Глава 1

I
Ночь была морозной и безветренной, сияла полная луна, окрашивая в бледно-фиолетовый цвет глубокие снега, по которым, ступая след в след, двигались две молчаливые тени. Это были волк и волчица, совершавшие еженощный обход своих владений в поисках добычи. В последнее время им не везло. Неудача постигла их и сегодня: сохатый, которого они захватили врасплох на ночной лёжке в редком осиннике, оказался молодым и полным сил, он, как пружина, вскочил на ноги и кинулся прочь. Волк бросился за ним следом, но сплоховал, бык удачно лягнул его тяжёлым копытом, и он кубарем отлетел в сторону, крепко ударившись при этом о дерево. Волчица, было, пошла за сохатым, но вскоре вернулась.
Она приблизились к волку, лизнула его в шею, и они продолжили свой неторопливый бег.

Оба зверя были в матёром возрасте и наизусть знали свои владения. С тех пор как их родители показали им тропу, которую они обегали каждую ночь, вокруг ничего не менялось. Но в прошлую весну волки со страхом обнаружили, что на берегу реки, в несколько дней появились толпы людей, мно-жество лошадей и телег. И это место сразу стало для них опасным и запретным. Люди принялись валить лес, стучать топорами, копать глубокий и длинный ров, который потянулся от их становища по обе стороны. Ров был так широк и глубок, что звери не могли преодолеть его прыжком, и препятствие приходилось оббегать, с каждым днём все дальше и дальше. На самом становище люди тоже работали, вырыли вокруг него ров, из вынутой земли взгромоздили высокий и крутой вал, а наверху его устроили стену из толстых поставленных впритык друг к другу сосновых бревен.
Поздней осенью работы на рву прекратились, большая часть людей уехала, остались лишь те, кто жил за стеной в больших избах, из которых по временам шел дым, пахнувший лесным пожаром. Но волки – чуткие звери, кроме дровяного дыма они чувствовали и другие дразнящие запахи, которые им говорили, что там, за частоколом, есть добыча. Это возбуждало волков, они каждый день взбегали на высокий бугор над рекой и оттуда вглядывались и внюхивались в манившее их людское жилье.

Волки не изменили своей привычке и в этот предутренний час. Они вбежали на бугор и погрузились в волну долетавших до них запахов, из которых один заставил судорожно сжаться пустые волчьи утробы. Это был тёплый овечий дух, он шёл из бревенчатой избы, что стояла сразу за крепостной стеной. Волки переглянулись и побежали с бугра вниз к реке.
Оставляя за собой полосу взрыхленного снега, они преодолели реку, выбрались на берег перед земляным валом. Волк остался внизу, а волчица пошла вперёд одна, в охоте на добычу она была сноровистей и ловчей своего напарника. Волчица, проскальзывая лапами, взобралась на вал и медленно побежала вдоль него, отыскивая проход. Брёвна стены были плотно подогнаны друг к другу, и щель отыскалась только в закрытых воротах, довольно узкая, но достаточная для того, чтобы зверь просунулся через нее, не встревожив дремавшего в своей будке сторожа-воротника.
В несколько прыжков волчица достигла приземистой овчарни. Запах близкой добычи привел зверя в исступление, где-то взбрехнул пес, но волчица не обратила на него внимания, она запрыгнула на крышу и стала медленно про-валиваться вниз между жердей, на которые была уложена солома.
В овчарне было полтора десятка овец, которые, прижавшись, друг к другу, лежали на соломенной подстилке, посапывая и вздыхая. Волчица упала на них и стала неистово рвать клыками всё подряд, что попадалось ей на пути, пока что-то острое и горячее не пронзило её насквозь. Это были двухрожковые вилы, которые держал в руках щуплый человек и яростно ругался. Калмык Урча, взятый казачьим разъездом в полон, был приставлен к овцам и жил вместе с ними в овчарне.
Волк раньше всех понял, что случилось, он повернулся, перебежал через реку, и, достигнув бугра, хрипло и тоскливо завыл.
Продолжая ругаться, Урча выволок зверя за хвост на снег, и тут, наконец, всполошились крепостные собаки, здоровенные мордастые псы московской сторожевой породы, и начали бухать гулким лаем на всю округу. К Урче подбежали воротник и караульный стрелец.
– Что, нехристь, людей полошишь?
Увидели волчицу, удивились.
– Чем ты её?
Калмык молча указал на вилы и повёл караульщиков за собой в овчарню.
– Годи! Огонь принесу! – крикнул воротник и через несколько времени вернулся с горящим смольем. Они вошли в овчарню, четыре ярки были зарезаны, остальные жались в угол.
Подошли ещё несколько стрельцов, обступили волчицу.
– Матёрая бирючиха! Кто её завалил?
– Урча. Она ему на башку свалилась сквозь крышу.
– Клыки-то! Такая может руку напрочь откусить.
– Повезло Урче, да и нам, ребята, повезло – будет у нас на обед каша с бараниной.

Воеводскую избу построили наспех из непросушенных брёвен, и она промёрзла, стены курчавились инеем, от пола несло холодом. Морока была с печью, мужики, приписанные к войску, устройство белых печей не знали, хотели сложить такую же, как и в своих курных избах, но воевода Хитрово запретил. Велел кликнуть среди стрельцов и казаков, знающих печное рукомесло, и нашёлся один умелец, правда, не ахти какой, сам всего один раз печь с дымоходом клал под присмотром мастера.
– Начинай, стрелец! – решился воевода. – Не глотать же всю зиму дым в избе.
Стрелец сладил печь, не до кирпичей, а из речной глины. Мял и бил её до плотности мягкого дерева, укладывал за слоем слой в промежуток между двумя постановленными один в другой дощатыми коробами, умудрился трубу вывести наружу и, ничего, получилось. Наложили в печь дрова, поднесли огонь и загудело пламя, заприплясывало. Богдан Матвеевич дал стрельцу полтину, тот деньги взял, но не уходил, смотрел на воеводу тоскующим взглядом, внушая ему своё, заветное. Воевода понял, чего хочет стрелец, рассмеялся и ткнул его несильно кулаком в бороду.
– Ступай! Подойдёшь на Рождество за лишней чаркой, а сейчас иди!
Печь, хотя и не дымила, но оказалась, страсть как, прожорливой. Стрелец, дежуривший в воеводской избе, подкладывал в неё дрова весь день, но к утру она выстывала и была холодной, как льдина. Устроивший возле неё свое ложе Богдан Матвеевич знал это лучше всех, к утру холод от печи проникал через овчину, которой он укрывался на ночь, и заставлял сначала ворочаться, а потом просыпаться и открывать глаза.
В комнате воеводы, которую для него выгородили досками в избе, было сумрачно. Лампадка на киоте едва всплескивала жёлтыми каплями огня, открывая взгляду голые, бревенчатые стены и белое пятно покрытого изморозью небольшого оконца. Хитрово поёжился, представив, как холодно в избе, откинул овчину, беличье одеяло, поднялся и сунул голые ноги в мягкие с короткими голяшками валенки.

