НИКОЛЬСКОЕ-НА-ЧЕРЕМШАНЕ
Над гладью Черемшанского залива Печально увядал светила лик. Из сумеречных вод, сгущавшихся лениво, Туманный силуэт дворца возник.
За копьями узорчатой ограды (Я б не поверил, коль не видел сам) Мерцали мрамором сквозные колоннады. Как шлемы, были башни по углам.
Журчал фонтан. Песчаные дорожки Вели к крыльцу под каменным шатром. За окнами порывисто и дрожко Мерцали свечи трепетным огнём.
Играл оркестр. И в зале силуэты В причудливых нарядах, париках Под музыку скользили по паркету, Беседуя на разных языках.
А рядом – стол, где яств был преизбыток. Здесь царствовало под хрустальный звон Токайское – любимейший напиток Вельмож екатерининских времён.
О свежих новостях велась беседа, Что чернью обезглавлен Людовик, И, усмирив мятежного соседа, Суворов обратил к французам штык.
За ломберным столом сдавали карты. Четыре старца углубились в вист. И вдруг – в саду захлопали петарды, Взвились шутихи, сыпя гроздья искр.
А к берегу причаливали лодьи С рожечниками, с хором, полным сил. Хозяин всех гостей своих сегодня Речной прогулкой угостить решил.
Всяк тешил, как умел, свою охоту… Но занялась восхода полоса, И каменный дворец ушёл под воду. Утихла музыка, и смолкли голоса.
Костёр погас. Росы ознобной сырость Сочилась из тумана на траву. И я не знал: всё это мне приснилось, Иль видел чудеса я наяву?..
Свет памяти минувших поколений Внезапно вспыхнул и погас во мгле. И, может, правда – всех ушедших тени Блуждают на покинутой земле.
РАДИЩЕВ
Затяжно бушует ненастье. Клубится промозглая мгла. Не брезжит грядущее счастье Во тьме всероссийского зла.
Державными светят орлами, Летят верстовые столбы. И рваными свищет ноздрями Буран в пугачёвской степи.
Снег волчьими звёздами прыщет. Конвойные смотрят во тьму. И едет угрюмый Радищев За Каменный пояс в тюрьму.
Скрежещут и стонут полозья, Бубенчик поддужный звенит. Просторной, безлюдной, морозной, Россия навстречу летит.
И нету конца ей и края. Повсюду кнуты, железа. Радищев молчит и вздыхает, Прискорбно сощурив глаза.
Повсюду согбенные выи, Ужасные яви и сны. Длинна непогода в России, Ненастные ночи темны.
СИМБИРСКИЕ МАСОНЫ
В саду витает прели сладкий запах, Грот освещён, И в нём вокруг стола В передниках, перчатках, чёрных шляпах Вершат масоны тайные дела.
Пустотами глазниц взирает череп. Ногастый циркуль, молоток, свеча. Испещрены символикою череп И ножны ритуального меча.
А рядом гроб. Но что в нём – неизвестно, Возможно, обиталище мышей. Таинственность в скупых словах и жестах Была дворянам юным по душе.
Не ведали они, во что играли, К какой опасной близились черте. Салонные мечты об идеале, Пустая болтовня о доброте.
Без вольнодумства жить им было скучно, Без умных книг Руссо и Кондорсе. Хотя… за милу душу на конюшнях Своих рабов пороли они все.
В передниках, перчатках, чёрных шляпах Таинственный свершался ритуал. Дворян симбирских просвещённый Запад, Как нынче нас, новинками смущал.
КАРАМЗИН
История России не погост, Для русского она живая книга, Как, спотыкаясь, шёл державный рост Всего, что есть, от мала до велика.
Он оживил минувших лет теченье, И мысль свою направил в высоту. Вся от истоков Русь пришла в движенье, Ход набирая, от листа к листу.
И оживала под пером бумага, Чтоб прошлое не стало мёртвым сном. Не ведая пристрастия и страха, Поведал нам историк о былом.
От книги к книге мощь державы крепла. И озаряя миллионы лиц, Слова вставали из огня и пепла, Герои поднимались из гробниц.
История России величава, Как Божий храм, который Карамзин Возвёл трудом монашеским один, Чтоб воссияла русская держава.
ПУШКИН В СИМБИРСКЕ
Напрасный труд о Пушкине читать Плетенья знатоков гнилое кружево. Пора бы краеведам нашим знать, Что Пушкин приезжал в Симбирск не ужинать К Языковым, Загряжским иль другим Симбирским хлебосолам записным.
Иные чувства к нам его влекли. Здесь зрело в нём пророческое слово. Здесь, как вулкан, поднялся из земли Народный бунт. На царство Пугачёва Венчал народ. Восстание, как лава, Катилось на Москву. Здесь дрогнула держава.
