«Одежды наши и ручонки тонки.

 И стаял, словно не был, детский смех.

Война в деревню сыплет похоронки

Как на цветущий луг мертвящий снег…»

****

От ведущего.

Как-то так случилось, что явление стихов из цикла «Эхо войны»  – той войны, победоносное завершение которой мы отмечаем   в мае – совпало у меня с явно ощутимыми тревогами нового неспокойствия на планете Земля.

Это дуновение воинственного ветра, этот запах вспыхнувшей и нарастающей гари как бы сопровождал рождение строчек о той, уже давней и победоносной  битве моей страны с фашистским чудовищем…

В знаменитой песне  о Великой войне и Великой нашей Победе есть и такие слова:

 

Война нас гнула и косила,

Пришёл конец и ей самой.

Четыре года мать без сына,

Бери шинель, пошли домой.

Мы все войны шальные дети –

И генерал, и рядовой.

Опять весна на белом свете,

Бери шинель, пошли домой.

… Мне не было  семи  лет, когда сполох Великой Отечественной коснулся деревеньки Маматкозино.

И   навсегда вошло в мою душу ощущение, что война – это не самое лучшее будущее человека и человечества. Ибо неисчислимы страдания, которые  война   несет всем  без исключения…

Каждому.

И  взрослым и детям.

И большим  и маленьким странам.

Любая – а тем более современная война- это большая БЕДА для всех…

И  вот как отразились в стихотворных строчках события тех лет, когда я был еще маленьким-  в ВОЙНА была   БОЛЬШОЙ…

***

Жан Миндубаев.

 

Война на деревенской улице

…Телефон в Маматкозине был один; висел он в правлении на стене – и подходить к нему мог только председатель колхоза. Нас, мальчишек в правление пускали. Помню, как изумлялся я тому, что накрутив ручку странного деревянного  ящика, человек снимает с крючка палку с двумя кругляшами на концах – и начинает что-то кричать в нее…

Думаю, что именно по телефонной трубке пришло в Маматкозино страшное известие 22 июня 1941 года. Помню, как кто-то пробежал по улице – и как катился следом за ним истошный женский вой: «Вой-на-а-а!» Видимо так реагировали на жуть услышанного те женщины, кто еще помнил и «гражданку», и 1914 год…

И добралась война и до нашей деревни… Она враз как будто съежилась; как будто позабыла, что есть на свете песня, гармонь, радость…

Первыми забрали  на войну  лучших колхозных лошадей. Деревенский люд оплакивал своих кормильцев и спасальцев. Особенно жалели племенного жеребца по имени «Туман».

Сгинет он там сразу . Оставили бы здесь, он бы жеребят наделал…

Вместе с лошадьми исчезали из деревни мужики.

Перед остановкой в военкомат ездили в село Куралово, где был спиртзавод.

Привозили оттуда четверти синего «динатурату» – и пили по избам, истово, с матом, с глухим подвывом:

Последний нынешний денечек

Да, эх, гуляю с вами я друзья!

А завтра рано, чуть Светочек,

Да, эх, заплачет вся моя семья…

Пустела деревня на глазах. Из военкомата обратно уже не приходили. Отца тоже трижды «отпивали». Он возвращался по причине отсутствия левого глаза: потерял его еще в 1919 году, когда на стороне красных гонялся в составе «ЧОНа» (части особого назначения) за какой-то бесконечной «контрой»…

Четыре года война отложилась в мальчишеской памяти как нескончаемый голод, вши, мороз. Что уж там на фронтах делалось – нам, пацанам, было неведомо. А в деревне эта национальная трагедия оборачивалась так…

…Апрель, вытаявшее из-под снега колхозное картофельное поле. Мать будит меня на заре – пока земля не отошла от ночного заморозка; не превратилась в жуткую грязь. Мы с ведрами бродим по полю. Между бороздами – подмерзшая вода. А на борозде вытаявшие мерзлые картофелины; черно-бурые с вздувшейся кожурой. Их мы выковыриваем; бросаем в ведра. Это наша еда. Дома мать зальет картошку водой; несколько раз ее меняя. А потом разомнет расползающиеся картошки – и напечет из них лепешек на воде. Без соли – ее тоже не было.

