«Опять снегами золотыми

Заносит осень мой порог…»

От ведущего.

Леонид Сурков…И снова осень. И снова печаль.  И снова  хочется бесконечно читать  его стихи. И  снова    верить ,что он рядом с нами, в наших сердцах.

Поэта  Суркова мы проводили в последний путь ровно год тому  назад.

Я  был дружен с этим замечательным и необыкновенно  талантливым  человеком. Леня был не просто  стихослагателем- он был прямым  наследником  Сергея Есенина, продолжателем той  бесконечно  щемящей душу  песни, которую  не допели они оба . Я убежден  в том, что именно  Леонид Сурков – а не кто-то иной достоин называться «лучшим, талантливейшим поэтом  нашей ..»  Симбирской земли.

Как он был скромен,  как высоко нес свое поэтическое   достоинство!  Не лез  в «первачи»,не толкался у кормушек, не оскорблял  других  поэтов…Но как пытались  его «не замечать», не  отмечать, как  игнорировали  его    стихоплеты  с  завидной  энергичностью  лезущие в  «самые лучшие»,»самые  великие»!    Не верится- но было, было: даже Николай Благов  как-то  заявил Леониду: «Не пытайся стать поэтом,не выйдет!»

Мэтр    ошибся.

Однажды Леня сильно обиделся. Это случилось. когда ему пытались  вручить  какую-то второразрядную премию.  Он отказывался ее принимать.  Мне удалось уговорил его оную все же принять (чисто из материальных соображений -жил он очень скромно).

Но самым приятным было  видеть его на  презентации его сборника в  Центральной городской библиотеке ,которую мы все же организовали.

И тут дюжина шампанского пришлась как раз кстати…

Ах,Леня! Как  опустел мир без тебя!

Но твоя душа  – с нами.

 

Жан Миндубаев.

***

Леонид Сурков.

 

 

РУСЬ

Опять снегами золотыми

Заносит осень мой порог.

В ночи за далями глухими

Цветет огней чертополох.

 

Темно и пусто в доме сонном.

Лишь вишен мокрые кусты

Затравленно и обречённо

Глядят в окно из темноты.

 

Но скрипнет дверь ─ и мрак отпрянет,

В углах пугливо хоронясь.

Она войдёт, в глаза мне глянет,

Как утра свет: «Бог в помощь, князь».

 

Платок развяжет. Улыбнется…

О Русь! Века моих тревог!

Нет, над тобой уж не взметнётся

Аркан Батыевых дорог.

 

Пожар Москвы не вспыхнет снова

В запалах пушек той войны,

Когда Европа к Ватерлоо

Шла по мостам Березины.

 

И все ж какая боль нам будет?

Какую примешь ты беду?

Тевтон ли тишь твою разбудит,

Чтоб на чудском сразиться льду?

 

 

ПАМЯТЬ

Вот и снова до боли, до слёз

Побывать захотелось мне очень

Там, где белою ниткой берёз

Леса полог зелёный прострочен,

 

Там, где ветлы, ломаясь в воде,

Собрались на крутом косогоре,

Где забытым дичком в лебеде

Вырос я, — материнское горе,

 

Где в манящую даль на реке

Так мечталось мне, с удочкой сидя,

Где, быть может, на мокром песке

След босых моих ног еще виден,

 

Где на заводях волжских рассвет

Красным ветром зари пишет строки

Про нелёгкие судьбы тех лет,

Про сурового детства уроки.

 

СВЯТАЯ ЛОЖЬ

За то, чтоб жить мне и дышать,

За хлеба горестную пайку

Стирала жидким мылом мать

С убитых на войне фуфайки.

 

В их страшной куче у стены,

Покрашенной извёсткой белой,

Так жутко были нам видны

От пуль смертельные прострелы.

 

Мать с моим детством берегла

Меня от грохота событий.

Лишь боль в глазах её росла

Кровавой пеною в корыте.

 

И вот однажды поутру,

У всех живых прося ответа,

Она в смертельную дыру

Завыла: «Не с отца ли эта?»

 

У правды страшной на глазах

Старик сосед нам лгал нескладно:

«Мундир не с наших… немцам крах…»

О, как тогда я верил жадно

В святую ложь в его словах.

 

 

ГЕРАНИ

Мороз январский. Студено.

Угрюмый день поземкой тянет.

В избе нетопленой окно

Навзрыд обрызгали герани.

 

Киот старинный. Лавка. Стол.

В трубе какой-то голос слышно.

Так много лет скоблёный пол,

Что все сучки наружу вышли.

 

Над Волгой стынут облака.

С забитого ветрами клёна,

Считая пса за дурака,

Беззлобно каркает ворона.

 

На фронте где-то мой отец,

В отлучке мать… Я с образами

Один в избе, — худой малец

С тревожно-ждущими глазами…

 

Всё это — память о войне,

О годах страшных ожиданий,

Что так тревожат душу мне

Далёким запахом гераней

 

Лишь веки трудные сомкну, —

В глазах тех дней тоска и холод.

Булавкой месяца к окну

Сутулый зимний вид приколот.

 

И сквозь него извечный путь

Тех, кто ушел и ныне сущих.

Судьба ли нам когда-нибудь

Увидеть снова нас зовущих…

 

С ошибками мать пишет мне,

Что пес издох, сгорела баня…

Ах, вот и у меня в окне

Навзрыд посыпались герани.

 

****

Предзорье. Покой. Благодать.

Чуть светит костёр вдалеке.

Луны золотая печать

Хранит тишину на реке.

 

Над тёмной водою листва

Шепнёт что-то сладко во сне,

И звёзд голубая плотва

Качнётся в речной глубине.

 

Вздохнёт, растревожит сирень

Души позабытую нить.

В такую вот ночь даже пень

Захочет кого-то любить.

 

Ах, сердце! Люби, вспоминай,

Но в том, что теперь позади,

Моё утешенье — мой край,

Что там ни зови, ни буди.

 

Люблю его ночи и рань,

Восходы и сумерек грусть…

Да сгинуть мне в Тмутаракань,

Я их не забуду, вернусь.

 

 

***

Ночами майскими живыми

Средь половодья тишины

В огнях далёких твоё имя

Читал я в сумраке весны.

 

Невдалеке за пашней зыбкой,

За дымкой сосен и берёз,

Над речкой, как смычок над скрипкой,

Пел над разливом вешним мост.

 

И вместе с той лесной семьёю

В неоглянувшейся судьбе

Я зеленел любви листвою,

Что шепчет только о тебе…

 

Когда ж в лесу скупыми днями

Сгорел, искрясь, костёр осин,

Провёл черту свою меж нами

Прощанья журавлиный клин.

 

Ненастным вторником к другому

Ушла ты, кинув тихо: «Нет…»

Лишь ветер плащ твой светлый тронул,

Как взмах крыла за стаей вслед.

 

И знать кому об этом надо,

Как ты была ни явь, ни сон,

Как стала жизнь всего лишь взглядом,

Что вечно в небо обращён.

 

И каждый день, и каждый вечер

Одной ли памятью, Бог весть,

В моих прощаниях и встречах

Ты рядом, дальняя, ты здесь.

 

***

 

Поникли наших чувств цветы

В ненастьях дней без просини.

Рябинкой отгорела ты

В любви холодной осени.

 

Осталась лишь стихов тетрадь

С надежд мечтами прошлыми

И той любви златая прядь

С гвоздиками засохшими.

 

***

Растаял день в осенней мгле.

И вечер пьёт из луж дорожных

Заката свет на той земле,

Что в душу смотрит так тревожно.

 

Бог дал мне родиной здесь звать

Леса, луга, небес истому,

Всё то, что никому другому

Так близко к сердцу не прижать.

 

И никому так не любить

Над Волгой эти вот картины,

Где в сентябре грозят рябины

Стихами душу мне спалить…

 

Как время, катится река

И вдаль уносит судьбы, годы.

Забытым пугалом тоска

Глядит с пустого огорода.

 

Люблю я родину мою,

Люблю огни в речном просторе,

Где золотую колею

Луна, катясь, проложит вскоре.

 

Люблю, не мучась понимать,

С чего в своих неловких песнях

Так нежно хочется сказать

Про эту простенькую местность,

 

Про неба невысокий свет,

Дорог тележную усталость…

Здесь проживи хоть двести лет,

Мне этот край любить всё мало.

 

***

Ночь отошла. В небес купели,

Струясь неслышно, тает мгла.

Заря гребёнкой дальних елей

Над Волгой косы расплела.

 

В полях заметно посветлело.

С песчаных круч из-за реки

Рассвет поднялся чайкой белой,

Склевав ночные огоньки.

 

Лишь там в осинах тьмою тощей,

Седым туманом падь полна.

Идёт на цыпочках по роще,

По тропкам смутным тишина.

 

Но вот взмахнуло ярко солнце

Лучистых крыльев остриём,

На тонкой ветке горизонта

Уселось красным снегирем.

 

И грядет день всё дале, выше.

И жизнь, приветствуя восход,

Стрижиной вязью стих свой пишет

На голубых страницах вод.

 

И я средь них светло забуду,

Что ночи тёмной говорил.

