От ведущего.

Июнь…Время белых ночей. Дни богини Юноны, покровительницы браков и рождения. Волшебная пора травоцвета. Все это сказано о самом светлом, самом солнечном месяце-июне…О самых светлых мечтах и надеждах человека.

И этот же месяц у нас, в  России  это месяц страшной  беды имя которой- война…  Та жуть.которая  началась   в июне 1941-го, длилась четыре года, принесла  нам неисчислимые страдания, миллионы   жертв – и завершилась  семьдесят пять лет тому назад  нашей  Победой….

Двадцать лет тому назад   ульяновский радиожурналист  Лев Захарьин подарил мне свою книгу. Она называлась простенько, без всяких  выкрутас  и претензий  на оригинальность: «Что было-то было» .Но уже   самые  первые   страницы ее  уводили   читателя в мир  такой суровой  правды и честности что  от нее  щемило сердце и прерывалось  дыхание…

Это была книга о   войне и  о человеке в  ней.

О   нашей Великой Отечественной  войне,  юбилейное  победоносное завершение которой мы отмечаем в этом году, –  написаны тысячи книг. И  среди них очень много и честных, и правдивых. Но книга  Льва Захарьина захватывает  еще и  потому что  во-первых: написана нашим земляком;  а во-вторых: книга   повествует не просто  о буднях и  сражениях  в  которых  от начала до конца принимал участие сын кадрового чекиста,  курсант  киевской артиллерийской спецшколы,  боец ВОВ  Лев Захарьин– а о том, как он взрослел, как рос, как креп и  какими  были  его тропинки  которыми шел он к Великой Победе…

И  ему   подчас  было  очень   нелегко  нелегко не только переносить тяготы  войны – но и   осознавать реальности того времени,   тех событий…

Вернитесь в те  минувшие дни и годы,  почитайте некоторые главы из книги  «Что было, то было…»

Жан Миндубаев.

                                     ***

  Лев Захарьин.

Что был, то было…

 (Отрывки из документальной повести).                                              Вернусь на минуту в первый день войны.

О том, как прошло 22-е июня 1941 года, что мы тогда переживали, я рассказал в документальном очерке “Ты не ошибся, солдат!”, который стал лауреатом объявленного газетой “Известия” литературного конкурса к 25-летию Победы. Потом он неоднократно звучал на радио, публиковался в журналах, в областной прессе, перед 50-летием Победы вошел в книгу “Живое слово о войне…”, изданной в Ульяновске.

И в этих воспоминаниях вы найдете этот очерк. А вот что произошло дальше в то жаркое воскресенье… После митинга мы, мальчишки, побежали к комиссару школы. Помню только, что он носил очки. “Хотим на фронт! Хотим на фронт!” — кричали мы своими петушиными голосами.

—  Не торопитесь, товарищи спецшкольники! Когда надо будет, при­зовут и вас!

А мы негодовали, боялись опоздать на войну. Везде же, на каждом шагу встречались огромными буквами написанные слова “первого красного офицера” и первого маршала Советского Союза Климента Ефремовича Ворошилова (пишу по памяти): “Ни одной пяди чужой земли мы не хотим, но и вершка своей не отдадим никому и никогда! И будем бить любого врага на его территории и обязательно разобьем малой кровью, могучим ударом!”

Увы, это была беспардонная ложь, что мы почувствовали довольно скоро на своей шкуре. Первый маршал, герой гражданской войны выдавал желаемое за действительное…

Вопреки планам Верховного Главнокомандования немецкие танки неудержимо шли по нашей территории. В конце июня нас построили на линейку и комиссар, тревожно поблескивая стеклами очков, хрипло прокричал:

— Товарищи, обстановка сейчас более, чем серьезная, и командование школы предлагает вам вернуться к своим родным и действовать потом по обстановке!..