И эту картошку мы будем ковырять вплоть до конца мая – и даже в июне, когда начнут пахать поле. Плуг будет выворачивать уже высохшие, позеленевшие и червивые клубни – а мы собирать.

Ибо кроме этих картофельных лепешек с червями есть будет нечего…

А потом… О, потом! В июне, полезет трава: свергубза, коневник, щавель, крапива, лебеда. И я с братишкой буду рвать и таскать эту траву мешками… А потом рубить ее тяпками в деревянном корытце – и есть похлебку, темно-зеленую, надоевшую… А изредка – и побеленного молоком.

Есть, есть и есть – пока не скрутит живот и не понесет тебя поносом  – тоже зеленым, тоже…

О том, как и чем питались мы в войну можно рассказывать бесконечно. Поэтому просто перечислю то, что ели – и что из этих «продуктов» готовилось.

О мерзлой картошке и съедобных травах я уже поведал.

Теперь – о прочих.

Соцветья орешника. Из них пеклись лепешки – сухие, дерущие горло, пахнущие опилками.

Дубовые желуди. Их собирали в конце сентября; размалывали; запасали на зиму. Отвратительная, горько-мыльная болтушка именовалась супом.

Молодые побеги хвоща. Они росли возле речек, по низинам. Бледно-розовые стебли очищали от чешуйчатых «коленок» – и ели сырыми. Были сочны – и даже сладковаты.

Спорынья. Ее фиолетово-черные стручки вырастали на колосьях ржи. Были сладковато-мучнисты; после них тошнило. Дети переевшие спорынью умирали в корчах.

Картофельные листья. Из них варили «суп» – вода и листья. Зерна акации. Их выколачивали палкой и поджаривали на сковородке.

Однажды  зимой  в доме сельского учителя Миндубаева еды не было целых двенадцать дней. Двенадцать! Никакой! В пустой, обезлюдевшей деревне, почти не державшей скотины (так как от курицы до коровы она облагалась непомерными налогами) выпросить еду было не у кого.

И я пошел просить милостыню. В единственный дом, где ее могли мне дать – в дом кузнеца.

Тут надо объяснить, почему у кузнеца была еда. Только потому, что он получал некий паек от колхоза. Потому что без кузнеца этот обездоленный, съежившийся колхоз (мужики на войне; хлеб до последнего зерна отправлен фронту и городам; скотина порезана и убыла туда же) просто не мог бы ни пахать, ни сеять.

Кузнец, и только кузнец мог сделать работоспособными плуги, телеги, лопаты, косы и прочий железный инвентарь колхоза.

И потому кузнецу был положен некий паек.

Меня и сейчас пробирает подобие озноба, когда я вспоминаю то первое (и последнее) в моей жизни попрошайничество.

Стоял ясный, морозный день. Валенок у меня не было и я надел туфли, валявшиеся в сенях еще со времен довоенных. Туфли были из парусины, с ушками по бокам. Эти ушки я стянул какой-то веревочкой – и пошел «просить…»

В дом кузнеца я вошел весь съежившись. В дверях висела марлевая занавеска. В углу тускло светились иконы.

Никого. Из-за перегородки, отделявшей часть пространства, вышла дочь кузнеца. Она молча смотрела на меня, недоумевая…

Я помнил, что просящему надо перекреститься на образа. Сделать мне это было трудно по нескольким причинам. Во-первых, я был татарином. Во-вторых, не знал как крестятся. В-третьих, я испытывал жгучий, целиком заполняющий меня стыд…

Но я сделал некое движение правой рукой… нарисовал в воздухе что-то в виде буквы «Z»…

И девушка,  моя ровесница, все поняла. Из-за перегородки она вынесла четыре картошки. И протянула их мне…

Я нес корнеплоды домой. Душа моя почти ликовала: я возвращался с добычей!

А дома, отдав картошку маме, почему-то вдруг бросился ничком на кровать и заревел. Ревел я долго – и в утешение мне была отдана целая картофелина. Остальным досталось по половинке.

Больше никогда ни у кого я не просил подаяние. Летом я стал «лазить по огородам». И даже залезал в соседский погреб – пил молоко из балакиря.

Меня ловили и били. Хорошо били – и дома, и на улице перед правлением колхоза. Так я понял, что воровать нехорошо. Ни просить подаяние, ни воровать. Даже если тебе очень хочется есть. Очень.