Богдан Матвеевич был искренне верующим человеком, и всякий день начинал с утренней молитвы:
– К тебе, Владыко человеколюбче, от сна восстав, – проговаривал он нег-ромко, – прибегаю и на дела Твои подвизаюся милосердием Твоим, молюся тебе: помози мне на всякое время во всякой вещи, и избави мя от всякия мирския злыя вещи и диявольского поспешения и спаси мя, и введи в царство Твоё вечное…
К воеводе вошёл с деревянной лоханью в руках для умывания его денщик, молодой парень Васятка. Он был дворовым холопом из калужской деревни Богдана Матвеевича и приближен им за весёлый нрав и сметливость.
Хитрово снял с себя спальную рубаху, умылся холодной водой и стал спешно одеваться. Хотя печь затопили, было зябко, и молодое сильное тело воеводы покрылось пупырышками. Он спешно надел шелковые, затем суконные штаны, рубашку, зипун, натянул на ноги шерстяные подбитые мехом чулки и высокие до колен сапоги. Васятка подал ему кафтан.
– Что нового? – спросил воевода.
– Урча волчицу вилами запорол. Она на него через крышу свалилась. Четырёх овец зарезала.
Хитрово недовольно поморщился. На зиму во вновь возведённой крепости осталось совсем мало скотины, ратным людям приходилось налегать на репу, капусту и овёс, мясное в котёл попадало по великим праздникам.
За перегородкой заскрипели половицы, это проснулся дьяк Григорий Кунаков, имевший привычку весь день находиться на ногах, он и свою основную работу – письмо делал стоя, за конторкой, укреплённой в стену избы.
– Григорий Петрович, – сказал Хитрово, выходя из своей комнаты. – Зарезанных овец определи под строгий караул.
– Уже распорядился, Богдан Матвеевич. Как почивал?
Кунаков был старым, по тогдашним понятиям, человеком, ему перевалило за пятьдесят лет, из которых около сорока он провел на государевой службе и не в тёплых и хлебных для мздоимцев московских приказах, а в полках на засечной черте, в государевых посылках в Литву и на Украину.
– Студёно, – Хитрово выдохнул клуб пара. – Распорядись, чтобы и ночью топили.
– Так пробовали. От этих истопников только шум да бряк, глаза не сомкнём.
– Как знаешь. Я в Москву отправляюсь, тебе всем распоряжаться.
В избу окутанный клубами пара вошёл стрелец с большой вязанкой дров, бухнул их с плеча на пол, открыл печную заслонку.
– Тише ты, чёрт! – рявкнул на него дьяк.
Стрелец недобро на него глянул, но смолчал.
– Я тебе отписки для приказов приготовил, – сказал Кунаков, подходя к железному сундуку, где хранилась полковая казна и самые важные бумаги. – В Разрядный, Казанского дворца, готовы и росписи всего потребного для обустройства черты.
Дьяк затейным ключом открыл замок немецкой работы, распахнул сундук, достал несколько свернутых в трубку грамот.
– Вычти, Богдан Матвеевич, может, я что упустил.
– Вроде все было обговорено, хотя вычту, по прежней службе знаю, что государь может потребовать к себе отписку, если сочтёт нужным.
В избу вошел Васятка с корзиной, покрытой белым полотенцем, принёс из поварни завтрак для воеводы и дьяка.
– Опять тёртый горох? – спросил Кунаков.
– Он самый, – ответил парень, выставляя на стол судок с кашей, несколько кусков вяленой сомятины и большой ржаной калач.
– Задушил ты меня, Васятка, горохом, – недовольно пробурчал дьяк. – Хотя бы стопку вина налил, горло смочить.
– Вино же под твоим доглядом, Григорий Петрович, – засмеялся Васятка. –Давай ключ от анбара, я мигом слетаю.
Воевода и дьяк были трезвенниками, хотя стали ими каждый по-своему. Хитрово сызмала понял пагубу винопития, а Кунаков своё отпил, и нутро не воспринимало хмельного.
– Ешьте горох, пока горячий, – сказал Васятка. – Казаки и стрельцы толокно трескают.
– А ты успел потрескать?
– Я овсяную мучицу уважаю, особенно с маслом.
Служба стольником в ближнем к царю окружении не разбаловала Хитрово. Став полковым воеводой на границе с Диким полем, он легко перешёл к новому образу жизни, научился спать, где придется, есть, что подадут с общей поварни, и тем отличался от многих воевод, которые таскали за собой в походах многочисленную челядь и целый обоз с собственной, из вотчины, провизией. Такой простой образ жизни укреплял положение воеводы в мнении стрельцов и казаков.

