Продавец в рыбном ряду – мужчина средних лет – настойчиво зазывал людей остановиться у прилавка и выбрать рыбу к столу, мало того, будто бывалый зоолог, рассказывал о её характере и привычках так подробно и красочно, точно самому приходилось бывать в подводном царстве.

Он – либо страстный рыболов-удочник, но по причине острейшей занятости – не до отдыха и созерцания, оставил любимое занятие, либо поклонник трудов Сабанеева, потому и самоуверенно делился познаниями.

Со своим обрюзгшим и мясистым лицом с глубокими продольными бороздами-морщинами он был похож на старого сома либо на увесистого толстолобика. Правда, полные губы, несмотря на постоянно обиженную и досадливую улыбку, усиливали простовато-добродушный вид широкого лица, кое никогда не было злым или недоверчиво-хитрым.

Глаза навыкате с мутновато-жёлтыми склерами напоминали о хронической болезни печени либо об остатках порочных увлечений.

Соратницы по прилавку (при всём желании) не могли угнаться за его умением нахваливать морепродукты и в те дни, когда рыба вовсе не раскупалась. Ласково обнимали его и шутливо целовали в щёку, так как благодаря его красноречию, не всегда понимая – о чём он говорил, они не оставались внакладе.

Осенью ряды закрывались застеклёнными рамами. При общении с покупателем открывалась узкая створка или форточка.

* * *

…Мне, выросшему в лесостепном селе, не удалось стать рыбным гурманом, а всё равно часто останавливаюсь у прилавка и разглядываю элитную рыбу: какая она из себя? в чём секрет её силы и славы? Неровен час, не удастся увидеть её так близко, слухи не зря ходят о вымирании всего семейства осетровых. То есть элитная рыба настолько близка к исчезновению, что в скором будущем полную утрату будут воспринимать без удивления, как спокойно воспринимают новость о редкой находке костей скелета динозавра или мамонта.

Проживаем по берегам Волги, а на прилавках – перемёрзшая морская рыба, да и та – что попроще. По нашей вине и оскудели недра Великой реки, только признаваться в роковой ошибке лишний раз не хочется, вроде духу не хватает.

Мы, разумные существа, переполненные самомнением и гордыней, возомнившие, будто нам дозволены всякие-всякие безумные шалости под куполом чистых небес, осмеливаемся называть себя цивилизованными, вернее – кичимся «благородным» званием цивилизованного человека, не вникая глубоко в суть не очень-то простого содержания дорого доставшегося нам преобразованного мира.

Поэтому бессмысленно перечислять вопросы, ежеминутно возникающие: почему и зачем обескровлена неповторимая и доверчивая река Волга? И нужно ли немедленно ждать исчерпывающего ответа, коли он изначально неразрешим ни в ближайшем будущем, ни в далёком… С так называемыми преобразованиями слишком далеко зашли.

На безрыбье, как говорится, и рак – рыба. Но ныне и раки редкость! Зато в своё время, будто бы взамен захиревшему безмолвному подводному племени, погнались за увеличением поголовья рогатой и копытной живности, понастроили бесчисленные бетонные хоромины, а вышло, как назло, не по-нашему: ни хоромин, ни копытных в энном количестве, ни элитной рыбы…

И почему нам, пока наши души мучились, не сиделось при восковых свечах и керосиновых лампах? Учёные говорят: думающему человеческому мозгу необходим, как воздух, фосфор! Именно таким веществом богата рыба! Выходит, творческим силам заранее предписано увядание?

Дотошные люди возразят: о чём нам думать, коли за нас обо всём передумали.

Без толку слёзы лить, если постепенно втянулись в хвост шлейфа

технического прогресса. Мало того, успокаивают: не обессудьте, мол,

альтернативы всё равно нет, и не предвидится.

* * *

…Недавно на бойком месте открыли рыбный магазин. В последнее время новые хозяева (под грифом ЧП) активно отказываются от устаревшей формы палаточной торговли, перебираются в приватизированные помещения советских времён. Либо арендуют площади в современных торговых домах.

Я встал в хвост небольшой очереди, спросив пожилого мужчину: не он ли последний? Он ответил тихо, потому я не расслышал. Минуту спустя мужчина обернулся со знакомой улыбкой. Ох, Господи, взмолился про себя, это же Данила Скуднев, механик. И механик от Бога! Работали с ним бок о бок в автохозяйстве, давно не виделись.

Нетерпимый к политикам девяностых годов двадцатого столетия, прилюдно порицая – левых и правых, центристов тоже, за лицемерные и лживые речи, Данила невольно наталкивался на резкий отпор оппонентов, немало пострадал – и физически, и душевно, но страданиями не гордился, напротив, изо всех сил старался затушевать свои душевные раны белыми красками, чтоб в глазах близких людей не оказаться жалкой жертвой тех самых надломов, хотя многие на разрухе строили себе славу и каменные особняки.

