не время сейчас оценивать, хорошо это или плохо. Надо выбираться из-под обломков и учиться жить в новой реальности. Нет больше Союза нерушимого, это свершившийся факт, и и любые слова с оценочным значением бесполезны, и надо решать « что делать», а не «кто виноват».
Это как в супружестве не слишком удачном – идёт время, накапливаются противоречия, но однажды происходит что-то, после чего жить вместе просто невозможно. Разбитую чашку можно склеить и поставить под стекло, но пить из неё нельзя, употреблять в хозяйстве – тоже, это однозначно. И не в том уже дело, кто держал, а кто толкнул под локоть. Но и ностальгия – потому что эта наша прошедшая жизнь, и молодость, и те блестки счастья, которыми в той или иной степени никто не был обделён.. Даже тем, кто жил в стойкой молчаливой оппозиции к господствующей идеологии как бы стараясь её не замечать, знакома эта ностальгия.
Помню последнее в своей жизни комсомольское собрание, жгучий стыд от происходящего ( на нём зачитывалось спущенное «сверху» письмо, которое комсомольцы должны послать съезду) и слабое утешение – выбываю по возрасту из этой славной организации. Боюсь, что приблизительно также думали многие из моих бывших однокурсников. Да, не выражали протеста, молчаливо участвовали. Или как реликтовый гуманоид – ответвление на стволе общего нашего родословного древа – вели параллельное существование, оставались в тени или на обочине жизни.
«Благие наши начинания проваливались словно в вату» – не могу удержаться от автоцитаты.
Нам некого винить; мы не можем не радоваться, что вышли, наконец, из параллельного существования. У некоторых сохранились ещё силы и способности найти своё место в стремительно меняющейся реальности, и бывшие физики организуют биржи, учатся торговать – это о ровесниках. А дети наши, которым сейчас чуть за двадцать, разыгрывают свой счастливый шанс, пробуют себя сразу в деле – опасном, зато настоящем, увлекательном. Кто воли глотнул, того обратно не загонишь. Это об опасности реставрации. Есть кому защищать новый порядок, это показали события 19 августа.
… А митинг 17 марта продолжался. Когда стемнело, грозное его звучание стило ощутимей. Гул от присутствия большого количества людей, спаянных единой идеей. Подойдя ближе, услышала клич: «Берегитесь, богатые!» Казалось, ещё немного – и начнется погром. Но тут все запели: «Вставай, страна огромная», строго, сурово, сосредоточенно, как поют в кинохронике в самом начале войны, о мобилизации, объединяя народ на смертельный бой с врагом. Песня эта против воли соединяла с поющими, потому что впечатана в гены зачатых и рожденных в войну.
Но рядом со мною была мама, может, потому, что она вообще слышит неважно, она говорила: «Как они не понимают, что нельзя реанимировать труп?». Дома папа переживал свою личную трагедию: – «Погибла великая Россия». А я почувствовала, что сплетена из двух половинок, которые вот-вот могут развалиться, и тогда мне конец, поэтому даже не страшно – тошно. Вот что такое гражданская война – она разделяет на врагов не народы – семьи, и каждое сердце. Кончено время игры… Если до этого можно было думать – это у других, это далеко. Вот и приблизилась она прямо к твоему порогу, заглянуло и в твое окно её безжалостное лицо.
Теперь, чтобы нарушить противостояние, достаточно банки с бензином и первой крови. Только бы всё удержалось на тонкой кромке над обрывом! Пока писались эти заметки, с экрана телевизора молодой воин-армянин: -«Я не могу заняит ни одну из позиций! Если начнут стрелять, я стану посередине!» Значит, моя позиция, то есть отсутствие таковой, найдет отклик и поддержку у кого-то. Но культура особенно должна осознать свою ответственность, миссию даже, безусловно – миротворческую. Не каждому поколению выпадает такое: «Блажен, кто посетил сей мир…». Блажен-то блажен, но и взыскуется с него, если уж он дерзнул назвать себя художником, полной мерой. Неустойчивое равновесие может нарушить неосторожное слово, хлесткая фраза, не вовремя затянутая песня.
Вспоминается из истории литературы, как после «Двенадцати» Зинаида Гиппус не подала руки Александру Блоку. Была такая форма выражение гражданского неодобрения, эквивалент пощечины. Почему? Лишь недавно, когда угроза кровавых стихийных расправ с окраин бывшей империи приблизилась к самому дому, мне открылось: поэт в «Двенадцати» фактически оправдывает кровь, вопреки традиции русской классической литературы. Пушкин, описывая пугачёвский бунт в «Капитанской дочке», насилие не оправдывает, а ведь он не был очевидцем пугачёвщины, по хроникам, по документам осознал и содрогнулся.
Не допустить кровь и насилие – вот святая (священная – из песни) задача. Война на окраинах показала – стоит только начать, дальше нет слов, нет разумных решений. На зверства есть один ответ – зверства ещё большие. Многое, надеюсь, зависит от нашего самообладания, здравого смысла, терпимости, доброжелательности. Управлять эмоциями.
Помнить, что напротив, в колоннах тоже не чужие.
Надо признаться, в этот раз возвращалась я из Москвы поспешно, с облегчением, как убегала. Но тяжесть на сердце не проходит: Да, мы не хотим реставрации, безвозвратно уходит эпоха. А что до исторической справедливости – вспомним, как оканчивается знаменитая пьеса Михаила Булгакова «Дни Турбинных» – «Кому пролог, а кому – эпилог».
Апрель 1992г., Минск

Турбина Любовь Николаевна