Лучше уж умереть с голоду.

Таким был для меня нравственно-физиологический урок войны, которая так внезапно явилась на деревенские улицы и в крестьянские избы.

Кстати, все они поголовно в Маматкозине (кроме четырех домов раскулаченных) были крыты соломой…

Вот так жил маматкозинский парнишка в 1941 – 45 годах. Теперь немного о быте и занятиях.

Как одевались? Понятно, что с апреля по сентябрь бегали босыми. А зимой главной обувкой, мечтой и спасением были валенки.

О новых мечтать не приходилось. Доставали с чердаков когда-то выброшенные по причине изношенности старые – и чинили, чинили, чинили их.

На подшивку подметок изрезались голенища – так что зимняя обувка постепенно становилась все короче и короче сверху…

Сколько помню – я  все время чинил эти валенки. Шило, дратва, кусок «вара» – то есть гудрона – вот «оружие» чинильщика.

Сначала надо было прошить саму войлочную подошву; потом пришпилить ее к валенку. Самое трудное было – попасть кончиком просмоленной дратвы изнутри самого носочка валенка в дырку, оставленную шилом. Операция выматывала. Помню свое «ноу-хау»: я догадался вкручивать в конец дратвы свиную щетинку – она и следовала на ощупь за кончиком шила из валенка наружу…

Отец весьма одобрил мою смекалку. А на штаны, рубашку или новый ватник приходилось «зарабатывать». То есть собирать орехи, грибы, ягоды. Которые мама отвозила на рынок в Казань – и продав их, покупала «с рук» какую-то мешковину или ткань по имени «диагональ»… Из этого и творила нам одежонку на старенькой швейной машинке «Зингер».

И так продолжалось долгих четыре года!

***

Жан Миндубаев.

Стихи из цикла «Эхо войны».

 

ЗНАК БЕДЫ

Мне не было семи, когда явился

Истошный крик: «Война! Опять война!»

И стон такой деревней прокатился –

В избе как будто дрогнула стена…

 

Мне стало девять… Голод. Вши. И слезы.

Отца на фронт призвал военкомат.

И скудные колхозные обозы

Зерно увозят третий год подряд…

 

Мне семьдесят. И многое случалось –

И счастье, и несчастья… Я седой.

Но навсегда, навек во мне осталось:

«Опять война!!!» И страшный женский вой…

 

 

СБОР КОЛОСКОВ

 

И тяжелеет сумка с колосками…

На сумке красный крест впечатан в круг.

И машет, машет мельница крылами –

Мы видим взмахи тех зовущих рук.

 

Мы – третий класс. У нас уроки в поле.

Мы собираем в сумки колоски.

Не в старой деревянной милой школе

Ответ мы держим нынче у доски.

 

Сегодня – спрос другой. Иная мера.

Иных отметок радость или боль:

Экзамен держат наша честь и вера –

Урок суров и прост, как хлеб и соль.

 

Одежды наши и ручонки тонки.

Истаял, словно не был, детский смех.

Война в деревню сыплет похоронки

Как на цветущий луг внезапный снег.

 

И нет отцов. И мамы стали злее.

И вошь ползет за детский воротник.

Но тяжелеет сумка, тяжелеет –

От колосков поднятых, не от книг.

 

На сумке – красный крест в зеленом круге.

Страна, крепись – я здесь, я помогу!

Ну, гады – фрицы! Ну, держись, подлюги!

Мой колос – это пуля по врагу

 

 

ЖЕРЕБЕЦ «ТУМАН»

 

Я успел его живым увидеть –

Жеребца по имени Туман…

Племенной отец-производитель

Обожал кобылок крепкий стан.

 

Да, на нем стоял табун колхозный –

Он прекрасных жеребят творил.

В сорок первом, осенью морозной,

Увезли Тумана от кобыл.

 

Шла война. В проклятьях, в гневе, в стонах

Мы страну спасали как могли.

В тяжкий час сражений даже кони

С нечистью последний бой вели.

 

Эх, Туман! Сражаясь за державу,

Проходя войны смертельный ад,

Слышал ли, как горестно заржал он –

Табунок сироток-жеребят?

 

 

СЧАСТЬЕ ОТ СТАРЬЕВЩИКА

 

«Тряпье и шкуры собираю!

