Эпидемия, так резко ворвавшаяся в нашу жизнь весной, изменила не только бытовые привычки. Чрезвычайная ситуация протестировала эффективность работы целых институтов и государственной машины в целом. Причем всех уровней. Кризис далеко не исчерпан: мы откровенно зависли на “плато”. Но четыре месяца беспрецедентного форс-мажора позволяют делать первые выводы. Ниже статья кандидата политических наук, профессора НИУ Высшей школы экономики Дмитрия Геннадиевича Евстафьева, опубликованной в “Независимой газете” еще в конце июня (накануне поправок и до событий в Хабаровске). Фактически, это одна из первых серьезных попыток осмыслить вызовы, перед которыми коронавирус поставил федеральную и, в меньшей степени, региональную власть. Предлагаем к обсуждению

Пандемия коронавируса стала важным и очень неожиданным тестом для российской системы государственной власти на состоятельность и дееспособность. Думается, в Кремле понимали, что 2020-й, самое позднее 2021 год поставит вопрос об эффективности всей системы государственного управления и что продолжать заявленную линию на пресловутую стабильность будет трудно. Об этом говорит не только почти внезапная смена главы правительства и глубокая перетряска его состава, но и постановка в послании президента ряда приоритетов развития, принципиально изменивших не столько экономическое пространство (хотя и его тоже), сколько политическое. Но, естественно, никто не был готов к тому, что политически острые процессы будут развиваться настолько быстро и в настолько жестком режиме.

Главными политическими последствиями пандемического кризиса, вероятно, стоит считать, с одной стороны, существенное снижение уровня доверия ко всей системе государственной власти, причем это касается всех ее уровней. Конечно, степень устойчивости государства и общества оказалась существенно выше, чем можно было себе представить, особенно памятуя опыт недавнего прошлого. Более того, российское общество смогло показать и доказать власти, в том числе и высшей, важность обратной связи и разъяснения обществу принимаемых решений. Тем не менее рост, особенно в мае – начале июня, недоверия к действиям властей является фактом. Хотя это недоверие и приобретает порой экзотические формы (как, например, общественная турбулентность вокруг вопроса о «жидком чипировании», несмотря на всю надуманность, захватившего значительные слои социально вовлеченных граждан), оно не может быть сведено только к усталости от карантина.

С другой стороны, налицо кризис политической системы как таковой. Ни одна из политических или общественно-политических структур не сыграла значимой общественной роли в управлении общественными настроениями в период пандемии. Это касается даже ОНФ (Общероссийский народный фронт – общественное движение, созданное в мае 2011 года по инициативе президента РФ Владимира Путина, его главные задачи – контроль над исполнением указов и поручений главы государства, борьба с коррупцией и расточительством, неэффективными тратами государственных средств, повышением качества жизни и защиты прав граждан), отметившегося попыткой оседлать волонтерское движение. Страна входит в период активной подготовки к голосованию за поправки в Конституцию России в состоянии всеобщей политической слабости, когда власть фактически осталась в институциональном вакууме, а административный ресурс во многом исчерпан в ходе поддержания режима карантинных ограничений.

Этот главный вызов политической ситуации – недоверие в политическом вакууме – осознан властью лишь частично. Конечно, наиболее дальновидные люди во власти понимают, что угрюмая молчаливая отстраненность все большей части российского общества от нараставшей весь май информационной активности властей является плохим признаком. И, конечно, не является секретом то, что, хотя большая часть общества выступает за принятие поправок, даже учитывая их «пакетный» характер, очень многие будут использовать голосование по поправкам, чтобы высказать свое недовольство действиями властей, получить некую эмоциональную разрядку. Это очень и очень большой вызов власти, вынужденной объяснять, что поправки в Конституцию имеют для России самостоятельную ценность. Это, вероятно, самый большой вызов системе государственной пропаганды в России. Он точно не осознан властью, что легко увидеть по характеру информационно-рекламной кампании по поправкам. Хотя, конечно, все можно списать и на некий саботаж со стороны отдельных элитных групп.

Помимо главного, отметим еще несколько вызовов.

Первый. В российском в обществе, за исключением откровенных политических маргиналов, закрепилось важное понимание того, что врачи, социальные работники, если хотите, люди служения – важнейшая часть общества, от которой зависит устойчивость страны и государства. Общественный статус бюджетников в целом существенно возрос за прошедшие месяцы. Укрепилось и их экономическое положение на фоне проблем в коммерческом секторе. Российская власть, исходя из во многом пропагандистских соображений, создала принципиально новую общественную атмосферу. И эту атмосферу будет очень сложно загнать обратно в социальный чулан, где до этого находились бюджетники. Новый общественный статус придется в той или иной степени фиксировать и политически, и экономически. Готова ли к этому власть? От ответа на этот вопрос будут зависеть не только экономические, но и политические решения.