Я сам причастен к жизни чуду,

Я им дышал, страдал, любил.

 

***

В обмелевшей пропащей речушке,

Где лягушки кричат о беде,

Позабытой иконой церквушка

Отражается в мутной воде.

 

Покосилась, как крест, на могиле

Тех времён, что ушли навсегда.

Словно галки над ней откружили,

Отшумели седые года.

 

На стене в тусклом свете заката

Гаснут лики, склоняя главу.

Будто нищенке, осень на паперть

Прихожанкой роняет листву.

 

Слов святых здесь теперь не услышишь,

Грех людской в тишине не вздохнёт.

Только крестятся кошки на крыше,

Только ветер молитвы поёт.

 

Самому мне, в смешном и великом

Не постигшему разность и суть,

Не понять до конца, не размыкать

Этих стен деревянную грусть…

 

Над рекой с оловянной водою

Кличет ворон напасть и беду

Инок-вечер свечою пугливой.

В тёмном небе затеплил звезду

 

.***

Когда ты в сумрак, в тишину

Уйдёшь, забыв встреч наших лето,

Я ветром памяти стряхну

Дожди разлук с былого веток.

 

Я принесу тебе опять

Июня запахи и тени,

Я цветом яблонь и сирени

Твои туманы буду звать.

.

Но разве вспомнить сможешь ты,

И разве то понять сумеешь,

Как я огнем твоим мосты

Жег за собой, сказать не смея,

 

Как жил тобой, тобой дышал,

Как все, что мне так близко было,

Из сердца больно вырывал,

Чтоб ты собою заменила.

 

Знать, не судьба… В тот год дожди

Весной пугливой долго лили.

Последних наших встреч следы

В снегу под окнами измыли.

 

Ушла ты, в поворот лица

Улыбку медленную пряча.

Во сне лишь к холодку кольца

Прижмусь теперь щекой горячей.

 

Забыть бы все, перегрустить,

Переболеть тобой бы что ли…

Да не с кем душу отвести, —

Все с памятью одной… Доколи?

 

***

Сторона ли моя ты, сторонка,

Где в старинных наличниках дом,

Где сентябрь паутиною тонкой

Зацепился за клён над прудом,

 

Где раздумьем о дедовской воле

Истревожили жадно меня

Волги ширь да осеннее поле,

Где тоскует о чём-то стерня.

 

Никогда я о том не забуду,

Как шумят здесь листвой тополя,

Как берёзовый лес белозубо

Улыбается тихим полям.

 

Я скажу без окольностей всяких,

Руку к сердцу больней приложив,

Что я счастлив и петь тут, и плакать, —

Лишь бы только в краю этом жить.

 

Я люблю эти ясные дали,

Этот тонко синеющий свет, —

Все, что родиной люди назвали,

И чего уж нигде больше нет.

 

***

Колдует ночь над старым садом,

До влажных звезд рукой подать.

Есть край, в котором мне не надо

Грядущим жить иль вспоминать.

 

В нем детства сны отголубели,

Отзолотился дней песок.

Уж тем, что петухи пропели,

Я здесь совсем не одинок.

 

Пусть много слов недобрых слышу

О нем я в шутку и всерьез

От тех, кто видит, как добычу,

Терпенье рек его, берёз.

 

Но я люблю мой край ковыльный

За тяжкий крест его, грехи

В уме я не сказал бы: сильно,

Но рифма просит так, стихи.

 

И здесь не сгину я, не струшу,

Когда все карты платьем вниз.

Ты тронь меня сейчас за душу,

И я осыплюсь, как анис…

 

Так думалось… Но жизни прорва

Опять сманила в свой притон.

Был туз червей с угла надорван,─

Я угадался в третий кон.

 

***

Взгрустнула сумерками даль,

Задумалась легко под вечер.

Заката ласковая шаль

Упала мягко ей на плечи.

 

И тишь на Волге. И душа

Так любит жизнь светло и вольно,

Что за последнего ерша,

Когда-то пойманного, больно.

.

Недавно сам в дурной тоске,

В гордыне суетной метался

Ершом таким же на крючке,

Но, видно, быть тому — сорвался.

 

И в том, что вышло для меня

Смотреть добрее и беспечней,

Здесь в каждой луже лягушня

Поддакнет мне по-человечьи.

 

Я, может, для того и жил,

Чтоб обо мне вот в эти дали,

Как я жалел их, как любил,

Когда-нибудь тепло сказали.

 

Край мой вечерний! Лишь с тобой

И горевать, и быть счастливым.

Вот месяц чайкой золотой

Воды коснулся под обрывом.

 

Усни светло, моя страна,

Моё отечество родное,

Где Волга навсегда одна

И небо навсегда седьмое.

 

***

Осень крылья свои золотые

Подняла над обрывом речным.

Лето бабьего дни голубые

Душу чем-то тревожат родным.

 

Этих волжских просторов ли далью?

Жизни ль грешной моей бытием?

Иль осенней реки серой сталью,

Даль разъявшей своим острием?

    Юбилейный календарь. Август 2019

2 августа — 135 лет назад родился литературовед Михаил Дмитриевич Беляев (2.08.1884, г.Симбирск — 5.10.1955, г.Серпухов). Детские годы провёл в Симбирске, жил в Петербурге. С декабря 1918 по январь 1921 года как уполномоченный музейного отдела Наркомпроса находился в Симбирске, участвовал в передаче библиотеки П.В.Анненкова в Пушкинский дом. В 1921-29 гг. заведовал музеем Пушкинского дома, затем работал в Государственном литературном музее. Во время войны жил в Ульяновске, написал воспоминания о М.Горьком.

 

     2 августа — 130 лет назад родился татарский писатель и переводчик Сагит Хамидуллович Сунчелей (2.08.1889, д.Старый Мостяк Хвалынского у. Саратовской губ., ныне село Старокулаткинского р-на Ульяновской обл. – 27.10.1937, Соловецкий лагерь особого назначения). Учился в Казанской татарской учительской школе. Работал в Уфе и Казани. Автор сборников «Стихотворения Сунчелея» (1918), «Революционные стихи» (1919), «Стихи Сагита Сунчелея» (1929), пьес «Мансур» (1916), «Богема» (1917), поэтических переводов.

 

     2 августа — 60-летний юбилей отмечает поэт и прозаик Александр Александрович Тимаков   (р. 2.08.1959, г.Саранск). Окончил Куйбышевский медицинский институт (1982). Проходил службу в Вооруженных Силах РФ (1982-2009). Автор поэтических сборников «Чеченский альбом» (1998), «Открытие эпохи» (2001), «Апельсин в ладонях» (2003), «Чувства и честь» (2006), «Загадываю встречи…» (2014), книги прозы «Ханкалинский дневник» (2008) и др. Член Союза писателей России (2017). Выпустил музыкальный диск «Дорогу осилит идущий» (2007).

 

     3 августа — 65 лет со дня рождения прозаика Веры Андреевны Филатовой (р. 3.08.1954, г.Уфа). Окончила Ульяновский педагогический институт, работала по специальности. Писала рассказы и стихи, публиковалась в альманахе «Карамзинский сад», в журнале «Наш современник». В 1990-2000-х гг. трудилась в Ульяновской региональной организации Союза писателей России. Наследница рода Шишковых, автор книги очерков из жизни симбирского дворянства «Бессмертно всё, что невозвратно» (2001). Член Союза писателей России (1999).

 

     5 августа — 165 лет со дня рождения прозаика, публициста, драматурга Евгения Николаевича Чирикова (5.08.1864, г.Казань — 18.01.1932, г.Прага). Учился в Казанском университете. В 1889-91 гг. жил с матерью в Сенгилее, где подрабатывал уроками, не раз бывал в Симбирске. Публиковался в газете «Симбирские вести». В 1917 году выступал в Симбирском городском театре. Автор романов «Жизнь Тарханова» (1914), «Семья» (1925), «Зверь из бездны» (1926), рассказов «Рыжий», «Колдунья», «Лесачиха», «Городок» и др.

 

     8 августа — 125 лет назад родилась поэтесса, прозаик Ольга Александровна Ильина (8.08.1894, г.Казань – ?.11.1991, г.Сан-Рафаэль, США). Правнучка поэта Е.А.Боратынского.

В детстве до 1898 года жила с родителями в Симбирске, где чуть не умерла из-за полученных от кори осложнений на лёгкие. Первые стихи опубликовала в Казани (1913). В 1922 году эмигрировала в Харбин, затем в Сан-Франциско. Автор книг «Канун Восьмого дня» (1951), «Санкт-Петербургский роман» (1982), «Белый путь. Русская Одиссея 1919-1923» (1984).

 

     8 августа — 80 лет исполняется писателю и кинорежиссёру Алексею Константиновичу Симонову (8.08.1939, г.Москва). Сын поэта К.М.Симонова. Окончил МГУ (1964), Высшие курсы кинорежиссёров (1970). Работал в издательстве, объединении «Экран», в Институте кинематографии. Перевёл многих зарубежных поэтов, публиковался в журналах «Москва», «Юность», «Огонёк» и др. В феврале 2017 года приезжал в Ульяновск, где в течение 5 дней вёл занятия Школы расследовательской журналистики со студентами, работающими в СМИ.