Рога, калоши, медь, мослы!»

Каким-то приглашеньем к раю

Тот голос в моем детстве слыл.

 

Вон на телеге добрый дядя

Себе на хлеб, на радость нам

Сидит, дымит, на небо глядя

Открыв волшебный чемодан.

 

В нем! Разбегаются глазенки:

Крючки, свистульки, кружева,

Иголки, пуговки, заколки –

Ах, как кружится голова!

 

Бегут мальчишки и девчонки

Всяк тащит дяде всякий хлам…

А он в дрожащие ручонки

Волшебный дар положит нам.

 

И нищета, и голод жуткий

Исчезнут в этот сладкий миг…

Как я зову: хоть на минутку

Возникни снова, мой старик!

 

Жизнь и кусалась, и кололась…

И я хочу – ну хоть во сне! –

Старьевщика услышать голос…

Вдруг счастье он подарит мне?

 

 

«МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ»

 

Два ведра молока. Десять верст до Лашманки.

Волга. Пристань. Казань. И колхозный базар.

За день там молоко разберут горожанки –

И закупит крестьянка желанный «товар».

 

Ну, обутку детишкам. Себе – кусок ситца.

А для дедушки пачку ядреной махры.

И счастливая вся на село возвратится

Отдохнув хоть чуть-чуть от колхозной страды…

 

Это – сон наяву для колхозной крестьянки.

Ее путь – тяжкий труд и пустой трудодень.

У ней «паспорта нету». Какие гулянки

По базарам колхозным? Что это за хрень?

 

Лишь в пределах района ты смеешь мотаться.

Да и то – если это тебе разрешат –

Сельсовет, председатель – а может и статься,

По особому случаю – военкомат.

 

А детишки босые. Золою стирают –

Мыла нет. Керосина. Иглы на шитье.

Молочишко б продать… Да увы – не пускают

За порожек родимой деревни ее…

 

И тогда бабы тихо идут к тете Але.

По секрету скажу – это мама моя.

Как учительше, паспорт когда-то ей дали –

Потому ей доступны иные края…

 

Два ведра молока в этом «рынкопоходе».

Десять верст пешеходом. А там и Казань.

Мать продаст – и вернется веселая вроде.

А потом снова тронется в летнюю рань….

 

Вот таким заведен был тот «рыночный дворик»:

Девять ходок – крестьянкам. Десятую – нам.

Арифметику помню. И горек мне, горек

Тот стакан молока, что я пью по утрам…

 

 

БУРЕНКИ НА ХОЛМАХ

 

Их пригнали откуда-то: странных

Триста тощих трофейных коров…

Одноцветных, коричнево-красных,

Под заснеженный праздник Покров –

 

Уж давили фашиста к Берлину.

Уж светилась Победа вдали,

Когда пленную эту скотину

В Маматкозино к нам привели.

 

Два веселых бывалых солдата

С автоматами службу несли:

Тех коров от зари до заката

На холмах близлежащих пасли.

 

По предзимним, пустынным, бестравным,

Где былинки сухие – еда,

Это стадо бродило бесправно

Под конвоем – туда и сюда…

 

И рыдали колхозные бабы

Видя этот дурацкий бардак:

«Тех коровок… Удойных. Да нам бы!

Ведь подохнут в колхозе! За так»…

 

Угадали крестьянские души.

С голодухи, от жизни такой

Оставались буренкины туши

На холмах тех одна за другой…

 

Вот и все. Уже к Новому году

Ни коров, ни веселых солдат…

Две вдовы только… через полгода…

Народили двух славных ребят.

 

«Фронт помог!» – так шутила, бывало

Баба Нюра (ходила в лаптях)

«Фронту-тыл!» – на себе испытала.

«Тылу-фронт!» – со слезой на глазах…

 

 

УРОК НА МОРКОВНОМ ПОЛЕ

 

Я морковь ковырял

На колхозном заброшенном поле.

Было мне ровно девять

Тоскливых, обшарпанных лет.

Наплевав на урок

В деревянной простуженной школе,

Я морковь ковырял –

И себе, и родным на обед.

Из промерзшей земли

Выскребал золотистые стержни.

Мир казался чудесным –

Ну надо же: так повезло!