Второй. Укрепились позиции федерального центра во взаимоотношениях с регионами, региональные элиты показали свою слабость. Руководству регионов была дана большая свобода рук и большие полномочия, в том числе и с элементами заступа за формально определенные границы, что в регионах с большим желанием и сделали. Но в большинстве случаев успехи оказались скромными. А очень часто мы видели просто фанфаронство со стороны региональных руководителей. В целом при всех издержках федеральный центр оказался эффективней региональных элит. Похоже, не все региональные бароны смогли осознать ситуацию, так что перед федеральными властями встает задача разъяснить ее им в максимально мягкой и корректной форме.

Третий. Очевидно глубокое разочарование общества в том, что считалось в России бизнесом, и в представителях этого бизнеса. Оказалось, что бизнес, в особенности малый, – политически сконструированная сущность, не способная брать на себя ответственность в сложных ситуациях, противопоставляя себя значительной части страны, в том числе и бюджетникам. Высокая доля малого бизнеса, предпочитающего оставаться в тени, и активное его участие в оппозиции, не говоря уже о том, что многие лидеры частной экономики предпочли взывать о помощи государства, находясь далеко за пределами России, симпатий бизнесу также не добавили. Вряд ли в обозримой перспективе можно рассчитывать на общественные симпатии к этой политико-экономической группе, еще не так давно мыслившейся опорной.

Четвертый. Стала понятна ограниченность возможностей политических технологий и пропаганды, которая может быть эффективной, только когда общество видит реальную дееспособность власти и ее честность. Российское общество, пережившее за три месяца как минимум две волны коронавирусной паники, волну отрицания коронавируса, не говоря уже о явно сконструированной истерии вокруг падения цен на нефть, находилось на грани потери информационно-психологической устойчивости. Что и доказал размах дискурса о «заговоре Гейтса», «жидком чипировании» и «цифровом концлагере», возникший к исходу периода карантина. Информационная уязвимость российского общества отражает и застой на политическом пространстве, превращение его в пропагандистско-бюрократическое. В подобный вакуум крайне легко заползать не только политическим экстремистским настроениям, но и деструктивным антисистемным псевдорелигиозным системам. Похоже, это тоже будет вызовом для России, хотя и не завтра. Для системного противодействия таким рискам российской власти нужны не только бюджеты, но и люди, способные мыслить остро и действовать нестандартно. Есть ли они у нынешнего Кремля?

Пятый. Оппозиция также не усилилась, не проявив готовности выйти за рамки «битвы за хайп» и паразитирования на ошибках власти. Катастрофой для оппозиции стала попытка пошутить над виртуальным «Бессмертным полком», продолжавшая логику информационного обострения. Оппозиция встала перед необходимостью слезть с виртуального дивана и начать разговаривать с теми, кого она презрительно именует большинством, но, как показывает ситуация с попытками организовать противодействие принятию поправок в Конституцию, получается это плохо: оппозиция предпочитает бороться с режимом, оставаясь в пределах медийных резерваций и пытаясь хайповать на просчетах власти при подготовке голосования. Проблема в том, что на смену нынешней полностью интеллектуально выгоревшей оппозиции, оказавшейся неспособной противопоставить власти ничего содержательно существенного, могут прийти существенно более радикальные силы. Уже сейчас мы наблюдаем сближение правых и левых радикалов, попытки договориться с отдельными группами националистов. Но будет ли такая оппозиция иметь право именоваться либеральной?

Наконец, важнейшим моментом стало то, что российская власть была вынуждена действовать в режиме беспрецедентной открытости. Эта открытость отражала осознание – после определенной растерянности – властью остроты возникшей ситуации и нарастания в обществе недовольства директивным, если хотите, барским стилем общения некоторых руководителей, не говоря уже о спорности принимавшихся решений. Но это задало определенные критерии новой прозрачности, которую власти придется соблюдать и в дальнейшем. Вряд ли удастся по окончании пика коронавируса вернуться к любимой российской номенклатурой закрытости, принимать решения келейно, а потом ставить общество перед фактом (как это было с пресловутой пенсионной реформой). Но сможет ли власть на постоянной основе действовать в условиях новой открытости, сохраняя свой клановый характер? Это большой политический вопрос.

Итог может быть сформулирован следующим образом: в обществе ощутимо растет запрос на усиление влияния государства и повышение статуса тех, кого в России именуют людьми государевыми. В совокупности эти социальные сдвиги будут иметь серьезные политические последствия, существенно сокращая шансы на реализацию олигархической или даже аристократической модели развития. Иными словами, как и 100 лет назад в центр развития российской государственности встает вопрос о кадрах. Но это ставит под сомнение всю стратегию развития страны, которой при всех колебаниях следовало и ее политическое руководство, и ее политико-экономическая элита на протяжении последних 25 лет. Эта стратегия привела к закономерному итогу: возникновению не просто рентного капитализма, а замкнутой системы, построенной на распределении природной (а не инвестиционной) ренты в замкнутом кругу элиты, построенной по родственно-клановому признаку. И эта модель в период карантина показала свою тупиковость и обществу, и самой элите. Вернуться к ней будет означать утрату элитой чувства политического самосохранения.

Насколько Кремль способен к смене стратегии, к глубоким кадровым переменам, остается большим вопросом. Но ответы на него придется давать в самое ближайшее время.