После завтрака он ушёл к себе вычитывать отписки в приказы. Карсунско-Синбирской засечной черте, к возведению которой Хитрово приступил прошлой весной, требовалось многое, в первую очередь работные люди. Население в Казанском уезде было малочисленным, ниже Тетюшей до Самары, кроме Усолья, не было ни одного поселения. После набега Железного Хромца, Тамерлана, опустошившего всё Поволжье, мордва и чуваши бежали за Суру, и эти ничейные земли предстояло обустраивать и населять. Московскому государству стало тесно в своих пределах, пустых земель в коренной Руси не осталось, а нужно было служилым людям представлять поместные оклады, чтобы было, кому служить в дворянском ополчении, составлявшем основную военную силу русского государства.
В прошлом году приведенных с собой людишек Богдану Матвеевичу едва достало на то, чтобы построить крепостицу Карсун и наметить другие острожки в направлении к Волге. И правильно писал дьяк Кунаков в приказ Ка-занского Дворца, требуя людей, весна не за горами, нужно было продолжить строительство засечной черты и, главное, основать город на Синбирской горе. Решение о его строительстве было принято ещё в прошлом году, когда бояре приговорили, а государь Алексей Михайлович повелел: граду Синбирску быть!
Но не только дела засечной черты призывали Хитрово в Москву, а ещё очень важное личное дело, касающейся прорухи собственной чести. Государь пожаловал ему за керенскую, темниковскую и карсунскую службу давно зас-луженный им чин окольничего. Но это для всех ясное решение осложнялось действиями стольника Дубровского, который подал царю челобитную, что Хитрово дан чин не по месту, то есть с нарушением его, Дубровского, права быть в служебном производстве впереди Хитрово. Нерешительный Алексей Михайлович засомневался и приказал начать расследование. Родственники Дубровского грудью встали на его защиту, родственники Богдана Матвееви-ча встали на его сторону. Дело приобрело характер местнического скандала.
Хитрово получил неприятное для себя известие от своего родственника окольничего Фёдора Ртищева и был сильно уязвлен выходкой Дубровского, которого почти не знал. Ртищев вместе с этой грамоткой прислал и разреше-ние от государя отбыть Хитрово на время в Москву, оставив за себя на кар-сунских делах дьяка Кунакова и товарища воеводы Бориса Приклонского.
Мысль о местническом деле привела воеводу в смутное беспокойство, и он вышел из своей комнаты с мрачным и задумчивым видом.
– Что-то не так, Богдан Матвеевич? – спросил Кунаков, по-своему поняв настроение воеводы.
– Всё так. Отписки составлены правильно, только будут ли люди к тому часу, когда мы на Синбирскую гору двинемся?
– Всё может быть. Государь укажет нижегородскому воеводе Долгорукому послать людей, а князь такой увалень, пока раскачается, пока турнет приставов людишек собирать по уезду, может к морковкиному заговенью и поспеет.
– Ладно. Пойду пройдусь, надо напоследок на всё глянуть. Васятка, шубу!
Парень мигом накинул на плечи воеводе лисью шубу, покрытую темновишневым сукном, подал шапку и рукавицы.
Шагнув из полутёмной душной избы на крыльцо, Хитрово зажмурился от ослепившего его на миг яркого солнца. Жадно вдохнул свежий морозный воздух, прищурившись, посмотрел вокруг. Десятка полтора стрельцов широкими деревянными лопатами грузили пласты снега в большие короба и волоком тащили их за ворота крепости. На башнях атемарские плотники стучали топорами, доделывая верхние венцы срубов. Щепки и стружки, насыщая воздух запахом свежей сосны, кружась, падали на снег.
К воеводе на потных заиндевелых лошадях подъехали два казака – сторожевой разъезд, вернувшийся из ночного дозора.
– Что, замёрзли, ребята?
– Студёно. В поле позёмка завивает, метель будет.
– Как там караульщики, не помёрзли? – спросил воевода о людях, которые всю зиму находились на сторожах, разбросанных по обе стороны от Карсуна вдоль засечной черты. Караульщики жили в землянках и в случае чего должны были подавать знак дымом, поджигая в специально установленных чанах смолу.
– А что им поделается? Живут себе, как медведи, в берлогах.
– Добро, – сказал Хитрово. – Ступайте отдыхать.
Казаки неторопливо двинулись к своей избе, где их ждали миска толокна, кружка кваса и старые недруги – клопы, которые, как их казаки не вымораживали, не оставляли служивых в покое.
Богдан Матвеевич спустился с крыльца и, заметая полами длинной шубы снег, пошел по проходу между строениями. Васятка поспешал следом, отстав от своего господина на один шаг. Возле низкого, до пояса, сруба воевода остановился, заслышав доносящиеся из него вопли. Это была земляная тюрьма.
– Отопри! – приказал Хитрово.
Караульный стрелец загремел замком и засовом, распахнул низкую дверь, из проема высунулся всклоченный и грязный узник.
– Воевода, милостивец! – возвопил он. – Нет мочи терпеть!
Это был казак, убивший своего товарища во время запрещенной азартной игры в зернь на деньги.
– Сиди и молчи! – строго сказал Хитрово. – Твои бумаги отосланы в Москву. Как там приговорят, так и будет.
Стрелец затолкал узника в сруб и запер дверь.
– Скажи сотнику, чтобы сводили его в баню, – молвил Хитрово караульному. – Он шелудьями оброс.
Воевода на границе имел неограниченную власть. Он разбирал все проступки и определял наказания. Это касалось всех преступлений, кроме убийств. Душегубов, получив от воеводы материалы следствия, судила бярская дума. К смерти за убийства на бытовой почве приговаривали редко, чаще убийц ссылали в Сибирь, в охотничьи ватаги, добывавшие пушного зверя.
– Студёно, чай, сейчас в яме, – пробормотал Васятка.
– А ты ему свои портки отдай, – усмехнулся Хитрово. – Убийство, Вася, смертный грех, за него платить надо.
Васятка был с этим согласен, однако он сочувствовал всем, кто страдает: не очерствел ещё душой, не ожесточился.
Хитрово толкнул калитку и вошёл на конный двор, где казаки вилами с возов метали привезённое с летних покосов сено. Запах сухой травы напоминал об июле, о неблизком ещё лете. Конюшни не было, казацкие лошади, нека-зистые и большеголовые, добытые в бою или за деньги у ногайцев, отлича-лись неприхотливостью в содержании и выносливостью в походах. Полусот-ник подбежал к воеводе, и тот попенял ему за беспорядок и нечистоту.
– Будет сделано, воевода! – гаркнул казак, дыхнув на Хитрово чесночным смрадом.
– А это чьи одры? – указал Богдан Матвеевич на двух лошадей, чьи бока и крупы были облеплены засохшим навозом и соломой. – Шелепов давно не получали?
– Так это, – забормотал полусотник. – Хворают казаки, третий день лежат в лёжку.
– Чем хворают?
– Лихоманка бьёт. Отойдут, неровен час.
Богдан Матвеевич забеспокоился. Ни голод, ни набег страшны ему были, а внезапное моровое поветрие. Бывало, что чума или холера в считанные дни опустошала города, а в крепости, при скученности людей, любая зараза могла распространиться с быстротой молнии. За прошлые месяцы люди в Карсуне мерли, но не так шибко, два – три в месяц. За оградой на берегу реки крестами прирастало кладбище.
– Ерофеич смотрел? – спросил Хитрово про имевшегося в поселении травника и костоправа, взятого им из Атемара для лечебных услуг.
– Он и сейчас возле них. Даёт отвары травные, да мало помогает. Даст Бог выживут.
– Поставь кого-нибудь за их конями приглядывать, – сказал воевода. – Безлошадные казаки не ратники.
– Сделаю, Богдан Матвеевич, – полусотник согнулся в поклоне.
Под рукой воеводы имелось две сотни стрельцов и полусотня казаков. Это была пятая часть из тех, что пришли с ним вместе прошлой весной на Кар-сунскую засечную черту. Остальных, женатых и старых, Хитрово отпустил после Покрова по домам, приказав явиться в Карсун за две недели до поздней в этом году Пасхи. Лишние едоки воеводе были не нужны, для несения караульной службы хватало и этих. Отправил осенью по своим избам и работных людей, числом более трёх тысяч. Весной князь Долгорукий, нижегородс-кий воевода, обязан был представить на строительство черты пять тысяч крестьян, взяв с каждого пятого двора по одному человеку. Работники долж-ны были прибыть со своими лопатами и кирками, с пятью сотнями телег, оснащенных коробами, с косами и вилами для заготовки сена.

Воеводский опыт подсказывал Богдану Матвеевичу, что явятся на засечную черту далеко не все. Дьяк Кунаков верно заметил: князь Долгорукий был любитель волокиты, да и сами крестьянишки всегда непрочь увильнуть от государевой работы, хотя за неё им давали неплохие деньги – два, три рубля за лето. Правда, и работа была адова – рыть ров в три сажени глубиной, громоздить на русской стороне рва вал, укреплённый заострёнными бревнами, валить деревья для устройства засеки, непроходимой для степняков. Дел на лето намечалось невпроворот, и Богдана Матвеевича отягчала нелегкая дума, справится ли он со всем, что на него навалилось.
– Чего ты на меня таращишься? – спросил Хитрово своего спутника. – Или нашкодил где?
– Просьба у меня, – замялся Васятка.
– Так говори.
– Ты уедешь на Москву, Богдан Матвеевич, а мне разреши сходить с обо-зом в Казань?
– На кого же ты Кунакова оставишь?
Васятка Кунакова побаивался, тот был скор на кулачную расправу.
– Добро! – решил Хитрово. – Иди в Казань, только не набедокурь там. Я дьяку скажу. Пойдем в кузню, глянем, как Захар слово держит.
Кузня находилась в незастроенном углу крепости, в стороне от других строений. Это была большая, рубленная изба с навесом, под которым хранились короба с древесным углем, полосы железа, нуждающиеся в ремонте лопаты, тележные оси, ободья колес, серпы, косы, а также дрова и несколько наждачных кругов. Отдельно поленницей были сложены бруски кричного сырого железа, добытого из болотной руды. Это железо привезли осенью из Засурья, где мордва его изготавливала с незапамятных времен. Захар, полковой кузнец, сказал, что это железо сразу в дело не годится, с ним нужно еще долго работать. Хитрово был любопытен и стал допытываться, как работать, что делать. Захар попытался объяснить, но на словах воевода ничего не понял. Тогда кузнец пригласил воеводу посмотреть, как это делается. За делами тот забыл о железе, а сегодня, когда перед отъездом стал подводить итоги сделанного на черте, вдруг вспомнил.