 

14 августа – 80 лет со дня рождения поэта и прозаика Виктора Петровича Шепелева, литературный псевдоним — Виктор Первомайский (14.08.1939, пос.Первомайский Куйбышевской обл., ныне Кузоватовского р-на Ульяновской обл. – 5.11.2013, г.Ульяновск). Работал строителем в Сибири, на Чукотке, Камчатке, Курилах, Дальнем Востоке. Жил на станции Охотничья, в последние годы жизни — в Ульяновске. Автор поэтического сборника «Тропинка к дому» (2000), книг прозы «Быль и небыль» (2000), «Чукотские зори» (2008).

 

     15 августа — 95-летний юбилей отмечает писатель, краевед Жорес Александрович Трофимов (р. 15.08.1924, г.Могилёв Белорусской ССР). Окончил Казанский университет (1960). Более 30 лет служил в Советской Армии, подполковник запаса. С 1975 года живёт в Ульяновске. Написал много книг о В.И.Ленине и его семье. Автор изданий о литераторах нашего края «Минаев и Симбирск» (1989), «Родня по вдохновенью» (1993), «Симбирск и симбиряне» (1997), «Симбирские дни Пушкина» (1999), «Мой Денис Давыдов» (2008) и др.

 

     16 августа — 180 лет назад родился церковный писатель, епископ Александр, в миру – Андрей Иванович Светлаков (16.08.1839, с.Нижняя Маза Сызранского у. Симбирской губ., ныне Радищевского р-на Ульяновской обл. — 20.10.1895, г.Калуга). Окончил Казанскую духовную семинарию (1875). Автор сочинений «Опыт объяснения заповедей Божиих» (1878), «Христианские храмы, их история и значение» (1882), «Нравоучительные уроки священника к бывшим прихожанам в письмах» (1887), «Иисус Христос по Евангелию» (1893) и др.

 

     16 августа — 50-летний юбилей отмечает писатель, сценарист, актёр и режиссёр Павел Владимирович Санаев (р. 16.08.1969, г.Москва). Окончил ВГИК (1992). Снялся в фильмах «Чучело» (1983), «Первая утрата» (1990); сценарист и режиссёр фильмов «Каунасский блюз» (2004), «Последний уик-энд» (2005), «На игре» (2009) и др. Автор повести «Похороните меня за плинтусом» (1996), романа «Хроники Раздолбая» (2015). Приезжал в Ульяновск в 2015 году с показом в кинотеатре «Матрица» своего нового фильма «Полное превращение».

 

     19 августа — 105 лет со дня рождения писательницы Веры Николаевны Жаковой (19.08.1914, с.Никулино Симбирской губ., ныне Николаевского р-на Ульяновской обл. – 13.03.1937, г.Горький, ныне Нижний Новгород). По другим данным, родилась в с.Никулино Курмышского уезда, ныне Порецкого р-на Чувашии. Жила в Благовещенске-на-Амуре, в Москве. Вела переписку с А.М.Горьким, встречалась с ним в 1931 году. Автор повестей «Школа Ступина», «Кулибин», рассказов «Настасья Хлопова», «Град Китеж» и др.

 

     22 августа — 115 лет назад родился писатель-фантаст Иван Александрович Калиновский (22.08.1904, с.Жедрино Сызранского у. Симбирской губ., ныне Кузоватовского р-на Ульяновской обл. – 14.11.1988, г.Красноярск). Учился в кадетском корпусе, служил в Красной Армии. Окончил ВХУТЕМАС (1926). В 1926-29 гг. работал архитектором на заводе №3 в Ульяновске. С 1929 года жил в Москве, затем был главным архитектором в Орске. Автор сборников прозы «Королева большого дерби» (1962), «Когда усмехнулся Плутарх» (1967).

 

     25 августа — 70 лет со дня рождения писателя и литературоведа Николая Михайловича Коняева (25.08.1949, пос.Вознесенье Подпорожского р-на Ленинградской обл.  — 16.09.2018, г.С.-Петербург). Автор сборников прозы «Такой ветер» (1980), «Ненайденные клады» (1987), «Марсиане» (1991), романов «Неудавшийся побег» (1993), «Письма с того света» (1997) и многих др. Лауреат Международной литературной премии им. И.А.Гончарова; 18 июня 2016 года после вручения провёл во Дворце книги в Ульяновске творческую встречу с читателями.

 

     27 августа — 85-летний юбилей отмечает журналист, писатель Жан Бареевич Миндубаев (р. 27.08.1934, г.Спасск Татарской АССР, ныне г.Болгар РТ). Окончил Казанский университет (1958). Работал корреспондентом центральных газет и журналов. С 1970 года живёт в Ульяновске. Автор книг «И.Н.Ульянов» (в соавторстве с Ж.А.Трофимовым), «Выдвинут самим провидением», «С Венца далеко видно», «Присяга делу», повести «Дней листопад», сборников «Перевал», «Утренний лист» и др. Член Союза журналистов России.

 

     28 августа — 120 лет со дня рождения писателя Андрея Платоновича Платонова (28.08.1899, г.Воронеж — 5.01.1951, г.Москва). Автор книги стихов «Голубая глубина» (1922), романа «Чевенгур» (1929), повестей «Котлован» (1930), «Ювенильное море» (1934) и др. В 1930-31 гг. дважды приезжал в творческую командировку на Среднюю Волгу: был проездом в Ульяновске и Мелекессе, посетил Чердаклинскую и Якушкинскую МТС, оставил в дневнике запись о бунте в колхозе «Путь Ленина» села Средний Сантимир в Заволжье.

 

     28 августа — 95 лет назад родился литератор Александр Степанович Пекки (28.08.1924, д.Мустылово Всеволожского р-на Ленинградской обл. – 14.05.2008, г.Петрозаводск). В 1931 году переехал с семьёй в г. Мелекесс, в 1942-ом окончил здесь среднюю школу №1. Учился в Петрозаводском университете. Работал в Институте геологии Карельского научного центра РАН. В августе 1975 года приезжал в Димитровград на встречу выпускников. Автор книги «Трудармия», рассказов и воспоминаний, опубликованных в журналах «Карелия» и «Север».

 

     28 августа — 50-летний юбилей отмечает писательница Рахель Лихт (р. 28.08.1969, г.Ульяновск). Окончила Саратовский политехнический институт, работала конструктором в области машиностроения. В 1990 году опубликовала в журнале «Волга» эссе о Пастернаке «И творчество, и чудотворство», «Письма Б.Л.Пастернака К.А.Федину». Составитель сборника «Б.Пастернак. Мой взгляд на искусство» (1990). С 1991 года живёт в г.Ришон-ле-Цион в Израиле. Автор книги воспоминаний «Семейные свитки» (2009).

 

     30 августа — 130 лет назад родился церковный писатель Александр Иванович Введенский (30.08.1889, г.Витебск — 25.07.1946, г.Москва). Окончил Петербургский университет. Был членом обновленческого Священного Синода, ректором Московской богословской академии. Автор сочинений «Причины неверия русской интеллигенции» (1911), «Христианство и анархизм (1918), «Церковь и голод» (1922) и др. В 1941-43 гг. находился в эвакуации в Ульяновске, служил в церкви Неопалимой Купины.

 

     31 августа — 270 лет со дня рождения писателя Александра Николаевича Радищева (31.08.1749, г.Москва — 24.09.1802, г.С.-Петербург). В 1764 переехал в Петербург. В 1772, 1778-79, 1798 гг. бывал в имении родителей в с.Верхнее Аблязово (ныне с.Радищево Кузнецкого р-на Пензенской обл.). По не подтверждённым данным, посещал имение отца в с.Дворянская Терешка (ныне пос.Радищево Ульяновской обл.). Написал «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790) и другие сочинения. Имя Радищева носит улица в Ульяновске.

 

ПОЭЗИЯ ЮБИЛЯРОВ АВГУСТА

 

Александр ТИМАКОВ (р. 1959)

 

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПОЕЗДКА

 

Ночь, летящий снег, перрон.

Рельсов звон, мороз, вагон.

Тамбур, двери, холодок,

Проводник, постель, гудок.

Время, путь, поездка, дом.

Иней, сосны за окном.

Снова в розвальнях, январь

Отрывает календарь.

Из плацкартного окна –

Стук колёс и тишина,

Небо, светлое от звёзд,

Церковь, край села, погост.

Несть числа соломе крыш.

Русь! Куда же ты летишь,

Опохмелившись чуть свет?

Всё одно – ответа нет.

 

Лишь мелькнёт среди берёз

Заблудившийся Христос…

 

СЕНОКОС

 

Под вечер ловко смётана копна,

А мы под ней, застигнутые мглою.

И льётся звёздный свет из полотна,

Пронизанного Божьею иглою.

 

Постель из разнотравья так легка,

Вся запахом наполнена прохлада.

Краюха хлеба, крынка молока,

Мы молоды! Ну что для жизни надо!

 

Желания так робки и тихи,

Чуть слышен шорох ситцевого платья.

