“РУССКАЯ ПЛАНЕТА”: «Живым не сдамся»

Сергей Селеев
Ульяновские ветераны рассказали, как им удалось пройти войну.

В преддверии и в сам праздник День Победы в каждом регионе России устраивают торжества для ветеранов, награждают всех, кто прошел войну. Но, к сожалению, в нашей стране число фронтовиков неуклонно сокращается. Вот и при подготовке материала корреспонденту РП часто приходилось слышать фразу: «Вот пришли бы вы хотя бы месяца три назад, теперь уже поздно». Ко многим опоздали, не успели. И тем ценнее эти монологи ветеранов о своем военном пути, о своих чувствах на войне и радости Победы.

«Почему он меня не застрелил, я не знаю…»

Василий Андреевич Карбов, 88 лет, десантник
— Нас было в семье четыре брата и сестра — пять человек. Три брата были на фронте. Все трое остались живы. В армию меня взяли в 1943 году. В октябре мне исполнилось 17 лет, а в ноябре уже забрали. Направили в 17-й учебный полк. Это было в городе Покров. Мы были в полевом лагере, рядом с нами в землянках жили польские солдаты. Там мы проучились до июля 1944 года, когда всю часть отправили на фронт. А я не попал. А вот после боев на Свири, в Карелии в лагеря приехали «покупатели», и я попал на доукомплектование в парашютно-десантную бригаду. Нас погрузили на пароход, по Оке отправили в Москву, а оттуда в Калинин. Там прыгали, тренировались — у меня около 30 прыжков, точно не помню. Нам давали справку, когда демобилизовались, но где ее найдешь. Я и медали-то потерял: орден Красной Звезды, медаль «За взятие Вены», «За Победу над Германией».

Сначала мы прыгали с аэростата. Он поднимался на 400 метров. Первый раз и не помню, как прыгнул. Может быть, и вытолкнули. В корзине было четыре человека и «вышибала». Если не прыгнешь — он вытолкнет. Парашют открылся, тогда я и очнулся. Потом начали с самолета прыгать, с оружием, без оружия. Один раз пришлось на лес приземляться. Нас предупреждали, как на деревья, дома садиться. Так что нормально приземлился.

После обучения, нас через Украину, Болгарию, направили в Венгрию. Два месяца, с марта, я был на передовой. Мы шли к Балатону, нас туда направили, но пока шли, бои закончились. Первый бой хорошо помню. Мы шли всю ночь, утром на рассвете вышли к городу Зерец. Там были немецкие окопы, минное поле. Сидим в окопе, подъехал танк, вышел танкист: «Чего вы тут сидите, давайте вперед!». Бежим, «мессершмитта» три штуки прилетели, начали стрелять из пулемета. Мы свернули к роще, которая была слева. Нас обстреливали шрапнелью. Пробежали, заняли окраину города. Вошли во двор одного здания, посовещались с ребятами и решили уходить дальше. Только отбежали на несколько метров, в это место как раз ударили из миномета. Город прошли, вышли в поле. Там был стог сена, за который мы спрятались. Потом думаем, надо бежать, наступление идет. Только убежали, в этот стог опять мина. Ну, и утром, на рассвете, нас сменила в наступлении другая часть. Мы же стали окапываться, а там одни камни. Уснул я, ничего не помню — всю ночь шли, напряжение было сильное, не ели. Пока мы были во втором эшелоне, наш комбат заболел, дали другого. Когда начали очередное наступление, он сел на лошадь и стал геройствовать. Ну, его «смазали» с лошади-то.

Там же, в наступлении, командир роты дал задание мне и еще одному сходить в штаб батальона. Нам сказали, как идти, показали, куда идти. А темно уже, ночь, не видно ничего. Автомат у меня наготове, гранаты. Сам себе думаю: «Живым не сдамся». Дошли до штаба, темно, не видно ничего. Речь слышим, а какая — непонятно. Подошли ближе, кашлянули. Часовой: «Стой! Кто идет?». Командир батальона накормил нас кое-как чем-то типа блинов и сказал: «Сейчас пойдете обратно». Эх-ты! Как не хочется обратно-то! Но нам придали минометный взвод, стало полегче. Пришли в свою роту.

Затем подошли к Дунаю, встали в оборону и нас направили на баркасике, я сейчас уже не помню, форсировать Дунай. Заняли город какой-то, и пошли на Вену. Вечером, уже темно было, когда окраину заняли. С одним пулеметчиком в окопе сели, смотрим, впереди здания горят, люди бегают, а чьи — не знаем. Потом слышим метрах в тридцати немецкая речь. Поняли, что остались одни, решили уходить. В итоге, откуда наступали, туда и вернулись. Наша рота уже туда отступила, подсчитывают потери — нас уже записали. Перегруппировались, и обратно пошли в наступление. Вот в этом городишке, когда мы отступили, а потом опять пошли в наступление, я наткнулся на немца в окопе. Почему он меня не застрелил, я не знаю… Или он меня испугался, задремал? Я на него сразу крикнул: «Хенде хох!» Тут же наши ребята подошли. Его в штаб отвели, а мы дальше пошли в наступление.