Помню, с Игорем Денисенко мы добрались до Киева. Кстати, нас пустили в автобус без очереди, хотя на конечной остановке в Броварах волновалась и колыхалась огромная толпа. Мы были в военной форме, мы были защитниками Родины, которые обязательно “малой кровью, могучим ударом” и так далее…

В Киеве, несмотря на страшную жару, работали все котельные города: организации жгли документацию, и на город падал густой черный и лохматый “снег”. Окраину города, там, где заводы, бомбил одинокий фашистский самолет, где-то с криками ловили “шпиона”, где-то толпой избивали пойманного “диверсанта”…

Я благополучно добрался до своей квартиры в доме по улице Дарвина, 7. Это совсем недалеко от Бессарабки, если подняться от рынка по Крутому спуску, но не до конца, не до улицы Виноградной, на которой был расположен клуб НКВД, клуб наших отцов.

Ключ у меня был. Первое, что я сделал, это открыл банку малинового варенья и взял в руки большую ложку. Дома никого не было, а я всю свою комсомольскую юность мечтал наесться варенья до отвала, но знал, что делать этого нельзя: с сахаром и тогда были перебои, а нас, гавриков, любящих сладкое, на одну отцовскую зарплату было трое: кроме меня еще младший брат Володька и старшая сестра Тамара.

Ну, а в войну, я подумал, да еще перед эвакуацией, варенье можно и нужно есть только ложкой, и очень большой ложкой. (Так потом на фронте, мы утром съедали всю пайку хлеба и сахара, чтобы не страдать потом, если убьют!) Я с трудом глотал густую вкусноту и читал записку, оставленную на столе: “Лева! Мы эвакуируемся! Если успеешь, ищи нас в Дарнице! Мама.”

До Дарницы, а это на другом берегу Днепра, я добрался уже в сумерки. Опять где-то били “шпиона”, ловили “диверсанта”, где-то гремели взрывы, что-то горело. Прохожий крикнул мне:

— Ей, банан! Наши Львов обратно отбили!

Нас, артспецшкольников почему-то называли “бананами”, почему, я так и не знаю до сих пор. Может быть, за цвет зеленой униформы? Мне посчастливилось: в полнейшей суматохе на станции Дарница, в темноте, в пересечении рельсов, стрелок, скоплении товарных вагонов, я нашел своих. В полной темноте узнал по голосу мать, Римку Решову, соседскую девчонку, мою сверстницу.

Обнимаемся, радуемся. Я кричу: “Товарищи! Наши войска заняли Львов!” В ответ — громкое “Ура!” Общая радость: Львов заняли, отбили, а там же совсем недалеко и Берлин! Малой же кровью, маршал же не будет выдумывать,.. Значит, Берлин, значит, скоро фашистам каюк, значит, прав наш первый маршал…

Решили пересидеть ночь в теплушках; благо, они теплые, а утром расходиться поломам…

Разошлись, несколько дней прошло в тревожной обстановке уже прифронтового города, от страшных слухов пухла голова, волосы дыбом вставали. Потом пришел хмурый, усталый командир и сказал:

—  Надо ехать, товарищи-граждане! И как можно скорее!

Вокруг шептали: “Немецкие танки подходят к Ирпеню!” А это от Киева значительно ближе, чем от Львова до Берлина…

Опять Дарница, опять темнота, синие фонарики, стрелки, вагоны. Нары с сеном, теплушки. Эшелон под завязку забит сотрудниками НКВД, их семьями, детьми, старухами. Мама бережно держит в руках кофейник, наполненный наколотым сахаром, больше она ничего не взяла: “Мы же скоро должны вернуться, Левушка!”

Одеты мы в соответствии с погодой, жаркой и душной: я лично — синих своих спецшкольных брюках с красным кантом и босиком. До пояса — обнаженный. Жарко…

Тот же хмурый командир громко прокричал:

— Уезжаете на месяц, полтора, не больше! Как только закончатся бомбежки, вы вернетесь!..

В Киев, в тот дом на улице Дарвина, 7, я попал только через двадцать с лишним лет, в июне 1963 года. Зашел в нашу бывшую квартиру № 13 на первом этаже, успокоил перепуганную хозяйку. С ее разрешения заглянул в нашу бывшую детскую комнату, где мы спали и учили уроки втроем, извинился и ушел. На стене дома прочитал надпись: “Проверено, мин нет! Ханутин”.

Вспомнил, что эту же надпись видел на стене Картинной галереи Цвингер в Дрездене, когда служил в Советской Военной Администрации в Германии. Там тоже было написано: “Проверено, мин нет! Ханутин”.