И чувства превращаются в стихи,

И руки заплетаются в объятья…

 

И поцелуй, желанья воплотив,

Порасплетает шёлковые косы…

 

Навек в душе остался тот мотив,

Как мы взрослели в пору сенокоса.

 

Ольга ИЛЬИНА (1894-1991)

 

МОЛНИЯ

 

Там, в лесу, двумя озёрами

Свод небесный отражён.

Пламенеющими взорами

Этот свод раздвинул Он.

Как? Заросшие купавами

Воды синие озёр,

Вы не сделались кровавыми,

Отразивши этот взор?

Леса глушь (она спала ещё)

И седые тростники,

Не зажглись вы от пылающей

От пророческой тоски?

Нет. Скользнул над неготовыми

Божий взгляд и Божий гнев,

Отголосками громовыми

В даль немую отлетев.

Только ива – участь странная –

Вся пылала, как костёр.

Приняла она, избранная,

Божий гнев и Божий взор.

 

*  *  *

Буду старой старухой,

А останусь всегда такой:

Называть слона буду мухой

И шутить над своей тоской.

Скрытой моей гордыни

Крепка стальная печать,

И в грядущем, и в прошлом, и ныне

Я умела – сумею молчать.

О молчаньи в стихах и лучше,

Чем я – уж сказал мой дед,

Искросыпяще-мудрый Тютчев,

Проницательно-гибкий поэт.

Так примите потомки и дети

Наш завет и чтите его:

«Тот счастливее всех на свете,

Кто сильнее себя самого».

 

Виктор ШЕПЕЛЕВ (1939-2013)

 

ЦВЕТЫ

 

Луг украсили ромашки,

Голубые васильки.

Ветер бьёт их, треплет кашки,

Вьют в них гнёзда кулики.

 

А они цветут упрямо,

Крася луг из края в край.

Утром встанут из тумана –

Улыбнутся в светлый май.

 

И, любуясь ими, люди

Соберутся в хоровод.

На лугу веселье будет,

Разгуляется народ!

 

И ромашки с васильками

Встанут вновь во всей красе:

Красны девицы с парнями,

Ленты пёстрые в косе…

 

И на праздник всей деревней

Млад и стар на луг придёт.

Здесь природа краской древней

Разукрасит хоровод.

 

В АНАДЫРЕ

 

Забелела шуга на лимане

И завыли ночные ветра.

Теплоходы, качаясь в тумане,

Взяли курс на восток.

Им пора!

Им пора! Ибо скоро морозы

Льдом покроют реку и лиман,

И посыплется снег, как угрозы,

Не пробиться сквозь льды кораблям!

Теплоходы гудят на прощанье,

И умолкли лебёдки в порту.

Я кричу им вослед:

До свиданья!

Жду весною вас вновь поутру!

По Анадырю мчится позёмка.

Нас вокруг обложила зима.

Здесь, в холодных чукотских потёмках,

Буду строить я чукчам дома.

А зима и вьюжит, и пугает,

Но мечта юных лет посильней!

Я на Севере. Мама ругает…

Но мне стала Чукотка милей.

На лимане белеет шуга,

Вот уж хохот метели я слышу…

И ложатся, ложатся снега,

Накрывая соседнюю крышу.

 

Жан МИНДУБАЕВ (р. 1934)

 

*   *   *

Какое короткое лето —

Всего лишь двенадцать недель.

Не гаснет в ночи сигарета.

Постылая стынет постель.

 

Разлуку венчающий август,

Как жизнь, догорает дотла.

Всё было. Всё сплыло. Остались

Лишь горький дымок да зола.

 

Но всё ж предрассветной порою

Причудится некий намёк

На то, что под серой корою

Последний горит уголёк…

 

*   *   *

И всё-таки старость меня отыскала,

Набросила мягко аркан на коня.

Мне в жизни чего-то всегда не хватало —

На шее, видать, не хватало ремня.

 

Видать, не хватало погони по кругу.

Видать, на хребте не хватало седла,

Видать, не хватало ударов по крупу,

И мало кровавили рот удила.

 

Вот хитрый табунщик мотает на руку

Верёвку, с судьбою прощаться веля…

Бегу я, бегу по последнему кругу —

И горло вот-вот перехватит петля!

 

*   *   *

Умирала собака.

На руках у меня умирала.

Уходила навек,

как уходят от нас старики.

А собака –

она только жить начинала.

Но её повстречали

нещадные волчьи клыки.

 

Смерть пришла…

Содрогнулось и замерло тело.

Взгляд последний вобрал

всю тоску уходящего дня,

И в просторы вселенной

собачья душа отлетела,

На земле этой странной

оставив зачем-то меня…

 

Александр РАДИЩЕВ (1749-1802)

 

ЭПИТАФИЯ

 

О! если то не ложно,

Что мы по смерти будем жить, –

Коль будем жить, то чувствовать нам должно;

Коль будем чувствовать, нельзя и не любить.

Надеждой сей себя питая

И дни в тоске препровождая,

Я смерти жду, как брачна дня;

Умру и горести забуду,

В объятиях твоих я паки счастлив буду.

Но если ж то мечта, что сердцу льстит, маня,

И ненавистный рок отъял тебя навеки,

Тогда отрады нет, да льются слезны реки.

 

Тронись, любезная! стенаниями друга,

Се предстоит тебе в объятьях твоих чад;

Не можешь коль прейти свирепых смерти врат,

Явись хотя в мечте, утеши тем супруга…

 

1783.

 

*  *  *

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?

Я тот же, что и был и буду весь мой век.

Не скот, не дерево, не раб, но человек!

Дорогу проложить, где не бывало следу,

Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах,

Чувствительным сердцам и истине я в страх

В острог Илимский еду.

 

1791.

 

МОЛИТВА

 

Тебя, о боже мой, тебя не признавают, –

Тебя, что твари все повсюду возвещают.

Внемли последний глас: я если прегрешил,

Закон я твой искал, в душе тебя любил;

Не колебаяся на вечность я взираю;

Но ты меня родил, и я не понимаю,

Что бог, кем в дни мои блаженства луч сиял,

Когда прервется жизнь, навек меня терзал.

 

1792.

 

ПРОЗА ЮБИЛЯРОВ АВГУСТА

 

Вера ФИЛАТОВА (р. 1954)

 

СНЕГИРИНАЯ ПЕСНЯ

 

…Рябины-то, рябины в этом году уродилось видимо-невидимо. Знать, специально матушка Природа позаботилась о друзьях пернатых, к суровой зиме готовилась. Но прогнозы не оправдались, очень крепких морозов-то не было. Но случились дни, и за тридцать с лишним было, вот тогда и пташки, и другие «животинки» подмерзали, по подъездам да чердакам прятались, кто где корм раздобывали. Жалко их, до слёз. Хилые, поджарые, лапчонки трясутся от холода, редко кто пожалеет, всё больше не замечают. А ведь они не просто так меж нами живут, Богом данные: каждой твари по паре, и любить их надо бы как братьев наших меньших и жалеть.

Вот все спрашивают: куда бы ты деньги потратил, если бы много было? Да как куда, разве интересно одному всё иметь, обездоленных-то сколько! Вот к примеру: стариков обогреть, детям брошенным помочь, приют для животных создать и… лошадей развести! Породистых, вольных, не для скачек, не для подневольного пруда, а для души! Когда по заливным лугам да речным просторам скачут, гривы вразлёт, горят – загляденье! И умнейшие ведь животные.

…У деда моего, Владимира Александровича Шишкова, хутор в Заволжье между Сосновкой и Архангельским был, огромный двухэтажный дом с постройками. Вокруг дома сад, парк, пруд, мельница – хозяйство огромное, ну и как в хозяйстве-то без лошадей, были, конечно, и не одна. Дед много путешествовал, дома редко жил, бабушка сама с хозяйством управлялась, да дворовые помогали. Из всех лошадей самый любимый был конь Орлик. Рассказывали про Орлика интересную историю…

Дело было зимой. Однажды дед, приехав домой после работы (а работал он после революции на заводе им. Володарского, инженером-химиком), тяжело заболел. Ехать от завода до дома надо было несколько километров в тарантасе, и дед сильно промёрз. Поднялась температура, начался сильный озноб. Стали собираться за врачом, а жил он в городе, где – знал только дед. Он не раз приезжал к нему на Орлике в тарантасе. Долго думали, кого отправить, и решили: поедет старший сын, Владимир. Была глубокая ночь, зима, пурга. Дали ему адрес, благословили, и он поехал. Орлик всю дорогу бежал рысцой, не останавливаясь. И как только Владимир ни пытался остановить его, конь не слушался и бежал всё сильнее. Позёмка заметала дорогу, снег слепил глаза, а Орлик с неистовой скоростью всё мчался и мчался вперёд. Владимир испугался, что перевернётся тарантас, выпрыгнул на ходу и заночевал в ближайшем доме, а утром решил добраться до врача. А Орлик всё мчался с порожним тарантасом и вскоре остановился у дома доктора. Стал неистово ржать, стучать подковами. На шум вышел врач и, увидев тарантас, подумал, что Владимир Александрович Шишков приехал. Но тарантас был пустой, и он заподозрил что-то недоброе. Быстро оделся, взял медицинский чемоданчик и поехал на хутор. Врач успел вовремя, у деда начиналась горячка. Так «безмолвный друг» спас моего деда. Как же можно не любить, не помогать животным!