В конце апреля, после взятия Вены, мы были в Альпах, на высоте 1307 м. Зашли на высоту, перестрелка началась с немцами. Принято было решение отступить, спустились, перегруппировались и обратно пошли на эту высоту. Там держали оборону, а 29 апреля нас сменила другая часть. Мы пошли на отдых, должны были 8 мая идти в наступление. Сказали, что рано утром разбудят. Приходит старшина и кричит: «Война кончилась!». Радость была большая, конечно, но до обеда мы готовились и почти сразу отправились в Чехословакию, в город Тын. Там остановились и никуда больше не наступали. Некоторое время там побыли и вернулись в Венгрию. Мне было тогда 18 лет…

«Минька, может быть, вернешься. Молиться за тебя буду»

Михаил Иванович Вишнев, 94 года, минометчик
— Я родился в Ульяновской области, в 1921 году. Моя жизнь началась с репрессий. В 1929 году отец построил в период НЭПа ветряную мельницу. Он поехал в Китай, в Харбин, зарабатывал там деньги. Купил здесь лес, набрал рабочих, за три года построил. Завистники стали показывать пальцем. Его раскулачили и выслали в Орск. Там был спецпоселок, начали строить мясокомбинат. Потом и нас с мамой перевели. С этого спецпоселка тех, кто язычком чего-нибудь скажет, забирали дальше.

До войны меня не брали в армию. А как началась война, меня призвали. На Калининский фронт. Я был в стройбате, поскольку не очень мне доверяли, так как я был из семьи репрессированных. Там мы копали противотанковые рвы, окопы. Потом наступление под Москвой, под Волоколамском — там меня ранило. Направили в госпиталь, после которого отправили в Уфу, в танковое училище. А когда под Сталинградом была тяжелая обстановка, из училища направили туда. Наше училище расформировали, присвоили мне звание старшего сержанта, определили командиром минометного расчета. И отправили на Юго-Западный фронт.

На Сталинградском направлении нашу дивизию немцы завели в котел. Немцы оставили целый эшелон с продуктами у станции Миллерово. Там были и сыры, и выпивка, и овощи с фруктами. Солдатам запретили прикасаться к припасам. Но солдата разве удержишь? Открыли вагоны, напились. И попали в котел. Танками давили, самолетами расстреливали — все на свете. От нашей дивизии ничего не осталось. Мне очень трудно говорить… Танки давили — такой хруст стоял. Со мной рядом танк проехал, раздавил солдата…. Из окружения выходили по ночам. Не знаю, как выжил. Может быть крестик помог. Мама повесила мне его на шею: «Минька, может быть, вернешься. Молиться за тебя буду».

Я полтора года побывал всего на фронте. Уже после, в 1943 году собрали нашу разбитую 44-ю дивизию. Объявили, что кто хочет, может поступить в летное или танковое училище. Мой дружок был из Сибири, из Ишима, а его направили в Оренбург, в летное училище, а меня — в Сибирь, в танковое. Хотя я сам из Оренбурга фактически. Пошли, попросились, чтобы нас поменяли местами. Вот в летном отучился до конца войны, с 1943 по 1945 год.

Последний месяц войны я встретил в училище. Мы уже начали летать и, как раз в первые дни мая, у нас были запланированы полеты. Вот и проходили они по плану до 9 мая. А в этот день, конечно, никаких полетов не было. Утром в казарму ворвался дежурный и закричал, что война закончилась. Так это радостно было, светло. Почти сразу же можно было писать рапорт, переводиться в другие училища. А у меня папа с мамой жили в Орске, там наводнения часто случались — Урал сильно разливался. Узнал, что снесло их «землянушку». В конце мая 1945 года отпустили меня, вручили документы. Пришел в то место, где домик стоял — там четыре столба и папа мой, крючком согнутый, возле столба. А мама блины печет в огороде на самодельной печке. Я подошел, она закричала: «Ваня, Минька пришел!». Вот, жив остался… Нехорошая у меня биография. Послушаешь по радио — такие все достойные, до генералов дослужились, до полковников.

«…как так, война кончится, а мы не повоевали?»

Федор Афиногентьевич Балакин, 90 лет, пулеметчик
— Я родился в 1925 году, в Удмуртии, недалеко от Сарапула. Сначала была Свердловская область, потом Удмуртская АССР. Было у меня две сестры, мать. Отец умер, когда я был маленький. Получилось так, что у нас в деревне было два Федора Балакиных. А тогда был такой указ, что отменили отчества. В общем, сидит призывная комиссия, НКВДшник на проводе из района, а тут девочка из ЗАГСа сидит, которая трясется от его голоса.