Он вслушивался в строй разбойных песен, И чувствовал, как зло вскипала в них Кровь неизбежной, беспощадной мести. Раскола кровь – на наших и чужих.
Поэт народа есть всегда пророк. И здесь у нас на полосе тетрадной Он записал: – Не дай увидеть, Бог, Наш русский бунт, Бессмысленный и беспощадный!
ЯЗЫКОВО
На всем печаль, На всем печать разрухи. По улицам сухую пыль метёт. Но раз в году Здесь торжествуют звуки Поэзии… И праздничный народ Вступает в парк Под лиственные своды. Гремит оркестр, Потом звучат слова, Что в прежних временах, Мол, не было свободы, А нынче есть и вольность, и права.
Святая незатейливая ложь! Другие мы, чем Пушкин и Языков, В нас много подъяремного. И всё ж Мы до тех пор народ, Пока святые лики Поэтов освящают каждый год Старинный парк. Развалины седые, Родник и пруд, И праздную толпу. Ещё жива глубинная Россия, Что знает правду, веру и судьбу!
Другие мы. И лишь земля и корни Связуют нас с минувшим. Да с высот Небытия, Заоблачных и горних, Поэт всем знак участья подаёт.
ДЕНИС ДАВЫДОВ
Прекрасна поздняя любовь На склоне лет, в седую зрелость. Как шумно будоражит кровь Поступков и речей несмелость!
Вон из деревни! Вьётся пыль. И коренник хрипит в запале. Так жадно он давно не жил, Забыв на время об опале.
С дороги – прямо в шумный дом По-молодому сердце бьётся. Он звонко щёлкнет каблуком И в полонезе с ней сойдётся.
Поправит молодецкий ус. Обнимет нежный стан девичий. Старухи шепчутся?.. И пусть! Ему сейчас не до приличий.
Никто не знает всё равно, Что эта дева – не забава. Дуэли, женщины, вино – Дурная у гусара слава.
Красавиц много покорил Герой гитары и сражений. И сколь всего присочинил Для стихотворных упражнений!..
Но эта пылкая любовь, Уже последняя, быть может, И шумно будоражит кровь, И сердце холодом тревожит.
* * *
Опять, мой друг, развалины былого Я повстречал… – Усадьба Огарёва?.. Мужик махнул вдоль улицы рукой. Я грязь месил осеннюю… Бог мой! Зияя пустотой провалов окон, Стояли стен обломки… Здесь он жил, Предтеча революций, Здесь любил, Писал стихи, мечтая о высоком. От податей крестьян освободил, Устроил фабрику… В Симбирске и столицах, Как Герцен, стал он притчей во языцех. И жаждал оказаться за границей Своей отчизны на чужом пиру. Из-за бугра народ звал к топору, Который не держал в руках ни разу. И “Колокол” – новейшую заразу – Привил на неокрепшие умы. Доказывал, что Русь есть царство тьмы И скопище рабов… Всё выдержит бумага! И кончил жизнь в семейных передрягах… По мне бы, лучше жизнь он прожил тихо. В симбирской глухомани, в Проломихе, Плодил детей и набивал мошну. Всё лучше, чем облаивать страну Из лондонской осклизлой подворотни. Но что о нём мы б ведали сегодня?..
Полотнянко Николай Алексеевич родился 30 мая 1943 года в Алтайском крае. Первая поэтическая публикация состоялась в 1968 году в газете «Омская правда». С 1973 года писатель живёт в Ульяновске. Николай Алексеевич является автором романов: «Государев наместник», «Жертва сладости немецкой», «Бесстыжий остров», «Загон для отверженных», «Счастлив посмертно», «Клад Емельяна Пугачева», «Атаман всея гулевой Руси», «Минувшего лепет и шелест», «Всё где-то решено», комедии «Симбирский греховодник» (2010) и др. Он автор поэтических книг: «Братина» (1977), «Просёлок» (1982), «Круги земные» (1989), «Журавлиный оклик» (2008), «Русское зарево» (2011), «Бунт совести»(2015), «Судьба России»(«2016), «Как хорошо, что жизнь прошла» и др. С 2006 года он является главным редактором журнала «Литературный Ульяновск». В 2008 году Николай Полотнянко был награждён Всероссийской литературной премией имени И.А. Гончарова, в 2011 году — медалью имени Н.М. Карамзина, в 2014 году — орденом Достоевского 1-й степени. В 2016 году получил премию Н. Благова. Его книги имеются в областных и городских и районных библиотеках. Член Союза писателей СССР и России с 1988 г.
Материалы комментируем в нашем телеграм-канале
|
|
|
Лев
“…и рваными свищет ноздрями / буран в пугачёвской степи” – великолепно, и не только это. Чувство эпох – от крупного и до деталей… Кроме Кедрина и Симонова (его “Суворов”) немногие умели…