Вспомнил фамилию этого славного сапера, а подумал о другом: нап­расно вернулся в свою юность, не надо было этого делать, расстроился только. Ведь сказал же однажды член-корреспондент Российской академии наук Николай Шмелев:

“…Никуда не надо возвращаться! Ничего, кроме разочарования человека обычно не ждет там, куда он вернулся. Все, все не так там, как было. И любая такая попытка вернуться в прошлое, за тем, что когда-то было v твоей радостью, неминуемо обернется лишь новой печалью; то, что было, оно и было, потому что было, и теперь его нет и не надо, не трепыхайся, не ищи, не зови, не будет его больше никогда…”

Умен членкор, ничего не скажешь! Урок на будущее: не надо возвращаться туда, где когда-то был. Не трепыхайся! Была радость, осталась печаль, ну ее…

ЭВАКУАЦИЯ…

В начале июля 1941 года Киев бомбили не очень интенсивно: немецкиe самолеты бросали редкие бомбы в районе заводов, моста через Днепр, ‘пытались разбить речной порт. Но разговоры об эвакуации звучали все громче и громче,

…Странно, но наш эшелон с эвакуированными пошел на запад, навстречу наступающим фашистам. Мост через Днепр уже непрерывно бомбили, и мы двинулись на Мироновку через Фастов и Белую Церковь. Потом, через несколько дней, по плотине ДнепроГЭСа, еще не взорванной, эшелон под Запорожьем перешел на левый берег Днепра и двинулся на восток, в сторону Тамбова, Саратова, Ульяновска.

Ночами ехали в сплошной темноте, на верхних нарах мы с Римкой Решовой неумело целовались: война войной, а нам было всего по шестнадцать…

Эшелон двигался на восток, и в вагонах-теплушках пустело. Многие семьи оставались на станциях, которые мы проезжали, искали родных. куда-то исчезали. Мои родители тоже пытались вспомнить, где у нас живут родственники, к которым можно приткнуться.

…О самом процессе эвакуации рассказывать не хочется, о нем практически все известно! Страшная жара, мучительная жажда, ревущие стада коров, сухая горячая пыль, закрывающая солнце…

Разбитые, горящие вагоны, опрокинутые паровозы, детские и женские трупы, раненые солдаты в черных бинтах, огромные поля переспелого несжатого хлеба и яркие ночные звезды в темно-синем украинском небе…

Ну, и голод, конечно, ибо накормить толпы эвакуированных и отступающих в беспорядке воинских частей не было никакой возможности…

К нашему счастью, киевскому эшелону с семьями чекистов удалось вовремя удрать от фашистов! Не хочется даже и представлять, как бы мы выглядели, захвати фашисты чекистский эшелон! Дети, женщины, командиры со шпалами и ромбами в петлицах, почему-то каждый второй еврей. Почему здоровые, крепкие мужики ехали от войны в тыл? Вероятно, перед ними стояли другие задачи…

Эсэсовцы, наверняка, кусали локти: упустили из рук такой лакомый кусочек! Они тогда с превеликим удовольствием устроили бы увертюр Бабьего Яра, киевского предместья, в котором они глубокой осенью 1941 года расстреляли десятки тысяч евреев, жителей Киева… Но им на этот раз, увы, не повезло, повезло нам! Мы вырвались и на время убежали с-войны. Правда, в Мироновке ночью попали под первую бомбежку. Я сидел на верхних нарах, Римка сладко посапывала во сне. Любовался огромной луной и лаже не заметил, как на ее блестящем диске появился небольшой самолетик, а через несколько секунд рвануло так, что я оглох!

Утром мы увидели наши пушки на разбитых платформах. Стволы пушек, стальные стволы, были завязаны узлами, такова сила взрыва!..

Ехали в жаркие дни. Воду находили на станциях, набирали в речках, если эшелон останавливался. С едой было хуже. На восток двигались огромные массы народа, да и порядка не было нужного. Люди морально раздавлены, измотаны, удивлены страшными ударами фашистских войск. Где же наша доблестная армия с ее славными трехгранными штыками?!.