(Где-то там, впереди,

Вызревали Черненко и Брежнев –

А пока мудрый Сталин

Берег меня добрым крылом).

Мой желудок и сумка

Уже тяжелели от счастья,

Что на убранном поле

Я так горделиво обрел.

Маме, брату, сестре

И соседской веснушчатой Настьке –

Всем еды принесу!

И вот тут я на ЭТО набрел.

Это ЭТО сверкало

Отлично надраенной ваксой.

Очень крепко стояло

На стылой осенней земле.

Сапоги. Галифе.

Что-то выше еще там сияло –

Может, пряжка ремня,

Может, орден, врученный в Кремле.

И ОНО улыбалось

Откормленной, сытой ухмылкой,

Возвышаясь над малым

Голодным и вшивым дитём.

И рукою державной

Вдруг врезало мне по затылку,

И я тихо завыл,

Поминая и мамку, и дом…

А потом сапоги –

Ах, какая отличная вакса! –

Мне по ребрам прошлись,

Обретенное счастье круша.

Я лишь тихо стонал,

Превращенный в писклявую кляксу,

Где еще трепыхалась,

Свой век доживая, душа…

Полчаса избиенья

За полкилограмма моркови!

Ныне я понимаю

Неэквивалентность цены.

Но в кромешный тот день,

Упиваясь соплями и кровью,

Я страдал от того,

Что ущерб я нанес для страны.

Да, так ОН и сказал –

Всемогущий отец-надзиратель,

Что был прислан районом

Следить, отбирать и карать.

(У пригожей солдатки

Он спал на хозяйской кровати,

Так как муж ее кровный

С фашистом ушел воевать).

ОН волок меня с поля,

Как наши фашистов тащили

Из разведки глубокой

Сквозь минные злые поля…

Но на поле морковном,

Конечно, его не убили.

Лишь поземкой тянуло,

Следы заметало, пыля…

Вот, пожалуй, и вся

Эта чуть грустноватая байка.

Были вещи серьезней.

И те – словно призрачный сон.

Но, порой, я в поту

Просыпаюсь: трещит таратайка,

И на ней меня ЭТО

Везет на расправу в район…

 

 

СЕМЕНА КОНОПЛИ

 

Сижу, читаю, удивляюсь –

Дают «срока» за коноплю…

А я – ну, ладно, уж признаюсь:

Ужасно коноплю люблю.

 

В те годы возле нашей школы

Рос целый конопляный лес

И каждый шкет не для прикола

В тот сумрак конопляный лез.

 

Нет, не за «дурью», ныне модной.

Когда «конопель» вызревал

Крестьянской пацанве голодной

Он сил немножко прибавлял.

 

Мы семя конопли любили.

На телогрейках, впопыхах,

Таясь от взрослых, молотили

Мы – ныне запрещенный злак…

 

Понятно, за такое дело

Нас бригадир бы покарал.

Но мы таскали каждодневно

Колхозный «семяматериал»…

 

Не тетка голод… Нет, не тетка.

Он нас на воровство толкал!

Вот так играл дырявой лодкой

Детей войны девятый вал…

 

 

РЖАВЫЕ ГВОЗДИ

 

«Гвозди бы делать из этих людей

В мире бы не было крепче гвоздей…»

«Баллада о гвоздях»

Николай Тихонов.

 

Два молотка с деревянными ручками.

Два пацана, кучка ржавых гвоздей…

Старых, искрученных… Этими штучками

В годы войны забавляли детей.

 

Нету гвоздей! Оторвали б с руками.

Нечем пришпилить ступеньки крыльцов…

Вот и колотят весь день молотками

Двое худых с голодухи мальцов.

 

Ржавые гвозди по улицам ищем.

Роемся в свалках, в сараях на слом…

В драных фуражках, как скудную пищу

К тем «кузнецам» – малолеткам несем.

 

Гиря пудовая, как наковальня.

Гвозди прямеют, их дедушка ждет.

Он в Маматкозине многострадальном

Плотником и доброделом слывет…

 

Избы ветшают… Косятся рамы.

Валится сгнивший загон для скота.

Дедушка глянет на гвозди угрюмо,

Проматерится. Вздохнет: «Маята!».