Спрашивает он ее по списку: «Балакин Федор». Она смотрит, да с 1923 года. В общем, два года мне прибавили, а когда, после всей подготовки, стали отправлять куда кого, попался умный лейтенант. Перед мной шел односельчанин, высокий дядька, так вот лейтенант сказал ему: «Налево!». А мне — направо. Мы возмутились, сказали, что поклялись вместе пойти, не хотели расставаться. Но лейтенант сказал: «Вот это было там, в мирной жизни. А сейчас война, приказ». И отправил меня в Японию. Ехали туда больше месяца, потому что оттуда пропускали на Запад, на фронт.

На Дальнем Востоке я пожил год на границе с Японией. В 1944 году меня перевели на Запад. Получилось так, что утром встали — японцев нет. Стали писать рапорты, чтобы отправили на фронт — как так, война кончится, а мы не повоевали?

В Ленинград я попал 2 февраля 1944 года, в свой день рождения. И как только выскочил из вагона, сразу попал в лужу, в грязь. Подумал: «Вот дурак Петр I, в какие болота залез». А потом увидел город — красивый. Я не люблю свой день рождения. Поэтому отмечаю прорыв блокады Ленинграда. Оттуда нас уже направили в Восточную Пруссию, на Кенигсберг. Брестскую крепость взяли и пошли на Польшу.

Где-то это было уже в Латвии или Белоруссии, сейчас уже не помню. Сидели в окопе, немцы постреляют, я дам очередь. Им не нужно было наступать, они просто не давали жить спокойно. Стрелял-стрелял, патроны кончились. Послал второго номера за лентами, а тот ушел и пропал. То ли погиб, то ли попал к немцам. Остался один, чего делать? Вытащил замок у пулемета, сам пулемет бросил и пополз к своим. Вдруг, наша артиллерия стала «долбить» передний край. Я успел плюхнуться в воронку, в лужу. Но уже осколок попал в голову, за ухо. Перевязаться не могу, но как-то замотал рану, надел ушанку потуже. Надо выбираться оттуда. В общем, выполз из воронки и под бугорок. Приполз к заливу. А время такое, что лед не растаял, но ходить по нему уже опасно. От берега до плотного льда — вода. Глубоко или нет, не знаю. Ну, взял две доски — одну брошу, ползу по ней, вторую проталкиваю. Перебрался через залив и повезло, что наткнулся на своего батальонного командира. Тот меня спрашивает: «Где остальные?» А я откуда же знаю. Показал замок, сказал, что пулемет оставил. А оказалось, что еще и радист бросил рацию. Может, убили его, может, ушел просто, кто ж знает. Командир сказал, что надо за рацией вернуться. А я знал, где она осталась. Так и пошли вместе с ним. Нашли, принесли рацию. Меня перевязали, в госпиталь отправили. Там уже осколок достали. Повезло, еще сантиметр и задело бы среднюю мозговую артерию. Тогда бы моментально погиб от сильнейшего кровотечения.

В госпитале вышел посидеть на скамеечке. Со мной ротный командир, тоже садится. Тишина, покой. А там пришел «покупатель», пулеметчиков набирать. Тоже вышел из соседнего дома. И, оказывается, что они с командиром, учились вместе. Командир мой меня ему посоветовал. «Покупатель» сказал: «Завтра как команду дам, выйти вперед, выйдешь». Так я и команды не дождался, сразу вышел. Дали мне пулемет, а он уже был новой конструкции. Между прочим, с завода имени Володарского, ульяновский. Дали каждому по пулемету. Ни у кого не стреляет. Жмут на гашетку, а он не стреляет. А я-то дотошный, смотрю, боек не доходит до капсюля. Ну, и отпилил эту шишку, которая мешала. Нажал на спусковой крючок, да как дал очередь. А уже на завод дали телеграмму, чтобы приехал представитель. Оказывается, у них была заглушка, чтобы во время транспортировки не повредились.

В последний месяц, мы понимали, что война скоро кончится, но как бы этого не ожидали, когда она наступила, была эйфория. Все обнимались, целовались, стреляли в воздух. Видел американцев, англичан. Победу я встретил на Эльбе. Кстати, в трамвае, когда русского солдата пытались усаживать, он не садился, отнекивался. Американец — сам приказывал освободить ему место, бывало, и за шкирку поднимал. А англичане на местном транспорте не ездили, только на машинах.

После войны работал в колхозе, был бригадиром. Меня судить пытались за то, что, когда зерно на элеватор отправлял, в какой-нибудь мешок случайно насыпался мусор. На элеваторе смотрели, и отправляли всю партию обратно. Это зерно мукой колхозникам раздавали. Хотели сделать выездной суд, приехали в деревню. Сбежались все и начали на судей орать. «Мы хоть немножко хлеб увидели, всю войну траву ели». Хлеб же тогда государству сдавали. Но ничего не дали, никакого срока. Эх, с памятью у меня проблемы. Но, думаю, что не за счет возраста. Думаю, что больше всего ранение повлияло.