Тогда, в эшелоне, я впервые вплотную столкнулся с гадкой человеческой ложью… В нашем вагоне ехал симпатичный капитан в полной форме, в ремнях, но на костылях: левая нога в гипсе. На какой-то станции он говорит:

— Лева, бери сумки, пойдем, чего-нибудь из съестного поищем!

Я пошел за ним. У станционного магазина стояла огромная толпа, наверняка, усталых и голодных людей, некоторые с малыми детьми. Толпа угрюмо посмотрела на нас и… расступилась. Шпалы в петлицах, ремни, костыли, забинтованная нога… Защитник Родины, дорогу спасителю нашему!..

Помню, мы купили хлеба, каких-то консервов, еще чего-то и, провожаемые уважительными, молчаливыми взглядами измотанных людей, вернулись в теплушку. “Защитники наши, спасители!..”

На нарах я спросил Римку:

— Что у капитана с ногой? Где его ранило?

Она, аппетитно откусывая хрустящую горбушку, лениво усмехнулась:

— Ранило, ха! Он 22-го к жене полковника забрался, а тут муж и вернулся неожиданно!

— Врешь, Римка!

— Надо мне врать! Пришлось ему прыгать из окна второго этажа, он ногу и сломал… Ну, гипс наложили, нормальное явление…

Римка, хотя и сверстница, была намного опытнее меня в подобных амурных делах, я — лопух еще. Но костыли, забинтованная нога, “защитники наши, спасители!”, и усталые, утомленные люди, серые лица и глаза, полные веры в человека в военной форме…

На какой-то станции, после нескольких голодных дней, нам принесли полную флягу только что надоенного молока, жирного, густого. Стада гнали на восток, коровы ревели, их доили прямо на дорогу- Мы уже несколько дней жевали только сорванные у железнодорожного полотна колоски, и сдуру я выпил литра полтора чудесного густого молока. Эх, если бы тогда хотя бы корочку хлеба!.. С тех пор, вот уже шестой десяток пошел, — не могу смотреть на молоко…

ЗИМА 41-го, УЛЬЯНОВСК…

После Тамбова, Саратова уже в октябре сквозь падающий холодный снег мы наконец-то увидели высокий ульяновский берег Волги…

И вот я стою перед уходящей в небо лестницей, стою усталый, голодный и замерзший. До Саратова мы добирались поездами, до Ульяновска — пароходом. На плече у меня — единственная драгоценность захарьинской семьи — небольшой туркменский ковер, вероятно, свадебный подарок моим родителям. Сколько себя помню, он всегда висел над их кроватью. Он тяжел, этот подарок, но бросить его я не имею права, воспитание не позволяет!

С трудом поднимаюсь по лестнице, сердце в груди стучит, как молот, ноги подкашиваются, голова кружится. Сколько их, этих проклятых ступенек!? Сто, двести, тысяча?! Небольшая площадка, скамейка… Сажусь, отдуваюсь, ноги дрожат мелко и противно… Эх ты, спортсмен, футболист, гимнаст-акробат, немного поголодал я с каким-то ковром справиться не в силах!..

С трудом взваливаю его на плечи и бреду вверх по лестнице. На самом верху — усталый, изможденный милиционер в синей шинели, обращаясь к медленно бредущей мимо него веренице пассажиров с прибывшего из Саратова парохода, простуженно хрипит:

— Граждане! Въезд в Ульяновск закрыт! Говорю же вам, въезд запретен! Ульяновск — закрытый город, нельзя здесь останавливаться!..

Люди молча обходят милиционера, тащат мимо свои узлы, тюки и чемоданы. Лишь отец, уже пенсионер, но еще дисциплинированный чекист, подходит к милиционеру и, расстегнув пальто таким образом, чтобы была видна медаль “XX лет РККА”, редкая тогда награда, достает документы.

— Я же повторяю: Ульяновск закрыт! — страж порядка устало отворачивает от отца лицо: жалкая попытка бывшего чекиста выделить себя из общей массы, из безликого стада эвакуированных не действует на милиционера. — Ульяновск закрыт, Ульяновск закрыт!..