Широкая дверь в кузницу была распахнута настежь, и, подходя к ней, Хитрово увидел, как Захар держит клещами кусок раскалённого железа, а молотобоец бьёт со всего размаху кувалдой по местам, которые Захар обозначает ударами своего молотка. Увидев воеводу, Захар не прекратил работу, а наоборот стал ещё чаще постукивать по раскалённому железу, мол, смотри, Богдан Матвеевич, как кузнечное дело делается. Молотобоец, вдогон за кузнецом, стал чаще бить кувалдой, подсобник, провинившийся стрелец, начал сильнее раскачивать кузнечные меха, и пламя на горне из охряного стало белого цвета.
Рядом с наковальней стояла закопченная бочка. Захар положил молоток, подхватил клещами поковку и сунул в воду. Раздался шип, из бочки поднялись клубы пара.
– Желаю здравствовать, воевода! – произнёс кузнец, бросив поковку в ящик, где лежали несколько прокованных полос железа. Захар был сутул и долгорук, борода подстрижена коротко, смотрел исподлобья, но весело.
– Всё недосуг было глянуть, как ты железо настоящее из криц добываешь.
– Изволь воевода, – Захар взял из горна раскалённую полосу и сунул в бочку. Подождав немного, вынул и стал счищать топором с бруска окалину, довольно крупные лепестки железа, которые бросил в воду.
– Это начало дела, Петрушка, – сказал он молотобойцу. – Давай сцеживай!
Пертушка поставил рядом с наковальней пустую бочку, подхватил другую, где остужали железо, и медленно вылил из неё воду в приготовленную посудину.
– Вытряхивай! – приказал Захар.
На земляной пол посыпались окалина, кусочки шлака и железные лепестки. Кузнец выбрал наиболее крупные из них и, взяв маленькие клещи, разложил на раскалённые угли небольшой горкой.
– Качай!
Подсобник заработал мехами. Железо быстро нагревалось, меняя цвета от фиолетового до багрово-красного. Захар из большого совка досыпал мелких лепестков. Железо начало мягчеть, стало ослепительно белым. Кузнец большими клещами подхватил спёкшиеся лепестки и бросил их на наковальню. От удара кувалдой посыпались искры, и воевода, чтобы оберечь глаза, отшатнулся в сторону. Кричные лепестки на наковальне превратились в бесформенный слиток. Захар, заметив, что он остыл, положил его на горн.
– Сейчас мы делаем уклад, – сказал он, вытирая с лица пот. – Его нужно раз десять проковать, а то и поболее, чтобы добиться нужной плотности.
Богдану Матвеевичу было ведомо, что такое уклад, но как его делают, он видел впервые.
– Занятно, – сказал он. – А здесь в Карсуне болотная руда имеется?
– Я по осени прошёлся вдоль Барыша, кое-где есть, но не так много.
Хитрово заинтересовался. Розыск руд был делом государственной важности, на Руси долгое время не могли открыть порядочное месторождение железной руды и наладить производство металла. Не было специалистов, а иноземцы предпочитали получать деньги и обретаться в Немецкой слободе, и не спешили укреплять Московское государство.
– Как же ты руду отыскал? – спросил Хитрово.
– Очень просто, – Захар повернулся и взял в руку деревянный кол – Вот этим самым и отыскал. Шёл по берегу и через каждые шагов двадцать втыкал в дёрн ошкуренный кол. Затем вынимал, и острие пробовал на язык. Если кисло, значит, можно брать, сушить, обжигать, а потом в доменку.
– Так сразу разве можно понять на вкус, – недоверчиво сказал воевода, – что есть руда?
– Конечно, не сразу, – усмехнулся Захар. – Не один кол излизать в труху надо, чтобы стать добрым рудознатцем.
– Понятно, – промолвил Хитрово. – Стало быть, дело это непростое.
– Очень непростое. Это посмотреть на гвоздь – ерунда, а чтобы его сделать намаешься, если взять с его начала, с руды.
Хитрово задумался: для обустройства нового града на Синбирской горе понадобится много изделий из железа, где взять? Кузница одна, новые заводить времени нет. Кузнецы – люди посадские, вольные, их силком не заставишь ехать в синбирскую глухомань из Нижнего, Казани, тем паче из Москвы. Выход один – всё нужное заказывать в этих городах и везти сюда.
На горне поспела поковка, кузнец и молотобоец принялись проковывать её по второму разу, и Хитрово вышел наружу. Солнце стояло уже высоко, скоро Масляная неделя, за ней и до весны рукой подать. На жердочке под крышей избы затренькала, радуясь солнечному дню, синичка, да с такими коленцами, что Хитрово удивился, какая певунья!
– Мой возок готов?
– Вчера был готов, – ответил Васятка. – Будешь глядеть, господине?
– Нет. Пойдём лучше к плотникам на башню. Эк, как пластают, щепы навалили!
Воевода зашёл в башню, подобрав полы шубы, стал подниматься по крутой лестнице с этажа на этаж, в срубе было свежо, тонко пахло сосновой смолкой, ветерок, залетая в бойницы с реки, гонял по настилам мелкую стружку.
Старший плотник, завидев, что Хитрово зашел в башню, кинулся за ним следом, догнал его на последних ступенях.
– Добре, добре срубили, – сказал воевода, оглядывая окрестности из узкой прорези бойницы.
Вокруг на много вёрст простиралась засечная черта. Хотя снега засыпали рвы, но хорошо были видны частокол, завалы деревьев в лесу, где бурёломом прошла засека. На ближней стороже из землянки караульщика струился дымок, два стрельца тащили по льду Барыша плетёные ловушки – морды, чтобы опустить их в прорубь, на берег, скользя копытами, взбиралась лошадь, волоча за собой сани с большой бочкой, из которой плескалась вода.
– Когда остальные башни срубите?
– Почти готовы, осталось поднять, – ответил старший плотник. – Вон они, отсюда их, как на ладони, видать.
Плотники по месту нахождения башни в стене рубили только первую клеть сруба, остальные рубили в стороне от стены, затем поднимали их наверх и устанавливали на место. Это позволяло увеличить скорость строительства и множество опорных пунктов на засечной черте возникли за короткое время.
– Богдан Матвеевич, господин, – сказал Васятка, озабоченный предстоящим отъездом воеводы. – Разреши уйти, мне надо всё подготовить для тебя в дорогу.
– Ступайте оба. Я здесь побуду.
Стуча сапогами по ступеням лестницы, старший плотник и Васятка отправились вниз. Хитрово поплотнее запахнул шубу и притулился возле бойницы, глядя в заснеженную даль. Сумрачно, неуютно было на душе у воеводы. Неизбежная пря с Дубровским на Москве перед очами царя и боярства отягчали его невесёлыми думами. Не любил он вступать в противоречия ни с кем – ни с высшими, ни с ровней, опасное и тягостное это дело, но в этот раз уклониться не было возможности. За родовую честь нужно стоять, не жалея живота своего, поруха чести неизбежно отразится на нём самом, но что еще важнее на родичах, тем более, что Богдан Матвеевич был старшим в роде и нёс ответственность по установленному тогда порядку, за всех. Стерпевшим поруху чести грозила опасность быть отодвинутыми навсегда с пути, который вёл к получению должностей, званий, новых денежных и земельных пожалований от государя.

Судить его спор с Дубровским будет молодой государь, возведённый на царство всего два года назад. Конечно, он примет во внимание и родословную, и заслуги перед отечеством противников, прислушается к мнению ближних людей. Хитрово при дворе хорошо знали, он был в родстве со Ртищевыми и Морозовыми, самыми близкими царю Алексею Михайловичу людьми.
Хитрово посмотрел на солнце и заторопился. Подойдя к конному двору, он увидел, как из него выехали сани, запряженные двумя лошадями, гусем. На крыльце воеводской или съезжей избы стояли Кунаков и Приклонский. Хитрово коротко простился с ними и отправился в путь, сопровождаемый пятью казаками.
Вечером Богдан Матвеевич достиг Промзина Городища. Заночевал там и к концу следующего дня приехал в Алатырь, откуда начиналась государева ямская гоньба.

Глава 2.

Перед Москвой, когда появились, сменяя друг друга, слободы и посады, дорога стала накатаннее и просторнее. Запряжённый двуконь воеводский возок то и дело обгонял санные обозы, везшие в стольный град на торжища туши скота, вороха битой птицы, рогожные кули с мукой, лубяные короба замороженной рыбы и много всякого другого товара. Москва была огромна и прожорлива и без особого разбору всасывала в себя всё, что производила Русь – от Астрахани до Архангельска, от Пскова до зауральских стран.
За год с лишком пограничной службы Хитрово успел поотвыкнуть от многолюдства. На засечной черте праздношатающихся людей не было, там все приставлены к делу: казак промышлял неприятеля на ногайской стороне, стрелец нёс караульную службу, присланные из верхних уездов работные люди рыли ров, валили засеку, рубили срубы острожных и засечных укреплений. Но Москве до этих забот не было никакого дела. Её пронырливый и ухватистый на чужую копейку люд узнавал о другой, неизвестной ему России, только тогда, когда на столицу наваливалась орда, и рати многочисленных русских земель поспешали к ней на помощь.

