Раньше я не любил Ленина. Все вокруг говорили “Ленин, Ленин…” А большинство всегда ошибается. При советской власти я водил маленького сына плевать на памятники Ильичу. Я читал Эволу и Малынского и был убежден, что речь идет о подлом контр-инициатическом агенте “современного мира”, разрушившим последний оплот Традиции — Российскую Империю.

Я издевался над Лениным, презирал ленинистов и, видя цитаты из него, я был готов облить авторов, их употребляющих, крутым кипятком. Напомню — тогда подавляющие большинство нынешних реформаторов — были заядлыми ленинцами, своими косыми язычками — с подвывертом, визгом и извиваясь в пиджаке как в уютной сырой норе — воспевали Ильича.

Я не застал иного этапа, когда в Ленина (и Сталина) верили всерьез, как в святыню. Я застал разлагающийся омерзительный Совдеп, где никто уже ничего не знал и ничему не верил, но все подстилались под то, что есть. Я думал, Ленин — это темный идол (тагут), насилующий позднесоветских унтерменшей к их вящему похрюкиванию.

Я ошибался. Я тоже был слишком захвачен общей атмосферой гниения, но делал из конформистской дури обратный вывод (совершенно не адекватный, впрочем). Я думал “ленинизм” и есть имя антитрадиционного гипноза. Просто я не был на Западе, и не мог себе представить, что без всякого ленинизма, человечество может опуститься еще значительно ниже. Я предполагал, что четвертое пролетарское сословие ниже третьего буржуазного (на этом настаивал Эвола), и поэтому — относясь к далекому и неизвестному капитализму как ко злу (но второй категории) — я искренне считал, что Ленин — один из ликов антихриста, русофоб, западник и враг традиционализма.

Мое отношение к Ленину изменилось в перестройку. Особенно сильное впечатление оказали первые поездки в Европу. Та картина, которая открылась моему взгляду, была настолько отталкивающей, настолько дегенеративной, настолько закоренело тоталитарно унтерменшевской — причем унтременшизм людей Запада в отличие от Советов был не страдательным и абсурдистским, но триумфальным, самовлюбленным и оптимистичным, законченным и агрессивным — что я стал пересматривать свое отношение к Советской Родине.

Вместе с тем и в самой России самое омерзительное отребье, физиогномически и типологически наиболее раздражавшее меня в позднем Совдепе, подалось в “демократы” и “реформаторы”. Чем более услужливой и гадкой была фигура — например творец лживейшей “ленинианы” Егор Яковлев или его однофамилец “башмачок” из Политбюро, “архитектор перестройки” — тем более бесстыдно и подло она наскоками оплевывала советизм. И напротив, в позиции упорных советских консерваторов явно проглядывало не известно откуда взявшиеся достоинство, этика, стоицизм и верность.

Постепенно эти эмоции укреплялись исследованием геополитических закономерностей. Некоторая – пусть небольшая – дистанция от позднесоветского периода позволила посмотреть на все более отстраненно. И тогда у меня стала складываться концепция относительно того, что советское общество было отнюдь не выражением современного духа и антитрадиционной западной чумы, но особым путанным и мутным, но все же яростным порывом великого народа вывернуться из-под темной хватки антихриста современного мира. Иными словами, я распознал в советском обществе пароксистическую попытку отстоять некоторые устои общества традиционного против западной либерал-капиталистической энтропии.

Нельзя назвать “традиционной” марксистскую модель в нормальном смысле, но в сравнении с либеральной моделью она имеет не сравнимо больше черт традиционного общества. И когда дело доходит до исторического выбора, это различие приобретает особый великий смысл.

В этот период мне стали совершенно понятны и близки просоветские позиции евразийцев и национал-большевиков. Они оказались единственными, подтвержденными историей — тогда как узко коммунистические конструкции или белогвардейские мифы обнаружили себя как явно не состоятельные и были опровергнуты историей.