Ему, наверняка, попало от начальства за то, что он нас тогда пропустил в закрытый город, полный штабов, воинских частей, училищ и оборонных заводов. Наверняка, попало, но это было очень, очень давно.

… Смотрю за Волгу… Над рекой поднимается туман, холодный, противный туман. Вспоминается: мне четыре года, мы живем на Нижней Террасе. Отец — командир полка НКВД, который охраняет патронный завод. В кабинете отца на столе, возле многопудовой бронзовой черниль­ницы стоит большой патрон. Муляж, конечно, патрона калибра 7,62 мм, которым снаряжалась тогда вся наша доблестная Красная Армия, ее винтовки и пулеметы.

Держу в руках этот патрон, удивляюсь его размерам и пытаюсь вспомнить, где же я видел такие патроны, много-много патронов… Перед глазами возникает длинный забор из металлических прутьев, на верхушке каждого прута — вот такой патрон! Вспомнил! Этот забор окружает тот самый патронный завод, который охраняет полк отца!..

Только через много лет я осмыслил эту маразматическую деталь нашей советской жизни; завод сверхсекретный, кажется, единственный в Советском Союзе, о том, что он выпускает патроны, не должен знать ни один человек, это страшная военная тайна! И вдруг — патроны на его ограде, как украшение! Конечно, американские шпионы были напрочь сбиты с толку: завод с такими украшениями на заборе просто не мог выпускать патроны, он делал, наверняка, кастрюли, ха-ха! Простое и гениальное доказательство от противного! Бедные американские и прочие шпионы!..

…Мы выходим на Венец. Снег, холодный ветер, голые деревья. Ну, здравствуй, Ульяновск, родина великого вождя пролетариата!

Живем на улице Ленина, 45, внизу за костёлом. Мороз такой, что даже глазам больно! Прохожие быстро семенят ногами, стараются побыстрее укрыться в подъездах домов. В голубом небе — яркое солнце, но холод от этого почему-то сильнее.

На улице — много военных, особенно в черных шинелях. Еще одна загадка для бездарных немецких шпионов; ребенку понятно, что в городе осело какое-то высокое морское ведомство. Мне это все до фига, но даже я знаю, что в Ульяновск эвакуировался какой-то крупный военно-морской штаб, кажется, даже сам Наркомат Морского Флота. Конечно, шпионам и агентам Гитлера до этого не дотумкать!

Из динамиков на столбах, кроме тревожных сводок Совинформбюро, звучат почему-то только две песни, их повторяют практически непрерывно: “Четверка дружная ребят идет по мостовой…” и “Иди, любимый мой, родной, оберегай страны просторы…” Странное, нереальное сочетание: мороз, голод и мелодичный женский голос…

Голод давно стал хроническим, от холода он еще сильнее давит на психику. Впрочем, по карточкам можно пообедать в рабочей столовой. Там дают чечевичную кашу, а это почти лакомство! (Не так давно попросил свою супругу купить немного чечевицы и сварить такую же кашу. Так к ней и не притронулся…)

А тогда, зимой 41-го, только за ушами, как говорится, трещало! Морально мешало одно обстоятельство: все ложки в столовой были с дырками. По простоте душевной я спросил: “А зачем это? Зачем в ложках просверлены

Какой-то мужик в старой солдатской ушанке усмехнулся:

— А это, чтобы не воровали!

— Ну, хорошо, кашу можно, а как суп есть? — открыл я рот.

— Эх, милай! Голод не тетка! — усмехнулся еще раз мужик. — Жрать захочешь, приноровишься!..

Он был прав, мужик и старой солдатской ушанке. Позже я не раз видел, как люди без ложек, по-собачьи, хлебали суп из мисок и котелков, а кашу за милую душу ели просто руками…

Чтобы в те дни не отбросить копыта окончательно и не околеть от голода, надо было идти работать, благо, руки требовались везде. Киевскую швейную фабрику им. Горького я нашел на улице Радищева, 39, в двухэтажном краснокирпичном здании. Киевляне встретили меня приветливо, узнав, что я жил в самом центре их родного города, возле Бессарабки, в сотне метров от Крещатика…

—  Ну, что, земляк, пойдешь к нам в грузчики?