Да вот хотя бы пичужек взять, птичек малых. Наблюдать за ними – одно удовольствие: то «собрание» соберут и обсуждают друг друга, то дерутся, то дома усердно строят, детишек, птенчиков своих воспитывают, ну как у людей всё, дивно!

А вот однажды видела я такую картину. За шумом городским, людским гамом редко красоту замечаешь. Но вот иду я по улице, начало апреля, солнце лучезарно светит, тепло, повсюду капель с крыш капает, звенит! И вдруг среди звона весеннего слышу: «пи, пи, пи-пи-пи», и опять «пи, пи, пи-пи-пи». Что такое, поёт кто-то. Подняла голову, а на крыше деревянного дома, в ложбинке, где скопилась водица, сидят в рядок двенадцать снегирей, пьют воду и дружно распевают. Такой красоты я ещё не видела! Солнце освещало их розовато-перламутровые грудки, чёрные «шляпки» на головах отливали бархатом, и каждый весил грамм по триста, ну настоящие «пузачи». Как по команде, все по очереди, наклоняли они свои клювики к воде и произносили своё знаменитое «пи». Я стояла зачарованная и боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть их, но они не обращали на меня никакого внимания и продолжали наслаждаться весной…

Мне вдруг захотелось подозвать людей, чтобы и они посмотрели на это чудо… Но все бежали мимо, упрямо разглядывая серую, снеговую «кашу» под ногами.

 

Евгений ЧИРИКОВ (1864-1932)

 

ЮНОСТЬ

(отрывок из романа)

 

Алгебра прошла благополучно, диплом о зрелости был в кармане, а я не уезжал на родину… Мы решили ехать по Волге вместе, а у Зои оставалась ещё геометрия…

– Можно вам помочь по геометрии, а то скучно болтаться…

– Я геометрии не боюсь…

– Нельзя? Окончательно?

Я смотрел так умоляюще, что Зоя покачала головой и сказала:

– Разве… Я не совсем понимаю объём усечённой пирамиды…

– Ну вот. Отлично! Пройдём и разберёмся.

– А там… и конец… Ещё три дня.

– Так завтра прийти?

– Хорошо.

Два дня я мешал Зое заниматься геометрией. На третий она отказалась от моей помощи.

– С вами хуже…

– Я не буду мешать. Я сяду в уголке и буду слушать и смотреть, как вы занимаетесь.

– Нет.

– Окончательно?

– Да.

– Ну, а как же завтра?

– Пойду сдавать, а послезавтра поедем…

– Перепутал… Я думал, мы едем завтра… На «Самолётском»?

– Да. Уходит в семь утра…

– Значит, до парохода не увидимся?

Зоя отрицательно качнула головой и сказала, понизив голос:

– До Симбирска вместе, а там… я слезу, а вы – дальше…

И радость, и горе… вместе… Я крепко пожал руку девушки и почувствовал её ответное пожатие…

– До свидания!

…Томительно тянется день, какой-то ненужный, лишний день в жизни, день, который не знаешь, куда девать. О, с какой радостью я подарил бы его тому, кто дорожит каждым днём жизни! Возьмите его!.. Вот идёт старенький чиновник и ведёт за руку весело лепечущего ребёнка. Очевидно, дедушка и внучек. Возьми, дедушка, мой лишний день! – ведь тебе дорог уже каждый час, отдаляющий тебя от смерти, а мне… я вычёркиваю его из своей жизни: сегодня я не вижу Зои… И завтра тоже не увижу: возьми и «завтра»! Нет, «завтра» не отдам: утро мудренее вечера…

А вечер дивный. Горят в окнах призрачные огни заката, и кажется, что это не дома, а замки, в которых пируют рыцари, с красными огнями пылающих факелов… Горит на горе золотой купол собора, словно обломок солнца упал с розового неба… Музыка гремит в далёком саду и тихо струится из раскрытых окон: та – зовёт на пир, а эта – к тихой, нежной грусти… Снова и грусть, и радость: скоро я буду ехать по родной Волге с любимой, с моим белым голубем, но скоро же и улетит он, белый голубь, от меня… Был в саду и облегчил свою душу воспоминаниями, походил по той дорожке и посидел на той лавочке, где встретился и сидел с Зоей. Послушал грустный вальс, который играл про мою тоску и про моё одиночество, и медленно побрёл по улицам, по направлению к дому №15… Только загляну в калитку и пройду, посмотрю на старые берёзы, под которыми занимался алгеброй, и скроюсь. Никто не увидит и никто не узнает…

 

Жорес ТРОФИМОВ (р. 1924)

 

ВОЛКОГОНОВСКИЙ ЛЕНИН

(отрывок из книги)

 

Написать хорошую и честную книгу о Владимире Ильиче не так-то просто, как представляется дилетанту. Вспомним, как М.Шагинян в 1930-х годах корпела в музеях, архивах и библиотеках Астрахани, Пензы, Нижнего Новгорода, Казани, Ульяновска, Москвы и Ленинграда, собирая исторические бисеринки для повествования о детских и юношеских годах Владимира Ульянова. Завершить же задуманное так и не смогла за 40 лет: в романах-хрониках талантливого мастера главный герой ещё не дорос до сдачи вступительных экзаменов в первый класс симбирской классической гимназии.

Я тоже четыре с лишним десятилетия занимался изучением жизни Ульяновых в Поволжье, детских и школьных лет Владимира Ильича, его учёбы в Казанском университете, участия в запрещённых студенческих землячествах, сходке-демонстрации 4 декабря 1887 года, годичной ссылки в Кокушкине, а также жизни и деятельности в 1889-1893 годах в Самаре. Насколько серьёзно относился я к исследовательской работе (проводившейся в свободное от армейской службы время), можно судить по тому, что для того, чтобы представить себе симбирскую действительность 1870-1880-х годов, которая стала одним из истоков формирования общественно-политических взглядов Александра и Владимира Ульяновых, я написал и в 1967 году защитил в Казанском госуниверситете кандидатскую диссертацию «Классовая борьба и общественное движение в Симбирской губернии в 70-80-х годах XIX века».

На основаниях тысяч архивных и иных документов я отлично представляю деятельность правительственных, земских, дворянских и духовных учреждений, жизнь всех сословий, грабительский характер освобождения крестьян от крепостного права, все перипетии борьбы бывших холопов против остатков крепостничества, деятельности народников и народовольцев в симбирском крае, а также нелегальных кружков в классической гимназии, чувашской школе и многое другое. Само собой разумеется, что в мельчайших подробностях знаю и о том, как протекала в Симбирске просветительская деятельность Ильи Николаевича, что за люди составляли круг его друзей и знакомых, какие события волновали симбирян в годы революционной ситуации 1879-1881 годов, как протекала учёба ребят в классической гимназии, а девочек в Мариинской, каковы были бытовые условия жизни Ульяновых, их литературные запросы и тысячи других деталей, без скрупулёзного знания которых честный человек не возьмётся писать о замечательной семье Ульяновых. Довольно неплохо изучена мною жизнь Ульяновых в Астрахани, Пензе, Нижнем Новгороде, Казани, Самаре и Петербурге.

Говорю об этом не для того, чтобы поднять цену своим книгам о Владимире Ильиче и его родных — о них имеется немало отзывов критиков и читателей в местной и центральной печати. Одно категорически подтверждаю: ни от одной строки в своих книгах не отказываюсь и готов их переиздать без всяких изменений.

63-летний Волкогонов, напротив, отрёкся от всех книг, в которых он до 1988 года славил Ленина, КПСС, Советскую Армию и клеймил агрессивную сущность американского империализма, НАТО, ревизионистов всех мастей, диссидентов и т. п., и надумал в пожарном порядке сочинить книгу о Ленине за пару лет. Каждому здравомыслящему человеку ясно, что в столь скоропалительный срок невозможно не только поработать в архивах, музеях и библиотеках тех мест, где протекала жизнь и деятельность величайшего революционера современности и его родных, соратников и противников, но познакомиться даже с основными исследованиями историков и краеведов.

Выход у портретиста был один: на основании биографий Ленина и воспоминаний о нём, печатавшихся за рубежом и поэтому малознакомых советскому читателю, сочинить серию тематических статей и очерков и смонтировать их в определённой последовательности, а интерес к этой поделке обеспечить за счёт новых архивных документов, с помощью которых и сварганить образ главного виновника всех бед, постигших Россию в результате Великой Октябрьской социалистической революции.

 

Павел САНАЕВ (р. 1969)

 

ПОХОРОНИТЕ МЕНЯ ЗА ПЛИНТУСОМ

(отрывок из повести)

 

Начиналось всё довольно мирно. Ванна, журча, наполнялась водой, в которой плавал пластиковый термометр. Всё время купания его красный столбик должен был показывать 37,5. Почему так, не знаю точно. Слышал, что при такой температуре лучше всего размножается одна тропическая водоросль, но на водоросль я был похож мало, а размножаться не собирался. В ванную ставились рефлектор, который дедушка должен был выносить по хлопку бабушки, и два стула, которые накрывались полотенцами. Один предназначался бабушке, другой… не будем забегать вперёд.