Родовой дом Хитрово, большое, с полдесятины, подворье, застроенное избами и подсобными помещениями, находился неподалеку от Кремля, в Китай-городе, и был огорожен высокой кирпичной оградой. Богдан Матвеевич вылез из возка и перекрестился на образ Николы-угодника, находившийся над воротами под крышей. Скрипнула смотровая дверца, оттуда показалась борода воротника. Узнав хозяина, он сдавленно ойкнул, загремели замки и засовы, ворота распахнулись. Воротник и двое караульных уткнулись бородами, приветствуя хозяина, в грязный мартовский снег.
Хитрово ступил на деревянные мостки двора и осмотрелся. Вроде, всё было в порядке, всё на месте: над поварней дымилась труба, готовилась еда для дворни, у конюшни конюх нагружал кормушку сеном, в другом конце возле людской мыльни баба развешивала выстиранное бельё на тонкие жерди. Появление хозяина вызвало среди дворовых холопов переполох. Те, кто находились близ дверей, попрятались, остальные повалились в снег. На крыльце хором появился ключник и юркнул обратно, известить о приезде Богдана Матвеевича его мать и супругу.
Хитрово сбросил на руки слуги шубу и поднялся по лестнице наверх, в горницу.
– С приездом, господин! – ключник поцеловал хозяйскую руку.
– Как управляешься, всё ли цело? – спросил Хитрово, строго глядя в глаза холопа.
– Слава Богу, все на месте, все живы здоровы. Боярыня вот только прихварывает.
– Ладно. Поговорим после.
Известие о болезни матери не было для Хитрово новостью. Прасковья Алексеевна недужила последние несколько лет. У неё была нелегкая вдовья судьба: отец Богдана Матвеевича погиб вместе со своими двумя братьями, сражаясь с шайками малоросских казаков, наводнивших Русь во времена Смуты. Царь Михаил сохранил за вдовой полное владение калужским по-местьем из-за ратных заслуг мужа, что было редкой в те времена милостью.
По бревенчатому переходу Хитрово прошёл в избу матери. Она его уже ждала, сидела на постели, опираясь на горку подушек. В горнице пахло лечебными травами, сквозь небольшое окно пробивалась полоска дневного света и освещала высохшие обтянутые истонченной кожей руки матери. Богдан Матвеевич бережно обнял её и поцеловал в щеку.
– Какое счастье, сынок, что ты приехал, – тихо произнесла Прасковья Алексеевна, глядя на сына радостными глазами, в которых вспыхивали искорки слёз. – И не чаяла уже тебя увидеть.
Хитрово подвинул к постели одноместную скамеечку и сел рядом с матерью.
– Как я мог сам приехать? Государь вызвал, чтоб ехал немедля.
Прасковья Алексеевна заволновалась.
– Что так? Или случилась беда?
– Не можно мне, матушка, входить в царское рассуждение. Он один всё ведает. Как наши родичи живут-здравствуют?
Род Хитрово был большим, многие из него числились при царском дворе стряпчими и стольниками, стояли друг за друга горой, что было необходимо в соперничестве с другими дворянскими родами.
– Мало я кого вижу, Богдан. Кому нужна я, старуха?
– Что и брат Иван не бывает?
– Ты же знаешь службу стольника? В своём приказе днюет и ночует. Ко мне забежит, посидит чуток, да все на оконце поглядывает, торопится. Днесь заскакивал, винную ягоду на меду принес. Вон она в чаше. А ты надолго?
– На то есть царская воля, матушка, – сказал Хитрово, доставая из-за пазухи небольшую икону. – Был по делам в Казани, заехал в Богородицкий монастырь. Архимандрит Паисий благословил тебя образом пресвятой Богородицы.
Прасковья Алексеевна с благоговением взяла в руки иконку и поцеловала.

– Отблагодари отца архимандрита, Богдан, – сказала она, заметно повеселев. – На Москве наслышаны о подвигах его монастырской братии. Авось, мне их молитвы помогут. Боли у меня, порой спасу нет, все суставы выво-рачивает.
Хитрово ласково погладил руку матери, поправил одеяло.
– Я завтра буду у государя. Позволь испросить для тебя его иноземного лекаря?
– Нет, нет! Что ты! – Прасковья Алексеевна не на шутку испугалась – Эти немцы все лютераны и чернокнижники! По всей Москве дома себе наставили. На Рождество патриарх вышел из собора, народ пал ниц, а двое стоят. Оказались немцы, в нашем русском платье. Нет, немецких лекарей не надо!
Хитрово промолчал, ему самому не нравилось чванливое поведение немцев в Москве, в которую их наприглашали для создания войска иноземного строя. Большинство из них были хвастливы, задиристы, русских порядков не знали и не хотели знать, отчего случались драки между ними и москвичами.
– Я ведь не одна здесь, – продолжала Прасковья Алексеевна. – Сноха каждый день у меня сидит, Хитрово приходят, твой наперсник Федя Ртищев бывает. Ты к нему съезди, Богдан. Он сейчас у государя в большой силе.
Дверь в горницу отворилась и тут же захлопнулась.
– Марьина девка прибегала, – улыбнулась Прасковья Алексеевна. – Да и ты сам, наверно, заждался встречи. Иди к жене.
Хитрово поцеловал мать, вышел из горницы и по бревенчатому переходу проследовал в женину избу, в которой не был более года.
Распахнул дверь и сразу попал в жаркие объятия. Мария обожгла его долгим горячим поцелуем, и он сам загорелся, подхватил жену на руки, закружил по горнице.
– Отпусти, задушишь, – пролепетала она. – Экий медведь! Неровён час, кто увидит наше баловство.
– Жена должна быть скромной на людях, а вдвоём как не побаловаться!
Но отпустил её и, отпустив на шаг, осмотрел всю целиком взыскующим взором и улыбнулся. Ему показалось, что за время разлуки жена еще более похорошела, раздобрела, но не в полноту, а приобрела спелую мягкость, её тело при движениях, несмотря на просторную одежду, зазывно играло и влекло к себе истосковавшегося мужа. Мария всё поняла и лукаво улыбнулась, довольная своей властью над супругом.

– Как Василиса? – спросил Хитрово. – Здорова ли?
– Она рядом, – сказала Мария и крикнула. – Дунька, приведи Василису!
Богдан Матвеевич с волнением ждал появления дочери. Их первый ребёнок, тоже девочка, умерла от оспенного поветрия несколько лет назад.
– Подойди к отцу, – Мария слегка подтолкнула Василису, которая уцепилась за подол её летника. Дочери было всего четыре года, и от отца она отвыкла, да и раньше видела его не часто, почти всё время он был на службе во дворце.
Богдан Матвеевич взял дочь на вытянутые руки, вгляделся в настороженное личико: она обещала стать похожей на мать, такая же большеглазая, волосы с золотым отливом.
– Что, дочка, подзабыла отца?
– Нет. А почему от тебя дымом пахнет?
Хитрово рассмеялся, в дороге он ночевал в курных избах, и его одежда пропахла дымом от бездымоходных крестьянских печей.
– Я тебе, Вася, подарок привёз с черты. Казаки на Волге насобирали дивные камушки.
– А где они?
– В дорожной суме, чуть позже отдам.
– Она у нас умница, – сказала Мария. – Я вышиваю, она приглядывается, сама в руку иголку взяла.
Хитрово вздохнул и подумал, что не дает Бог ему наследника, девчонки не опора в старости, не продолжения рода, уйдут в чужую семью и, как в лесу, потеряются.
В двери горницы сунулся ключник:
– Господине! Иван Матвеевич приехал.
– Ах, ты! – всплеснула руками жена. – Я же тебя, Богданушка, обедом не попотчевала!
– Прикажи подать в горницу, – сказал Хитрово, отпуская дочь. – Иди к матери, я ещё зайду к тебе.