— Конечно! — ответил я уверенно, вспомнив свои недавние успехи в области гимнастики и акробатики. О, юность моя, моя наивность и неопытность! Гимнастика и акробатика вместе с футболом — это совсем другое, это, как говорят в Одессе, две большие разницы! Работа грузчика, да еще в военное время, далеко не акробатика!

В закройном цехе женщины на большой стол настилают двадцать слоев шинельного сукна, трафаретят их мелом, потом “распускают”, разрезают на полочки, спинки и другие детали, я же связываю этот крой на двадцать шинелей прочной кромкой и волоку тюк на второй этаж, где непрерывно гудят швейные цеха. Каждый тюк — килограммов 50—60, а смена 12 часов, а мои благородные акробатичные плечи для такой работы явно не приспособлены! К тому же все время хочется есть…

Я, полагая себя настоящим мужчиной, стараюсь усталость не показывать и тащу, тащу, тащу наверх эти суконные чудовища. Еще труднее, когда из Ишеевки привозят рулоны сукна. Я, настоящий джентльмен, к рулонам, а они неподъемны, стараюсь женщин не подпускать, пыхчу, сцепив зубы, всю смену, все двенадцать часов, без выходных! Ночами плачу от боли в мышцах и суставах… Когда на работе вырубают электричество, замертво падаю на шинели и мгновенно засыпаю. Потом женщины меня ласково будят…

Мы, конечно, готовились к войне, об этом говорили на каждом перекрестке самыми громкими голосами, но как только она, эта война, началась, оказалось, что мы совсем к ней не готовы: не хватает танков, самолетов, винтовок, не хватает обмундирования. И народ, понимая, какая беда навалилась на родную землю, встал к станкам, спустился в шахты, начал действенно помогать фронту. Мы в Ульяновске шили шинели, Говорят, более четырех миллионов ульяновских шинелей получила действующая армия, В них, в этих четырех миллионах, есть и моя частичка труда, частичка моей боли, моих, не скрою, слез, когда я плакал ночами от усталости. Плакал даже во сне, но утром или вечером, в зависимости от времени смены, поднимался и, торопливо сжевав с кипятком кусок хлеба, бежал на фабрику.

Кстати, трамваев тогда в Ульяновске не было, путь от дома № 45 на улице Ленина до фабрики проделывал пешком.

Наша летняя одежда, в которой мы бежали из Киева, давно пришла в негодность, да и не грела она в морозы. Не знаю, откуда мать достала всякие лоскуты, но она всем нам троим сшила какие-то цилиндрические шапки, мы в них щеголяли…

Хочу покаяться, граждане! Грешен я, грешен! Унес, другими словами, украл на фабрике в ночную смену кусок довоенного драпа матери на юбку. Обернул вокруг бедер да и прошел через проходную мимо спящего вахтера. Попадись я, без разговоров дали бы мне, сыну чекиста, срок и загремел бы я в зону! Тогда особенно не церемонились: за несколько колосков могли дать и вышку, а тут — кусок драпа!

… Летом 1942 года Куйбышевский обком ВЛКСМ объявил добро­вольный комсомольский набор в действующую армию, и у меня не было никаких сомнений: надо идти на фронт! Мы, допризывники, ходили на курсы по изучению винтовки, пулемета, противогаза, гранаты. Я получал только пятерки: все это несложное оружие было мне хорошо знакомо с детских лет.

В мае пришла повестка. Начальник цеха Шапенко, пожилой коренастый киевлянин, пригласил меня к себе в закуток.

— Хочешь идти на фронт, хлопец?

— Не хочу, а надо, товарищ начальник цеха!

— А на кого цех бросаешь?!

— Так Петька же Шевченко меня заменит!

— Что Петька, он слабак! Мы же предприятие оборонное, пойми ты это! Можно бронь выхлопотать! Останешься?..

Начальник цеха долго упрашивал меня, я не соглашался. Получался какой-то немужской разговор: я не понимал его, он — меня. Человек хочет идти воевать с фашистами, защищать Родину, а его не пускают! Парадокс какой-то! Нужны, видите ли, в тылу рабочие руки! Да руки здесь всегда найдутся, а на фронте без меня фашистов не победить, в этом я был уверен!