Итак, ванна наполняется, я предчувствую «весёлую» процедуру.

– Саша, в ванную! — зовёт бабушка.

– Иду! — бодро кричу я, снимая на ходу рейтузы из стопроцентной шерсти, но путаюсь в них и падаю.

– Что, ноги не держат?!

Я пытаюсь встать, но рейтузы цепляются за что-то, и я падаю вновь.

– Будешь надо мной издеваться, проклятая сволочь?!

– Я не издеваюсь!

– Твоя мать мне когда-то сказала: «Я на нём отыграюсь». Так знай, я вас всех имела в виду, я сама отыграюсь на вас всех. Понял?!

Я смутно понимал, что значит «отыграюсь», и почему-то решил, что бабушка утопит меня в ванне. С этой мыслью я побежал к дедушке. Услышав моё предположение, дедушка засмеялся, но я всё-таки попросил его быть настороже. Сделав это, я успокоился и пошёл в ванную, будучи уверенным, что если бабушка станет меня топить, то ворвётся дедушка с топориком для мяса, я почему-то решил, что ворвётся он именно с этим топориком, и бабушкой займётся. Потом он позвонит маме, она придёт и на ней отыграется. Пока в моей голове бродили такие мысли, бабушка давала дедушке последние указания насчёт рефлектора. Его надо было выносить точно по хлопку.

Последние приготовления закончены, дедушка проинструктирован, я лежу в воде, температура которой 37,5, а бабушка сидит рядом и мылит мочалку. Хлопья пены летают вокруг и исчезают в густом паре. В ванной жарко.

– Ну, давай шею.

Я вздрогнул — если будет душить, дедушка, пожалуй, не услышит. Но нет, просто моет…

Вам, наверное, покажется странным, почему я не мылся сам. Дело в том, что такая сволочь, как я, ничего самостоятельно делать не может. Мать эту сволочь бросила, а сволочь постоянно гниёт, и купание может обострить все её сволочные болезни. Так объясняла бабушка, намыливая мочалкой мою поднятую из воды ногу.

– А почему вода такая горячая?

– На градус выше тела, чтобы не остывать.

– Я думал, водоросль.

– Конечно, водоросль! Тощий, зелёный… Не нога, а плётка. Спрячь под воду, пока не остыла. Другую давай… Руки теперь. Выше подними, отсохли, что ли? Встань, пипку вымою.

– Осторожно!

– Не бойся, всё равно не понадобится. Развернись, спину потру.

Я развернулся и уткнулся лбом в кафель.

– Не прислоняйся лбом! Камень холодный, гайморит обострится.

– Жарко очень.

– Так надо.

– Почему никому так не надо, а мне надо? — Этот вопрос я задавал бабушке часто.

– Так никто же не гниёт так, как ты. Ты же смердишь уже. Чувствуешь?

Я не чувствовал.

 

Вера ЖАКОВА (1914-1937)

 

ШКОЛА СТУПИНА

(отрывок из повести)

 

В 1787 году к арзамасскому иконописцу, дьякону Ефиму Яковлеву отдали мещанского сына Александра Ступина. «Ради юности» мальчик тёр краски, варил масла и рубил дрова. Только подмастерье, послушник Саровского монастыря Федот Авдеев украдкой показывал ему несложные основы иконописи. Дед его, начавший местное художество, окончив образ «Всех скорбящих радости», повесился. Отец спился. Федота отдали в монастырь, откуда он выпросился в любимое ремесло.

Мальчики подружились: Александру – двенадцать, Федоту доходил семнадцатый. После работы бродили по городу. Как и во всех городах Российской империи, в Арзамасе – колокольный звон, грязь, пёстрые базары, дорические колоннады, дворянские особняки, лавки, лабазы, церкви, монастыри, янтарные зори осени, серебряные вётлы ранней весны, распутицы, вьюги.

Кожевенные и салотопенные заводы, холст, крашенина, рыба, икра, – на них делали себе состояния именитые арзамасцы – Иконниковы, Бабешины, Подсосовы, Цибашевы – любители церковного пения и хороших икон, чьи жёны на праздниках надевали по сорок ниток жемчуга, чьи приказчики ради хозяйских прибылей разбойничали в окрестных лесах.

Приятели часто бегали в Якимановскую церковь смотреть на древнюю новгородскую икону «Рождество богородицы». Больше всего нравились – гусь, кошка и собака, трущиеся у ног святой Анны, похожей на крестьянку с ребёнком. Образа, выходившие из мастерской дьякона, казались по сравнению с ней ничтожными. И мальчикам было ясно, что арзамасские купцы и мещане почитают икону «древности» ради, не понимая красоты её, почитают по традиции, как пыльные вербы, ладанки и скверные монастырские образки.

На похоронах купца Цибашева – бабника и плута, – когда запели безысходно тоскливо «приидите к последнему целованию», Федот, не выдержав нелепого противоречия между красотой напева и воспоминанием о непроходимой глупости покойника, фыркнул. Его вытащили из церкви и чуть не проломили голову.

Банду вечно оборванных и вечно голодных иконописных учеников арзамасцы ненавидели. Особенно доставалось Федоту, весёлому, звонкоголосому, любившему играть в бабки и задирать прохожих. Дьякон кричал:

– Святые мученики во юности страдали, а он зубы скалит… Урод!

Иногда Александру, подавленному унылым скрипом обозов, душным звоном колоколов, казалось, что его юность – непростительный и страшный грех. Он мучительно завидовал молодым сидельцам из купеческих лавок, которые говорили басом, двигались степенно, в церкви молились истово. Глядя на них, старухи умилённо шептали:

– Не подумать, что молодой… Далеко пойдёт.

Александр любил и не понимал Федота. Не понимал, почему он часами вглядывается в разноцветные переливы речной зыби; не понимал, почему, отдавая последний кусок хлеба, он просит петь нищих стихи и рассказывать сказки. Как-то весенним вечером они возвращались с прогулки. Голубело небо, одетое ожерельями зеленоватых почек. Напротив чёрный, словно врезанный, поднимался силуэт двухэтажного дома. На чёрной земле лежали красные тени окон. Федот остановился. Вздохнул. Дёрнул Александра:

– Хорошо-то как!.. Посмотри.

Александр, оглядев улицу, фыркнул:

– Хорошего мало.

Послушник огорчённо вздохнул:

– Хоть и зрячий ты, да хуже слепого…

 

Иван КАЛИНОВСКИЙ (1904-1988)

 

КОРОЛЕВА БОЛЬШОГО ДЕРБИ

(отрывок из рассказа)

 

Я работал тогда два дня в неделю, подновляя главным образом старые, выеденные молью чучела ослов и зебр. В отделе рядом с доисторическим трёхпалым Гиппарионом стоял великолепный костяк современного английского рысака.

Вот этот-то скелет и привлёк любознательный взгляд Джо, зашедшего ко мне в обеденный час.

– Здорово сделано! – сказал он, поглядывая на скаковое сочленение ног и упругую линию спинного хребта лошади. – Знаешь, Майкл, я раньше не обращал внимания на то, как природа сработала эдакое вот замечательное шасси да ещё из такого второсортного материала!

Пока я мыл руки, Джо развернул газету.

– Двадцать тысяч фунтов стерлингов – большой приз национального дерби! – воскликнул он. – Возьмёт же кто-нибудь этот приз, Майкл, и не будет ждать, пока к нему обратятся с ремонтом велосипеда или примуса. Быть владельцем такого рысака – это ведь всё равно что иметь фабрику денег!

Тут, очевидно, и пришла в голову Джо гениальная мысль, над осуществлением которой мы стали позднее трудиться.

Именно с этого момента Джо стал задумчив и рассеян. Он отвечал невпопад и после завтрака не пошёл к себе в мастерскую, а вернулся со мной в музей. До позднего вечера Джо изучал скелет лошади, делал какие-то измерения и наносил их на бумагу в виде чертежа. При этом он бормотал всякие слова, вроде: «шарнир Гука», «гибкое сочленение», «рычаг» и тому подобное.

Я смотрел на кусок бумаги, который он держал в руке, и спросил, что всё это значит.

– Это, Майкл, кинематическая схема, а для чего она нужна, узнаешь потом! – ответил он тогда.

После этого он довольно долго не появлялся, и я выбрал время зайти к нему. Дверь в мастерскую была закрыта, я постучал, но никто не открыл. Пришлось пробираться со двора через запасной выход.

Джо оказался в мастерской, он сидел ко мне спиной перед занавеской, за которой было, очевидно, что-то скрыто. Я разозлился, что он так долго не открывал дверь, видно, не хотел меня впускать. Но Джо, словно просыпаясь, смотрел на меня каким-то отсутствующим взглядом. Я спросил, что с ним случилось.