Иван Хитрово был одним из первых по значению стольников на Москве, ведал многими делами в Разрядном приказе, доброжелатели сулили ему в будущем окольничество. Узнав о приезде брата, он поспешил его навестить, имея на это серьёзные причины.
Братья крепко обнялись, троекратно облобызались и сели друг против друга за столом на скамьи.
– Что зришь так? – спросил Богдан. – Сильно я изменился?
– Одно скажу, заматерел, мужем смотришься. И седина в бороде появилась. Что, не мёд полевая служба?
– Тебе ли не знать этого, Ваня? – сказал Богдан. – Разрядный приказ все засечные черты блюдёт, ему всё ведомо.
– Но твоей службы я не знаю, на черте наскоком был один раз недавно.
– Где же?
– На Белгородской черте, в Комарицком драгунском полку. Государь мыслит завести ещё двадцать – тридцать полков иноземного строя, драгунских, рейтарских, солдатских. Полк в Комарицах недавно испомещён, пять тысяч драгун, у каждого пятнадцать четвертей земли в трёх полях, налогов не платят. Прошлым летом крымцы, как ни пытались, через них не прошли.
– Это какую же прорву денег надо на строительство новых полков? – сказал Богдан. – Об этом думали?
– С соли будут брать. Указ уже огласили, небось, слышал. Борис Иванович Морозов с окольничим Траханиотовым и дьяком Чистого затейку эту удумали. Соль сейчас в десять раз дороже, чем прежде.
– Это прямая дорога к бунту, – жёстко сказал Богдан. – По дороге в Москву я, хоть и быстро мчал, но многое слышал. Подошли рыбные обозы с Яика, на дворе конец марта, скоро отпустит, рыбу нужно солить. В Рязани торговые люди недовольны, в Коломне разграбили соляной склад.
– Вот я и мыслю, – сказал Иван. – Сейчас самое время надбавку на соль снизить наполовину. Люди бы возрадовались такому облегчению, утишились, а государевой казне прибыток изрядный.
– Правильно мыслишь, Иван! – рассмеялся Богдан. – А урезанной наполовину прибавки хватит на новые полки?
– Должно было бы хватить, но ведь растащат! На Москве открыто говорят, что Морозов главный казнохват, и дружки от него не отстают. У Морозова, пока он воспитателем молодого царя был, имелась одна захудалая деревенька, а сейчас поместья в Нижегородском уезде, близ Москвы. Откуда это всё? О больших пожалованиях государя неизвестно, да и не было их, значит одно – в государевой мошне ловко шарит.

Последние слова Иван произнес почти шепотом, с оглядкой на слуг, которые принесли обед из поварни: калачи, пироги с разной начинкой, щи на снетках, гречневую кашу, овсяной кисель. Слуги достали из открытого шкафа чашки, ложки, протёрли их чистым полотенцем и поставили на стол, на другой стол поставили судки с горячим.
– Ступайте, – сказал хозяин. – Мы сами разберёмся.
Вина на столе не было, Богдан Хитрово избегал хмельного, справедливо полагая, что оно застит ум и черствит душу, и пил только тогда, когда не было возможности этого избежать, ведь не откажешь государю, если он пошлёт тебе со своего стола кубок. На пирах пили порой до безобразия, бахвалились количеством выпитого, не редки были случаи, когда, упившись, боярин засыпал под царским столом.
– Ты к матери заходил? – спросил Богдан.
– Плоха матушка. Твоему приезду радуется.
После обеда вымыли руки из рукомойника, вытряхнули из бород хлебные крошки, утёрлись полотенцем. Хозяин кликнул слуг, те быстро собрали посуду, подтёрли стол и ушли.
– Тебе, конечно, ведомо, Богдан, – сказал Иван, выковыривая из зубов остатки пищи, – для чего государь тебя истребовал к себе.
Богдан внимательно посмотрел на брата: начинался самый важный разговор.
– Я думаю, об этом вся Москва знает, – ответил он. – Ртищев отписал, что государь пожаловал мне окольничество, а Юшка Дубровский ударил челом против меня, что он де обойдён, и в том поруха всему роду Дубровских.
– А нам не поруха, если Дубровские наперёд вылезут? – закипятился Иван. Наше дворянство старее ихнего. Их предки, крестьянишки князей Пронских, а наш пращур мурза Едуган выехал из Орды к рязанскому князю Олегу ещё до Куликовской битвы, принял христианство и стал Андреем Хитрым, от него и пошли мы, алексинские, и другие Хитрово. Об этом есть записи в церковных книгах. А как Рязанский удел отошёл к Москве, так и Хитрово выехали туда же, и уже больше двух веков числятся по московскому дворянскому списку. И сейчас нас в этом списке восемь мужей.

В голосе брата слышалась кровная обида. Иван был горяч и мог при случае зашибить Дубровского, что делать не следовало. Сам Богдан был тоже возмущен челобитной о местничестве, но вида не показывал, он умел скрывать от других обуревавшие его чувства.
– Государь мои дела ведает, – сказал он. – За мной новый град Карсун, засечная черта. У Дубровских были в роду полковые воеводы, но сейчас за ними ничего нет. Род захудал, измельчал. Положимся на волю государя.
– Попляшет у меня Юшка, – продолжал горячиться Иван. – Вот замнётся дело, придушу его в тёмном месте, как воробья!
– Остынь, Иван! Не стоит глупыми выходками тешить других. Всё решится в мою пользу, государь меня не оставит своей милостью.
– Хорошо бы так, – сказал младший Хитрово. – Шепчут государю наши супротивники. Слух есть, что государева тестя Милославского подрядили на это дело. А тот ведь круглый дурак, прости, Господи! Нет, поеду к боярину Борису Ивановичу Морозову, ударю челом! Он ведь наш свойственник, пусть молвит царю слово.
Богдан взял из стоящей на столе чаши грецкий орех, расколол его серебряными щипцами. Протянул половину брату.
– Попотчуйся, Ваня, и охолонь. Морозов нам седьмая вода на киселе, помогать не станет. У него своих супротивников в думе полно. Не с руки ему вязаться в это дело.
– Слушай, Богдан, ударь челом Вяземскому, – продолжал гнуть свое Иван. – Старик тебя любит. Полковое воеводство в Темникове тебе через его хлопоты досталось.
– Погоди! – Богдан встал и вышел в другую комнату. Через некоторое время он вернулся с грамотой.
– Вот слушай, что отписал мне в Темников Федор Ртищев. «… государь дозволяет тебе быть на Москве. О пре с Дубровским разговора не веди, поелику дело решено. Указано тебе представить государю свои розмыслы о будущем граде Синбирске…»
Хитрово бережно свернул в трубку письмо Ртищева и положил на стол.
Иван молчал. В отличие от брата он не отличался скородумием.
– Федор ясно пишет, что мое дело решено, посему князя Андрея Вяземского беспокоить не следует.
– Смотри, Богдан, не промахнись, помни, что ты за весь род в ответе. Покачнёшься ты, мы повалимся. Ладно. Засиделся, мне нужно ещё в приказ поспеть, заботы с новыми полками невпроворот.
Иван вышел, а Богдан Матвеевич чуть помедлил, затем встал и приблизился к окну. Брат подбежал к коновязи, вырвал из рук помедлившего слуги поводья и вскочил на жеребца. Ворота распахнулись, и стольник направил жеребца прямо на шарахнувшихся в стороны прохожих.
Хитрово прошелся по горнице, затем открыл дверь и крикнул:

– Герасим, заходи!
В горницу опасливым шагом вошел ключник с листом бумаги в руке.
– В порядке ли всё дома?
Ключник развернул лист.
– Ты что, Герасим, память потерял? – насмешливо спросил хозяин. – Ишь ты, на бумажке нацарапал. Ну-ка, дай мне её!
Хитрово быстрым взглядом просмотрел записи.
– Начинай, а я буду сверяться, так ли говоришь, как записано.
Ключник начал перечислять, сколько всего истрачено денег на содержание дома за время отсутствия Хитрово. Трат было немного, почти всё доставлялось из вотчинных и поместных деревень: говядина, баранина, свинина, битая птица, мёд, хлеб, крупы, капуста, репа, свёкла, масло сливочное и конопляное, холсты, верёвки, даже берёзовые дрова и веники нескольких видов. Покупались на торге свечи, соль, перец, шафран, ткани, пуговицы, конская сбруя, посуда и другие нужные в хозяйстве вещи.
Ключник без ошибки всё перечислил и, заметив, что хозяин улыбнулся, облегчённо вздохнул.
– Беглые есть?
– От нас не бегут, – сказал ключник. – Я выполняю твое повеление, госпо-дине, кормлю, одеваю. Наша дворня живёт не в пример лучше соседской. У Собакиных двадцать холопей утекло той осенью, побежали, не испугавшись зимы.
– А у нас что, ангелы? – усмехнулся Хитрово. – Не воруют, по кружалам не шастают, табак не пьют?
– Не без того, – замявшись, ответил ключник. – Для таких у нас батоги имеются.
– И помогает?
– Дюже помогает. Встаёт поротый со скамьи и не успеет рубахой накрыться, как в ноги валится, благодарит за науку.
Хитрово усмехнулся, он знал, что у Герасима тяжёлая рука, и дворня перед ним трепетала.
– Каков приплод?
– Негусто, но есть, – отвечал ключник. – Бабы в пусте не бывают. И меня Бог наградил седьмым сыном.
– Молодец, Герасим, – сказал хозяин и, достав из кошелька рубль, протянул ключнику. – Прими от меня за труды.
Тот упал на колени и поцеловал барину руку.
Хитрово крепко ухватил его за бороду, притянул к себе, беспощадно глянул в глаза.
– Сколько украл?
Герасим сдавленно забормотал:
– Чист я перед тобой, господине! Аки пёс, стерегу твое добро!
– Гляди! – оттолкнул от себя ключника. – Деньги на хозяйство выдаст госпожа.
Ключник юркнул за дверь, а Хитрово прошёлся по горнице, выглянул в окно. Бревна мостков от ворот к избе обтаяли под солнцем, в луже плескался голубь.

«Надо быстрее ехать на черту, – подумал он, – пока не развезло пути. Как бы в грязи не утонуть. Завтра явлюсь перед государем и в дорогу».
Время дня Хитрово мог определить, не глядя на часы, и знал, что сейчас пополдень, москвичи залегли спать, кто на перине, кто на рогожке, всяк по своёму достатку. Сам он после обеда избегал спать, потому, что, разлежавшись, чувствовал себя разбитым, но скрывал это от чужих глаз, поскольку подобное поведение осуждалось общественным мнением. Послеобеденное время Хитрово отдавал чтению богословских книг, иногда, если удавалось купить добрую иноземную книгу, читал по-латыни или по-польски. Языки он перенял у пленного шведа, который жил в их усадьбе в Григоровке. Знание языков он углубил в семье Ртищевых, где воспитывался вместе с сыном своей родной тётки Федором, с которым его сблизило увлечение книжной премудростью. Сейчас Федор Ртищев входил в кружок ближних к царю людей, с которыми благочестивый Алексей Михайлович обсуждал, как оздоровить церковный быт, исправить богослужебные книги по древним рукописям, отвратить народ от владевших им пережитков суеверия и язычества. Сам Хитрово не входил в кружок «ревнителей благочестия», но близко знал его участников: окольничего Ртищева, царского духовника Вонифатьева и архимандрита Новоспасского монастыря Никона, которому судьба уготовила в недальнем будущем быть патриархом.
«Поеду к Федору», – решил Хитрово и крикнул:
– Герасим! Оседлай Буяна!
Федор Ртищев жил на соседней улице, но обычай не позволял дворянину ходить пешком на людях, чтобы не умалить родовую честь.
Жеребец косил на подходившего к нему Хитрово лиловым глазом, выгибал шею, но хозяин не дал ему потачки, запрыгнул в седло и сжал острыми стременами бока. Буян резко прыгнул вперед, но получил плеткой между ушей и успокоился, узнал хозяина. Неторопливо по мокрому снегу Хитрово доехал до дома Ртищева, оставил жеребца открывшему ворота холопу и прошел к крыльцу. Хоромы были построены по-иноземному, в два этажа из кирпича, Хитрово поднялся на крыльцо, его встретил дворецкий и привел к хозяину.
– Заходи, Богдан! – радостно воскликнул Ртищев и поспешил навстречу брату. Они обнялись и расцеловались. В комнате, кроме них, находились ещё двое: протопоп Казанского собора Иван Неронов и священник в залатанной и забрызганной грязью рясе, судя по всему, явившийся из какого-нибудь деревенского прихода.
– Отца Ивана ты знаешь, – сказал Ртищев. – А это отец Аввакум из Лопатиц, его воевода сшиб с места, вот он и прибежал на Москву.
Аввакум был невысок ростом, сухощав и порывист в движениях – полная противоположность статному и величавому Ивану Неронову. Он цепко и оценивающе посмотрел на Хитрово и продолжил прерванное появлением гостя повествование.
– По мале времени, у вдовы воевода отнял дочь, и я молил возвратить сиротину матери, так он воздвиг на меня бурю, его люди у церкви меня чуть не задавили. Долго лежал без памяти, но ожил Божьим мановением. Воевода отступился от девицы, но вскоре пришёл в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах. Потом прибежал ко мне в дом, бил меня и от руки отгрыз персты, как пес! Когда я стал захлебываться кровью, то отпустил руку, а я, завернув руку платом, пошёл к вечерне. После службы опять наскочил на меня с двумя малыми пищалями, на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он меня лает, а я ему говорю: «Благодать в устах твоих, Иван Родионович, да будет!» Посем двор у меня отнял, а меня выбил, всего ограбил, и на дорогу хлеба не дал.
Бесхитростный и честный рассказ Аввакума сильно взволновал впечатлительного Федора Ртищева.

– Какой срам на Руси творится, а ведь скоро семьсот лет как она знает истинного Бога! – горячо произнес он. – Страшно сказать, но за это время Русь мало очеловечилась! Если воевода такое в церкви позволяет, то, что делается в приказной избе, где он полноправный владыка!
– Нестроение на Руси от смуты пошло, – промолвил бархатным баритоном Иван Неронов. – Так замутились все, и лучшие люди, и крестьяне, и сволочь, что до сих пор мрак не осядет в душах. Нужно время, спокойствие и лучшее строительство церковной жизни. На отца Аввакума свой гнев взгромоздил не только воевода, но и иереи. Унимал баб и попов от блудни.
Хитрово повествование Аввакума не удивило, он знал и более ужасное, но сам поп его заинтересовал и приглянулся своим незлобивым отношением ко всему, что с ним произошло. Он не причитал, не заламывал в горе руки, не вымогал к себе сочувствия, лопатицкий беглец просто и искренне поведал, что с ним произошло, а судить об этом представил другим. Помочь Аввакуму Хитрово мог только одним, деньгами.