— Дурак ты, Захарьин! — устало сказал начальник цеха и начал сво­рачивать козью ножку. — Пожалеешь еще, помяни мои слова!..

…Я тогда немного обиделся: человек хочет отдать жизнь за Родину, а его называют дураком! Только потом, под страшными бомбежками и обстрелами, на которые не скупились для нас немецкие летчики и артиллеристы на Волховском фронте, я понял, насколько был прав старый киевлянин!

Хотя, с другой стороны, уйди я на фронт позднее (а что я буду в действующей армии, я не сомневался ни на секунду!), попал бы, к примеру, под Сталинград, откуда живыми возвратились немногие. Судьба распорядилась именно так и мне грешно на нее сетовать! Выйти живым из такой передряги, как Великая Отечественная война, это, можно сказать, крупно повезло!

В конце мая 1942 года мы, несколько сот комсомольцев, собрались на вокзале Ульяновск-1. Мать проводила меня внешне спокойно, без слез и причитаний, помахала вслед рукой и все. Отец посадил за стол, помолчал, потом пододвинул пиалу с какой-то бесцветной жидкостью.

— Выпей! — сказал он.

— А что это?

— Водка! Так надо, сын!..

И я впервые в жизни выпил эту обжигающую жидкость: раз так надо, значит надо! Старшая сестра Тамарка уже воевала к тому времени зенитчицей под Мурманском, Володька еще сидел дома, он 26-го года рождения. Позднее призовут и его, попадет он на Черноморский флот, станет сигнальщиком супер-класса на крейсере “Молотов”, побывает в Англии и других странах мира, потом переведут его на “Ангару” — гитлеровский пароход, переоборудованный для Сталина. Вот где морячки авралили! Все время “Готовность № 1!” Сталин мог в любую секунду пожелать пройти по Черному морю от Севастополя до Ялты или Одессы… Ну, и драили свою посудину морячки от подъема до отбоя, чтобы она переливалась всеми цветами радуги…

Я писал Володьке с фронта, чтобы он перебирался с капитанского мостика в трюм, в машинное отделение, в кочегарку, приобретал бы там специальности дизелиста, моториста, электрика. Не внял братан моему совету: красовался на мостике, перед девчонками выпендривался и демобилизовался без специальности; не будешь же на гражданке флажками махать! Стал поваром, потом спился, умер, чуть перевалив полувековой срок…

В сорок седьмом, демобилизовавшись из армии, походил я по Ульяновску (отец не хотел возвращаться в Киев, хотя туда настойчиво приглашали!), заглянул опять на фабрику Горького. Многих уже там не было, кто-то не вернулся с фронта, кто-то уехал домой, в Киев, на свой голубой Днепр… И начальник цеха Шапенко уехал…

Да и не долго проработал я тогда в своем закройном цехе! В октябре вызвали меня в серый трехэтажный дом на улице Карла Маркса.

— Немецкий язык знаете?

— Немного знаю! “Хенде хох”, например… Или вот еще: “Гитлер капут!”

— Вот и прекрасно, этого вполне достаточно! — сказал офицер-кадровик. Он, наверное, так и прожил жизнь без чувства юмора… — Нужно ехать в Германию для работы в органах МГБ! Согласны? Посоветуйтесь с отцом, а завтра сообщите свое решение!

— Будет очень трудно! — сказал отец.

Мы тогда, вероятнее всего, друг друга не поняли. Я подумал, что он имеет в виду трудности физические, так меня это нисколько не пугало. Отец же подразумевал другие, чисто специфические, чекистские, достоинство человеческое унижающие. Но я согласился, посчитав, что после фронта мне бояться нечего!

В октябре 1947 года небольшой тихий городок Баутцен, что на востоке Саксонии в Германской Демократической Республике, а тогда еще в Советской зоне оккупации Германии, принял молодого симпатичного чекиста, преданного до конца своей Социалистической Родине и готового руками разорвать на мелкие кусочки всех ее врагов, которые мешают моему народу идти по светлой дороге к сияющим вершинам коммунизма.

Что из этого получилось — на других страницах этих воспоминаний…

(Продолжение следует).