Вместо ответа Джо молча потянул за один конец занавески, и она сползла в сторону: на фоне знакомой мне кирпичной стены стоял такой же точно, как в музее, скелет лошади, но только не костяной, а металлической, и все его части были довольно густо смазаны машинным маслом.

– Каково? – спросил Джо.

Я глядел на эту металлическую штуку, не понимая, зачем Джо вздумал воспроизвести музейный экспонат в другом материале.

Очевидно, Джо прочёл на моём лице недоумение.

– Я вижу, тебе не понравилась моя работа, Майкл. А я хочу пригласить тебя компаньоном в одно дельце.

Тут он начал объяснять мне свою идею, и постепенно у меня с глаз спадала пелена.

– Твоя часть – это оперение всей штуки, Майкл. Ты должен проявить всё своё умение и сделать так, чтобы комар носа не подточил. Материал мы будем употреблять первосортный, – естественный, но, конечно, надлежащей выделки. Ты должен, Майкл, достать или содрать первосортную шкуру, подобрать превосходные копыта и всё прочее и выделать шкуру так, чтобы под ней играла каждая пластмассовая жилка, – требовал Джо.

Так началось моё участие в этом замечательном предприятии. У владельца конного двора Билла Суджента я достал совершенно свежую гнедую шкуру, добыл и всё остальное: замечательный хвост, смонтированный, как кисть живописца, на великолепном резиновом стержне, гриву, заделанную в ленту из пластмассы, покрытую тончайшей замшей, и, главное, глаза, сохранившие всю прелесть влажных кобыльих глаз. Они были изготовлены для музея, и я просто прикарманил их. Венцом всего были копыта – это были лучшие копыта, которые я сам отобрал на складе фабрики костяных изделий. Мне пришлось немало повозиться – у меня была уйма работы по части всего оформления, которое нужно было подогнать, как мундир королевского гвардейца. Но зато получилось всё на славу.

 

Николай КОНЯЕВ (1949-2018)

 

ДАЛЬНИЙ ПРИХОД

(отрывок из рассказа)

 

     Отец Игнатий пожалел, что не устроился в стороне от компании, надо было сесть у дверей, где толкались у кассы пассажиры… Но пересаживаться сейчас? Нет… Перебирая чётки, священник опустил голову, стараясь не смотреть на молодых людей.

Он снова представил, как приедет наконец на приход, где зима как зима и река настоящая, и лес, а главное – видимый отовсюду парит над округой храм, собирая и наполняя смыслом и красотой окрестность…

– А я подойду! – перебил его мысли голос. – Сам у попа спрошу!

Отец Игнатий поднял голову и увидел, как, оттолкнув черноволосого, более трезвого на вид приятеля, встал со скамейки напротив Мишуха.

– Батюшка… – обдавая священника тяжёлым запахом перегара, сказал он. – Я с тобой потолковать хочу…

– В храм приезжай… – ответил отец Игнатий. – В порядок себя приведи и приезжай. Там и поговоришь.

– Нет… Я сейчас хочу.

– Кончай барахлить, Мишуха! – сказал черноволосый парень. – Чего к попу лезешь?! Тут же народ!

– Отвали, моя черешня! – По искривлённому Мишухиному лицу блуждала пьяная ухмылка, и всё никак не приклеивалась к кривящимся губам. – Мы сейчас, вась-вась, с батюшкой потолкуем… Чего ты смотришь так на меня? Может, я исповедаться желаю…

– Рассказывай… – смиренно вздохнул отец Игнатий. – Чего у тебя?

– Ага… – сказал Мишуха. – Я скажу, а ты меня в ментовку потянешь… Что? Не так?

– Ну, тогда и не говори, если боишься…

– Я боюсь? Я ничего не боюсь, понял? Просто мне узнать надо… Если Бог есть, то грех это – иконы в церкви украсть?

– Бог-то есть… А ты сам кто, крещёный?

– Крещёный, конечно… – даже обиделся Мишуха. – Чего я, нерусский, что ли? Бабка меня крестила…

– Ну, а раз крещёный, да ещё русский, то знай, Михаил, что больше этого греха и не бывает, наверное.

– Не бывает?

– Не бывает…

Захрипел динамик. Объявили посадку. Пассажиры, что толпились у двери, затолкались у выхода. Приятели Мишухи тоже встали.

Отец Игнатий остался сидеть – это был не его рейс.

– Мишуха! – сказал черноволосый парень. – Кончай козлить. Пошли, на улице покурим.

– Нет! – покачал головой Мишуха. – Вы идите, а я потолкую ещё маленько. Дак что же это у тебя, батюшка, получается? – глумливо усмехаясь, спросил он. – Значит, на заводе, к примеру, украсть можно, у соседа тоже, а у вас, у попов, нельзя? Ин-нтересная, скажу я тебе, альтернатива получается.

– Красть вообще грех… – проговорил отец Игнатий, машинально перебирая чётки. – Но в церкви ты не у попа крадёшь, не у прихожан, а у тех святых, в чьё имя храм поставлен. Ведь всё, что есть в храме, им принадлежит… Вот и думай теперь, почему у святых красть самым страшным грехом считается… А ты много украл-то икон?

– Да четыре доски взяли всего… Мы… – Мишуха не договорил. Глумливая улыбка сползла с его губ. Лицо побледнело.

Отец Игнатий оглянулся – в зал ожидания вошли двое милиционеров. Они остановились возле печки, внимательно оглядывая опустевший зал.

– И где же вы кражу совершили? – строго спросил отец Игнатий.

– Какую кражу?

– Испугался, значит?

– Я?! – Мишуха с вызовом взглянул на отца Игнатия. – Вот ещё! Ну и что? Если я скажу, что у вас, в Петровском, иконы украл, сразу и сдашь ментам? Всё равно ведь ничего не докажешь!

Отец Игнатий опустил голову. Пальцы, перебиравшие чётки, замерли.

– Не буду я тебя никуда сдавать, – с печалью сказал он. – От той милиции, перед которой тебе предстоит отвечать, ещё никому не удавалось скрыться.

 

Андрей ПЛАТОНОВ (1899-1951)

 

КОТЛОВАН

(отрывок из повести)

 

В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчёт с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нём и задумчивости среди общего темпа труда.

Вощев взял на квартире вещи в мешок и вышел наружу, чтобы на воздухе лучше понять своё будущее. Но воздух был пуст, неподвижные деревья бережно держали жару в листьях, и скучно лежала пыль на безлюдной дороге — в природе было такое положение. Вощев не знал, куда его влечёт, и облокотился в конце города на низкую ограду одной усадьбы, в которой приучали бессемейных детей к труду и пользе. Дальше город прекращался — там была лишь пивная для отходников и низкооплачиваемых категорий, стоявшая, как учреждение, без всякого двора, а за пивной возвышался глиняный бугор, и старое дерево росло на нём одно среди светлой погоды. Вощев добрёл до пивной и вошёл туда на искренние человеческие голоса. Здесь были невыдержанные люди, предававшиеся забвению своего несчастья, и Вощеву стало глуше и легче среди них. Он присутствовал в пивной до вечера, пока не зашумел ветер меняющейся погоды; тогда Вощев подошёл к открытому окну, чтобы заметить начало ночи, и увидел дерево на глинистом бугре — оно качалось от непогоды, и с тайным стыдом заворачивались его листья. Где-то, наверно в саду совторгслужащих, томился духовой оркестр; однообразная, несбывающаяся музыка уносилась ветром в природу через приовражную пустошь, потому что ему редко полагалась радость, но ничего не мог совершить равнозначного музыке и проводил своё вечернее время неподвижно. После ветра опять настала тишина, и её покрыл ещё более тихий мрак. Вощев сел у окна, чтобы наблюдать нежную тьму ночи, слушать разные грустные звуки и мучиться сердцем, окружённым жёсткими каменистыми костями.

– Эй, пищевой! — раздалось в уже смолкшем заведении. — Дай нам пару кружечек — в полость налить!

Вощев давно обнаружил, что люди в пивную всегда приходили парами, как женихи и невесты, а иногда целыми дружными свадьбами. Пищевой служащий на этот раз пива не подал, и двое пришедших кровельщиков вытерли фартуками жаждущие рты.

– Тебе, бюрократ, рабочий человек одним пальцем должен приказывать, а ты гордишься!

Но пищевой берёг свои силы от служебного износа для личной жизни и не вступал в разногласия.

– Учреждение, граждане, закрыто. Займитесь чем-нибудь на своей квартире.

Кровельщики взяли с блюдечка в рот по солёной сушке и вышли прочь. Вощев остался один в пивной.

– Гражданин! Вы требовали только одну кружку, а сидите здесь бессрочно! Вы платили за напиток, а не за помещение!

Вощев захватил свой мешок и отправился в ночь. Вопрошающее небо светило над Вощевым мучительной силой звёзд, но в городе уже были потушены огни, и кто имел возможность, тот спал, наевшись ужином. Вощев спустился по крошкам земли в овраг и лёг там животом вниз, чтобы уснуть и расстаться с собою. Но для сна нужен был покой ума, доверчивость его к жизни, прощение прожитого горя, а Вощев лежал в сухом напряжении сознательности и не знал — полезен ли он в мире или всё без него благополучно обойдётся? Из неизвестного места подул ветер, чтобы люди не задохнулись, и слабым голосом сомнения дала знать о своей службе пригородная собака.