К слову сказать, политическая история опровергла и предвидения Эволы о триумфе Советов как четвертой касты. Эволаизм требовал ревизии. Теоретические основы такой ревизии я заложил в своем выступлении на коллоквиуме в Риме, посвященным 20-летию смерти Эволы. Сегодня это стало неотъемлемой линией традиционалистских исследований (мои тезисы “Эвола, взгляд слева”) цитируются в новых итальянских переизданиях Эволы, в трудах профессора Джорджо Галли, стоят в центре дискуссий во многих традиционалистских кругах. Я еще более развил эту тему в статье “JULIUS EVOLA E TRADIZIONALISMO RUSSO”, которая существует (пока) только во французской и итальянской версиях.

Итак, Ленин изменил свое значение. Я думаю, что просто история повернулась таким образом, что это значение само обнаружило себя. Показательно, что даже такой жесточайший гиперреакционер и антикоммунист как Гейдар Джемаль посвятил недавно Ленину проникновенные теплые строки.

Мутация метафизического качества Владимира Ленина — объективный факт. Когда его череп перестал обсасываться как доходный леденец грязными толпами, ушедшими (наконец-то) в канализационные просторы “либеральных реформ”, на горизонте тайной линии вещей стали проступать черты континентального Титана.

Странного, заблудившегося Титана, одержимого великой силой — Starke von oben — магического евразийского карлика, объявившего немыслимый невозможный джихад мировой процентной паутине, миру эксплуататоров финансовой энтропии и гнетущего порока и… и… выигравшего триумфально великую битву.

Ленин разгромил мозг обывателя, сравнял с землей биржи и банки, вывел до чиста дореволюционных неусыпающих червей (тогдашних гусинских и березовских), опрокинул кадровую, отчужденную, позднеромановскую Россию, выстроенную на трупах староверов, заложенную перезаложенную европейским ничтожествам…

Ленин мобилизовал нацию на тотальное потрясение. Да, это было кроваво — но рождение всего предполагает кровь. Да, это было иносказательно — но мировоззренческий дискурс Традиции уже много веков вынужден рядиться в сомнительные компромиссные формулы, иначе кали-югическое человечество просто ничего не расслышит — отупело и оскотинило оно выше всякой меры.

Но новое прочтение Ленина и ленинизма дело не простое. Вульгарности простой ностальгии или безрефлекторного догматизма также не подходят как и плоские штампы антисоветчиков (кстати, сегодняшние антисоветчики — это самые гадкие вчерашние советчики — не случайно реальным диссидентам и искренним борцам с режимам практически ни разу не удалось занять какого бы то ни было важного места в политической реальности).

Новый ленинизм должен быть прочитан магически, евразийски, эсхатологически и геополитически.

Это торжественная и скорбная фигура, тонкий маньяк, сквозь которого выли безудержные ветра Континента. Картавый, беспокойный, подвижный, хитрый, остолбенелый, хищно плотский, с половиной мозга и буравящими глазками — он полноценней и совершенней любых атлетов и краснобаев, живее, возвышенней, идеалистичней любых демагогов от “идеализма” или “традиционализма”. В Европе я встречал многих генонистов и эволаистов. Часть из них была неопрятными шизофрениками, другая часть послушными и полит-корректными обывателями (многие работают в банках, другие преподают основы маркетинга). Это сборище мисфитов, не способных ни на яркое рассуждение, ни на поступок, ни на терракт, ни на какое бы то ни было мало мальски эффективное историческое действие. Они лишь ноют, грызутся друг с другом по пустякам и сопят на внешний мир, которого совершенно не понимают и безумно боятся.

Любой полоумный террорист из Красных Бригад или РАФа в сто раз привлекательней плеяды европейских “традиционалистов”.

Ленин — трагический и мощный Ангел, один из Ангелов Апокалипсиса, изливающий на одурелую землю грозное содержимое финального фиала. Ангел последних ветров… Ангел крови и боли…

Я думаю, что Владимир Ильич Ленин был малой евразийской аватарой. Он хотел остановить время и открыть цикл Великого Возвращения. Это был наш Ленин. Но он умер. Вы убили его.

Вы и я.