 

Но подлатает. Починит. И к бревнам

Доску прихватит – ну, так или сяк…

Так и стояла в те годы деревня…

Уж не на наших ли ржавых гвоздях?

 

 

ТРОФЕЙНЫЙ «ВАЛЬТЕР»

 

Под осень в нашей тихой деревушке

Явились три больших грузовика.

«За урожаем…» – всхлипнули старушки.

«Солдаты голодают… Чай, война…»

 

Служивых разместили по избенкам.

Откуда-то явился самогон.

Гармонь безухажоренным девчонкам

Сыграла вдруг забытый «вальс-бостон».

 

Запели и бабенки голосисто.

Хоть вразнобой – зато от всей души.

И выяснилось, что артиллеристы

Ребятки очень даже хороши…

 

Пошли подарки: самогон – портянки;

А коль денатурат – то сапоги.

В конце концов не жалко и тальянку

За бабкины крутые пироги…

 

Но тут возник какой-то странный шорох

Хмельную разухабистость гася…

Достали вдруг артиллеристы порох

Нежданным соблазнением грозя.

 

Зажгли его. Горел он ровно, сильно.

Для розжига печей – ну, в самый раз!

Ведь третий год уже без керосина

Сидел по деревням крестьянский класс…

 

Тот порох взять крестьянка сильно рада б.

Но где в ответ достать денатурат?

В Ташевку, в спиртзавод, слетать бы надо…

Но тут явился к ним старик Игнат.

 

Он немца бил еще при «Николае».

В делах военных был бо-о-льшой мастак.

Достал бутыль. Стаканы заполняя,

Он прояснил свою сверхщедрость так:

 

«Ну, солдатушки, хватит баб буравить!

Я, чать, как вы – такой же фулюган.

Я обязуюсь еще две поставить –

Но если мне отцепите наган!»

 

«Зачем тебе? Курей стрелять ты будешь?»

Замолкли все. А дед бойцу несет:

«Вояка, мать!.. Ты еще хрен на блюде!

А ежли фриц до сюда добредет!?»

 

Тут баба застегнула вдруг бюстгальтер.

Сержант в мешок походный свой полез…

«Держи, отец! Дарю трофейный «вальтер»!

К тому ж с боезапасом он… Не без!»

 

…Затем зерно покинуло деревню.

Затем ушла войны зловещей тень.

Затем скончался и старик тот древний…

А «Вальтер», поди, ищут по сей день…

 

 

ПОГОНЫ

 

Израненный  сосед пришел до дома.

Я помню, как в худой избе

Прогнившей крытою соломой

Он, выпив, ведал о себе…

 

«Не все обратно доползают…

Легло там много… Их не счесть…

Везучий я, видать… Не зна – аю…

Вот… не досталось в землю лечь…»

 

Жена у печки хлопотала.

Еще не веря, что при ней

Сидит живой – хоть и трехпалый

Тот, кто любой родни родней.

 

И набежавших ребятишек

Он из заплечного мешка

Конфеткой, пряником, игрушкой

Всех поголовно угощал.

 

И ждал я с тихою мольбою

С надеждой: вдруг мне повезет?

И тут трехпалою рукою

Мне дядя Леша достает…

 

Погоны! Новые! И лычки

На тех погонах поперек!

«Бери, пацан!» Тут по привычке

Жена вдруг голос подает:

 

«Ты што? А ежели сгодятся?

К тому же новые! Чай, сам

Ишшо в них будешь красоваться

Когда попрешься по гостям!»

 

И тут-то выдал дядя Леха…

Я не забуду этот рык!

«Совсем, штоль, еднулась, дуреха?!

Хоть я к погонам и привык –

 

Не приведи господь их снова

Увидеть на плечах моих!!!

Не плачь! Есть и тебе обнова –

Трофейная. Я взял у них…»

 

И шелком радужным, венчальным

Он бабью глупость принакрыл…

И тут же жестом беспечальным

Себе и ей сполна налил…

 

…Гремел салют годиной оной.

Надежд и слез катился вал.

А я ефрейтора погоны

На свои плечи примерял…

 

 

«НАС ВЫРАСТИЛ СТАЛИН…»

 

Не ведаю, растил ли меня Сталин.

Но помню, как хлестал меня отец,

Когда мальчишкой – в голоде, в печали

Я воровал колхозный огурец.