– Скучно собаке, она живёт благодаря одному рождению, как и я.

Тело Вощева побледнело от усталости, он почувствовал холод на веках и закрыл ими тёплые глаза.

 

Рахель ЛИХТ (р. 1969)

 

СПАСАТЕЛИ

(рассказ)

 

В тот день мы с Санькой сидели на скамейке около дома. Полуденное солнце добралось и до нашей скамьи, и мы, лениво просеивая мягкую тёплую пыль между пальцами ног, умирали от скуки. Поэтому мы так обрадовались неожиданному заданию тёти Вали. Она велела нам отловить грязного ничейного кота, который частенько воровал её цыплят, и отнести его подальше от нашего дома.

Утром кот был пойман с поличным и поэтому сейчас сытый отдыхал в тени нашей скамейки. Но то ли он понял, что грозные слова тёти Вали не сулят ему спокойной и сытной жизни, то ли наш неожиданный энтузиазм насторожил его, но первая попытка поймать кота окончилась нашим поражением. Когда же загнанный в непроходимые кусты кот оказался в сетях Санькиной рубахи, мы почувствовали себя укротителями диких зверей.

Кровоточащие царапины, полученные Санькой в сражении с диким животным, приговорили кота к страшной участи. Раненный Санька вспомнил о заброшенных каменных колодцах непонятного происхождения вдали от нашего дома, на горе со странным названием – Немецкая. Для нас, шестилеток, колодцы казались очень глубокими. Но, чтобы быть уверенным, что коту ни за что не покинуть своей тюремной камеры, Санька критически осмотрел все каменные колодцы. Он категорически отверг мой выбор, посчитав предложенный мною колодец слишком мелким для злого хищника. В другом колодце ему показалась подозрительной свалка мусора в углу, с которой, по Санькиному разумению, кот мог легко выбраться на свободу. Наконец мы нашли пустой колодец, метра в два глубиной. Санька осторожно распустил концы своей рубахи, и отчаянно царапающийся кот благополучно приземлился на все свои четыре.

– Тебе что! – заныл Санёк, осматривая то, что осталось от искусанной котом рубашки. – А меня отец за рубашку выпорет. И вот смотри, – он лизнул языком струйку крови на изгибе локтя.

– А у меня, думаешь, меньше? – и я продемонстрировала свои боевые царапины. – И меня отец выпорет!

– Да твой разве порет? – недоверчиво протянул Санька. – Небось, и не знаешь, что это такое.

– А вот и порет! – не сдавалась я, с трудом представляя смысл этого слова, но не желая за просто так отдавать пальму первенства Саньке.

Счёт потерь происходил на краю колодца под аккомпанемент мяукающего внизу разбойника.

– Ори-ори, – приговаривал Санька, зализывая раны, – будешь, поганец, знать, как кусаться.

Кот носился по небольшому пространству и, мяуча, изредка задирал кверху свою наглую морду, чтобы убедиться в тщетности любых попыток выбраться наружу.

– А сколько коты могут без еды жить? – спросила я.

Санька не реагировал.

– Ты сколько сможешь прожить без еды? – снова спросила я.

– Я много могу. Меня однажды на весь день в углу оставили. Сами ели, а я стоял!..

Кот прекратил свой бег по периметру, сел посередине, и из недр каменного мешка понеслись ввысь его душераздирающие вопли.

– Ему отсюда уже никогда не выбраться…. Вон стены какие гладкие, без зацепочки, – между тем заметил Санька. И добавил:

– Нам его уже не спасти, глубокий колодец выбрали…

– Санька! Давай его спасём! – я вскочила на ноги. – Ну что тебе стоит, Санька!

И Санька спрыгнул в глубину колодца.

Кот шарахнулся в сторону, и Саньке вновь пришлось немало помучиться, прежде чем он дался в руки спасателя. Наполовину свесившись вглубь колодца, я с трудом дотянулась до протянутого Санькой животного. Полоснув на прощанье мне щеку, кот скрылся в кустах.

– Ура! – мы танцевали танец диких индейцев. Я – наверху, а Санька на дне колодца. Мы были вполне счастливы.

Первой опомнилась я.

– Санька, а как же ты теперь оттуда выберешься?

Санькин растерянный взгляд был достаточно красноречив. Да и я понимала, что Санька – не кот, его мне на поверхность не вытащить… Если бы хоть какая-нибудь зацепочка, хоть какая-нибудь кучка мусора. Если бы наши руки чуток подлиннее.

Не помогли Саньке и ветки, которые я сбрасывала в колодец. Не помог и Санькин ремень.

– Ты только не бросай меня, – жалобно попросил Санька снизу.

– Что ты! Я тебе еду буду приносить, – по своему поняла его я.

Не знаю, сколько бы пришлось Саньке сидеть в колодце, если бы наши крики не услышал случайный прохожий.

Не помню, пороли ли Саньку, но мне здорово досталось в тот день: йодом по живым царапинам – это что-то зверское, скажу я вам…

 

Александр ВВЕДЕНСКИЙ (1889-1946)

 

ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО

(отрывок из очерка)

 

После окончания собора церковь вступает в период мёртвого штиля. По внешности всё благополучно. Государство не теснит церковь. Придерживаясь принципа невмешательства во внутреннюю, чисто религиозную жизнь церкви, государство предоставляет церкви полноту раскрытия чисто-религиозных возможностей. Но церковь не только не учла, но и не захотела учесть этого. Тихону и собору было благоугодно стать на точку зрения гонимой церкви.

Церковь сжалась. Когда активное сопротивление церкви государству было могучим государственным аппаратом сломано, тогда церковь накапливает свои силы в тихой, незаметной, казалось, работе внутри церкви. В церковной жизни увеличивается религиозность. Массы новообращённых заливают дворы Господни. И отчасти здесь вспыхивает подлинное религиозное состояние духа. Появляется забота о нравственности, возрождении души, чему крайне способствует благодать таинств. Но, наряду с этим глубоким и серьёзным процессом, мы видим именно в этот период торжество в церкви тех сил реакции, которые влились в церковь «не ради Иисуса», а ради «скверных прибытков», ради сохранения сил страны для реставрации прежней государственности в том или другом виде.

Церковники очень умело начинают использовать консервативную настроенность религиозного человека вообще. Ложно понятое христианство в виде священных собраний никому ненужных церковных окаменелостей весьма способствовало такому намерению политиканствующих церковников. Что в период 1919-1921 гг. церковь была политическая контрреволюционная партия, этого утверждать нельзя. Но что церковь именно в этот период была концентрационным контрреволюционным лагерем, церковно-контрреволюционным клубом, куда стекались все ущемлённые советским режимом больные и обломленные души — это, тоже, конечно, факт.

Штурм Советской власти с высоты колоколен не удался. Все анафемы не помогли. Враг оказался много сильнее, чем предполагалось. Надо переменить тактику. Вместо прямого наступления — антисоветская агитация; сеяние недовольства, путём проповеди, через устные наставления при требах, при епархиальных объездах архиереями.

Каждая почти праздничная приходская, скажем себе, трапеза была контрреволюционным сходом церковных сил. Невинно? Нет, церковь продолжала совершенно определённо вести ту линию, которую она вела на соборе. «Большевики сломят себе голову о церковь» – вот сердечное убеждение церковных людей. Широкая церковная масса жадно впивает всю ту провокаторскую работу, которую в это время проделывают как ответственные вожди церкви, так и рядовое духовенство. Говорю «провокаторскую» — ибо духовенство, посвятив себя Христу Спасителю, конечно, провоцирует своё дело, если вместо утверждения на земле Правды Христовой занимается подготовкой (хотя бы психологической) свержения неугодного государственного строя. Интеллигенция в этот период наносит особенный вред церкви.

Именно она, лживо ко Христу подошедшая, является виновницей всех тех многочисленных бед, которые обрушились на церковь в 1922 году. Эта новая церковная интеллигенция (есть, конечно, превосходные исключения) занимается организацией церковных сил, понуждает робких и нерешительных батюшек браться хотя, может быть, и за привычное, но, несомненно, несвойственное им политиканство, подготовляет народ к открытому выступлению против Советской власти при первом удобном случае. Интеллигенция и кулачество проникают в церковно-приходские советы, которые являются в этот период опорными пунктами для проведения тихоновской политики. Здесь, именно здесь, согласно тихоновскому замыслу, концентрируются все наиболее активные консервативные силы. По внешности, повторяю, в этот период всё более чем благополучно, никаких сколько-нибудь определённых лозунгов, призывов, понуждений, – ничего этого не делалось в это время. Церковь как будто с головой ушла именно в свою прямую чисто-религиозную работу. У многих действительно-религиозных людей даже могла создаться (и создавалась, сужу по себе) иллюзия, что церковь поняла своё назначение, что властная жизнь заставила церковь идти действительно-церковным путём. Это были прекрасные иллюзии, грубо оборванные трагической историей с церковными ценностями.

 

Юбилейный календарь подготовил

Николай Марянин, поэт и краевед.