– Благодарствую, господине, – отказался Аввакум. – Слава Богу, у меня всё в достатке.
– Не обижай дающего, Петрович, – сказал Неронов. – Богдан Матвеевич не милостыню подаёт, а жертвует.
Аввакум ещё не пообтерся на Москве и был стеснителен в отношениях с лучшими людьми. Поблагодарил Хитрово, взял деньги и сел на скамью. В нём отсутствовали навязчивость и искательность, часто свойственные беднякам.
– Твое дело я молвлю государю, – сказал Ртищев. – Где ты остановился? Мой дом для тебя открыт.
– Он не один, а с женой и малым дитём прибежал, – сказал Неронов. – Крыша над головой у него есть, при Казанском соборе. А нам пора к службе поспеть.
Ртищев проводил священников на крыльцо, смотрел им вслед, пока за ними не закрылись ворота.
– Я рад тебе, Богдан! – сказал он, входя в горницу. – Год или более того не виделись, как ты? Рассказывай!
– Известное дело – пограничная служба. Городок Карсун заложил, в нём крепость, вал по обе стороны повели до Синбирска и Инсара.
– Трудно было после московской жизни?
Хитрово знал, что Ртищев мечтает о большом самостоятельном деле, но государь не отпускал его от себя ни на шаг. Назревали серьёзные перемены в церковной жизни, и умный, ведающий в богословских вопросах Ртищев был ему необходим в качестве первого советника и собеседника.
– Для меня черта стала новым делом, – сказал Хитрово. – Государь мне многое доверил, а справился ли я, не знаю.
– Что ж, не один ты из ближних к царю людей этой думой занят, – улыбнулся Ртищев. – Государь сегодня спрашивал о тебе.
– Как он обо мне мыслит? – помедлив и заметно волнуясь, спросил Хитрово.
– Не смущай меня, Богдан, – ответил Ртищев. – Мое правило – не выносить ничего из дворца. Государь это знает, и лишиться его благорасположения я не хочу. Вот о своей задумке могу рассказать.
Хитрово понял, что ясного ответа не получит и упрекнул себя за то, что слишком быстро в пограничной глухомани отвык от придворных обычаев. Здесь, при дворе, каждый стоял за себя, и если помогал другому, то так, чтобы его не задела даже случайная немилость царя. А государев гнев непредсказуем, как землетрясение.
– На какую задумку ты, Федор, решился? – спросил он, скрывая неудовлетворение.
– Мыслю я учредить школу, в которой бы наши братья, учёные монахи из Киева, обучали языкам, греческому, наукам словесным до риторики и философии. Наши епископы, не говорю о простых иереях, плохо образованы, не знают богословия, путаются в самых ясных понятиях. А Русь в настоящее время оплот православия, наши угнетенные турками братья с надеждой взирают на Москву, чая, если не скорого освобождения от ига, то духовной поддержки. Тем временем в нашем богослужении имеются серьёзные расхождения с тем, как понимают православие греки, сербы, болгары. Все это необходимо устранить, а для этой работы нужны образованные правщики книг, просвещённые иерархи, способные проводить политику Москвы в зарубежье. Государь мыслит осадить хана в его поползновениях. Русь должна быть полновластной в своих южных пределах и на Слободской Украине.

Хитрово были ведомы замыслы царя и государевой думы об укрощении крымского хана и повороте русской внешней политики с западного направления на юг, в сторону Дикого поля. В его понимании, Русь представлялась ему избой, у которой не было одной стены, это было Дикое поле, и через него постоянно вторгались крымцы и ногаи, уволакивая людей, скот и имущество.
– В Заволжье усилились калмыки, – сказал он. – Постоянно нападают на русские поселения. Сейчас с башкирами сцепились, воюют друг друга. Черта нам поможет отгородиться от них, но она дорога и людей много забирает.
– Другого пути нет, – задумчиво произнес Ртищев. – Казна пуста, новый соляной налог государь указал, скрепя сердце. Но в мыслях у него есть и другое – собрать земский собор, принять новое Уложение, которым навечно прикрепить крестьян и посадских людей к тяглу. Будут отменены урочные годы и крестьянам запрещён выход от владельцев.
– Давно пора! – воскликнул обрадованный известием Хитрово. – Надобно приравнять крестьянишек к кабальным холопам. Сейчас в бегах полстраны, тягла не исполняются, денег взять не с кого, казна пуста!
Ртищев подошел к полкам, где у него стояли книги, и взял большой лист бумаги.

– Я прошлым летом разговаривал с английским купцом Самуэльсом, не по торговым делам, а пытал его о тамошних порядках. Всё у них не по-нашему устроено, но самое любопытное, что там крестьяне уже триста лет свободны. Триста лет! А мы только надумали запретить им выход. Я вот записал, сколько доходов получает английская казна, в десять раз больше, чем наша.
– Там крестьяне владеют землей?
– Нет, нанимают её на срок у лордов.
– Эх! – усмехнулся Хитрово. – Им бы наши заботы. У них крестьянишки от безземелья в Америку утекают, а у нас земли немеряно, наш мужик землю нанимать не будет, уйдёт, куда ему вздумается, и найдёт себе пашню. На Руси мужика надо держать в кулаке.
– Да, все у них не как у нас, – согласился Ртищев. – У них основная прибыль в казну от торговли, а мы своих купцов гостиной и суконной сотен в дым разорили. На днях они челобитную государю подали, что вконец исхудали и обнищали. Всем памятна судьба гостя Надеи Светешникова, который ссужал Михаила Фёдоровича на десятки тысяч рублей и был выставлен на правёж за недоимку.
На дворе стало смеркаться. Перехватив взгляд Хитрово, брошенный на окно, Ртищев спохватился:
– Извини, Богдан, я тебя совсем заговорил. Экий я невежа, гость в доме, а стол пустой!
– Мне пора домой, – сказал Хитрово, поднимаясь с лавки. – Я с дороги, родных ещё толком не видел.
– Поцелуй за меня своих, – говорил Ртищев, провожая двоюродного брата на крыльцо. – Я редко у них бываю, но ты знаешь царскую службу. Приходи во дворец завтра, как обычно, после утрени.
Хитрово въехал в своё подворье и сразу учуял запах дымка: протопленная господская баня ждала хозяина. На поварню с двумя ведрами молока шла бааба, в огороженном жердями загоне толпились телята, споро расседланный ко-нюхом Буян хрумкал овсом, матёрый бык, привязанный цепью к вкопанному в землю столбу, наклонив рога, рыл снег передними копытами и крутил хвостом. На всем подворье ощущалось присутствие порядка, довольствия и покоя.
Хитрово соскучился по своей домовой бане. Он любил попариться, поваляться на полке под огнедышащими ударами берёзового или дубового веника. В Карсуне ему приходилось париться в общей бане, она была слишком просторной, построенная из дубовых бревён, и всё в ней было не то, что своя баня, которая для всякого русского человека – начало и конец земного пути, в ней его купают после рождения и обмывают после кончины.
Встретивший хозяина на крыльце Герасим сказал, что баня готова и госпожа уже там. В предбаннике Мария на лавке раскладывала белье, своё и мужнино, рядом лежали гребни, редкий и частый, два мыла, жидкое и твёрдое, купленные у казанских торговцев.
– Вот я тебя и поймал одну, Маня! – воскликнул Хитрово, входя в предбанник.
Он обнял ее, поцеловал распущенные ниже бёдер золотистые волосы и стал снимать с жены рубаху. Жарко выдохнул:
– Не забыла меня?
Она затуманенным взором посмотрела в его глаза, и уголки её запунцовавших губ приподнялись в призывной улыбке.

СОЮЗ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ, УЛЬЯНОВСК