 

А уж потом – не дай Господь, не дай же! –

Я лазил по соседским погребам…

Случалось так, что даже мать однажды

Меня лупила ложкой по зубам…

 

А председательша – деревни командирша –

(И муж, и сын погибли под Москвой)

Когда бродил я по деревне нищим

Кусок лепешки подала мне свой.

 

Ее любили старики и дети.

Но умерла, измаясь, по весне.

И пусть хоть там, на том, на Вечном свете,

Ей все дадут, что недодали мне…

 

И понял я своим нутром мальчишьим

Что даже в час погибельной войны

Стараться надо жить честней и чище –

И для себя, и для своей страны.

 

Но часто в политических ристаньях –

(Особенно, когда навеселе) –

Я гну свое: «Растил, конечно, Сталин…»

Но как? Он ж… не бывал в моем селе?!

 

ЛЮБОВЬ К ЛЕБЕДЕ

 

Не истребляю лебеду

Я даже на морковной грядке…

Я делаю так не в бреду –

И с разумом тут все в порядке.

 

Я просто помню, как тогда,

В те годы, когда каждый охал

Нас всех спасала лебеда –

Народ кормился даже мохом…

 

А лебеда по тем годам –

Мечта голодного желудка.

И это – подчеркну я вам –

Совсем не пошленькая шутка.

 

Щавель, крапива – в том ряду.

Они – спасители крестьянства.

И потому я лебеду

Вкушаю и в минуты пьянства.

 

Она в закуске хороша

Как часть съедобного гарнира.

И потому моя душа

Всегда стоит на страже мира.

 

Вот почему я лебеду

Не рву и на морковной грядке.

Я помню: в страшном …том …году…

А с разумом тут все в порядке.

 

УТРО ПОБЕДЫ

Быть может, все забудется с годами –

И ржавый трактор на пустом лугу,

И голод, и тоска в глазах у мамы,

И села с опустевшими домами –

Но утро то забыть я не смогу.

 

Не ведаю, какой волной эфира,

И по каким незримым проводам

В деревню нашу, на задворки мира,

Весть ворвалась, шарахнув, как мортира –

Победа! Пал Берлин! Вот, гады, вам!

 

И в первый раз за все четыре года

В деревне, у правленья на виду,

Средь бела полдня, не стыдясь народа,

Плясали бабы, бросив огороды, –

Вгоняли будто в гроб свою беду.

 

И все же не смогли прожить без дела.

Даже вот этот, самый светлый день!

И потихоньку улица пустела.

И водка недопитая светлела.

И расцветала по дворам сирень.

 

 

СТАРАЯ ПЕСНЯ

 

«Майскими короткими ночами

Отгремев, закончились бои…»

Сколько светлой любви и печали

Эта старая песня таит!

 

Фронтовик возле дома мечтает

Засмотревшись на тихий закат –

Может быть, он сейчас повстречает

Одного из тех славных ребят,

 

С кем лежал под огнем и бомбежкой,

С кем сквозь гибель к победе шагал,

С кем вдвоем под одной шинелешкой

На осеннем ветру замерзал…

 

Друг окопный – он брата дороже.

И не зря возле новеньких хат

Этой песней негромкой тревожит

Свое сердце бывалый солдат.

 

Видит он, как снаряды грохочут.

Тонет памятью в гиблом дыму…

Потому этой ласковой ночью

Неуютно ему одному.

 

Хоть и мирное время вернулось,

Хоть в могиле паскуда-война –

Но военная память проснулась –

И не может уснуть старшина.

 

Песня дружбы еще не допета! –

Братству этому – быть на века!

И не гаснет в ночи сигарета –

Как зовущий огонь маяка…

 

Годы вроде свое отстучали,

Но – послушай – поют соловьи:

«Где же вы теперь, друзья-однополчане?

Боевые спутники мои…»

 

ПОЛЕТ В БЕССМЕРТЬЕ

 

В далекий край мальчишек песни звали.

Им тесен был родимый дом и сад.

А в том краю неблизком умирали,

И грудью их от смерти заслоняли

Отцы, не прилетевшие назад.

 

Теперь отцы навечно в поднебесье.

Любимый город может мирно спать –

Отцы летят к мерцающим созвездьям –

Чтоб детям в край войны  не улетать…