Мне нравились наши неожиданные встречи: любил послушать его ироничные выводы о текущей политической жизни, зная, что в последние годы он не читал газет, отошёл от дискуссий и споров, хотя со мной всегда делился интересными наблюдениями. Увлекаясь пересказом политических новостей, указывая на малодушные и хилые ходы того или иного деятеля, как правило – забывал спросить о моём житье-бытье, словно был наслышан о нездоровье, либо был равнодушен к моей ровной семейной жизни, чтоб не расспрашивали о его собственной.

– Знаешь, Витёк, жизнь моя обновилась… – напевно заговорил Данила Скуднев. – Начну с начала: два года назад ездил на Центральный рынок, пожелалось хорошей рыбки, – продолжал, упорно глядя мне в глаза, будто хотел удостовериться: ошеломит ли новостью. – Подхожу, как и ты, к очереди, а в конце стояла пожилая женщина, спрашиваю: – Не вы, сударыня, последняя?

Она обернулась ко мне. Боже мой, взмолился про себя, это же Тамара Мушникова! Первая и единственная любовь!

Тома грустно заметила:

– До сих пор считаешь последней?

– Милая, не обижайся, не узнал. Оба хороши, что не виделись четверть века. Чего уж там… – ответил и повинился с горечью. Не хотелось, чтоб и при случайной встрече между нами зияла глубокая пропасть, разделявшая нас многие-многие годы.

На минуту-другую оба замешкались, молча переглядывались, будто нечего было сказать, вроде до мелочей были известны наши жизненные вехи. Разумеется, по слухам, кое-что знали друг о друге, но слухи – вещь ненадёжная, очень близкая к сплетням… Знаешь, Витёк, создалось впечатление, будто виделись с нею неделю назад. Наверняка и она держала в уме нашу детскую и юношескую привязанность.

– Пришла купить морской не себе, а кошке, – сказала Тамара. – Рыбу отвариваю и мешаю с кашей. Хорошо ест, облизывается, а после жмётся к моим ногам. Тоскует по парному молочку. Какое тут молоко?.. Надумали деревенский дом продавать, покупатели находятся. – Глаза её потемнели, готова была заплакать. От её глаз когда-то сходил с ума.

– В общем, дачная жизнь в тягость, – сказал Тамаре.

– Это не дача, а дом родной, – возразила она. – Этим летом в деревне нашу кошку Мурку машина сбила, – продолжала с поникшей головой. – Асфальтовая дорога близко пробегает. Видимо, к рыбакам направлялась, рыбу на мелководье ловила, чуть ли не ныряла, за что рыбаки и привечали её. Шуткой считали Мурку членом бригады.

– Подожди, подожди… А дача разве не в родной деревне? – прервал подругу. Тамара не умолчала. В ответе чувствовался лёгкий укор не за то, что не посватал в своё время и не взял в жёны, а за то, что будто бы не интересовался её дальнейшей судьбой.

– Вышла замуж поближе к Ундорам. Муж не запрещал держать кошек. Однажды Мурка пропадала всё лето. Вернулась облезлая, тощая и хворая… думали, помрёт. Мурлыкала и мяукала, вроде винилась. От Трезора не отходила, даже спала на нём, когда тот калачиком подрёмывал. Чтоб угодить нам, кинулась истреблять мышей и крыс. Свиней держали соседи, а крысы гнездились под нашей конюшней. Мурка и к рыбакам перестала бегать. Рассказывали, она ходила с ними, но буря потрепала судёнышко – на островок выбросила, в том числе и Мурку.

– Ты сроду любила кошек. И они виноваты, что я в сторонке оказался, – напомнил ей.

Тамара смутилась и ниже опустила голову. По губам и щекам разбежались лучи кроткой улыбки.

– В тот день говорю деду, – продолжала она.

– Какому деду? – спросил.

– Да мужу, – уточнила Тамара, ярче улыбнувшись. Её забавляли мои придирки. – Говорю ему: собака захлёбывается лаем. Поглядел бы, что с нею. Муж-то плохо слышит, а мне почудился скрежет машинных тормозов на дороге. Дед вышел и зовёт меня: собака рвалась со двора, цепь струной… Муж отцепил её. Ох, прямо прыжками ринулась к воротам и на улицу. А мы следом потопали. Мурка безжизненно лежала посередине дороги, от головы кровь… А Трезор метался…

То в одну сторону убегал, то в другую… не знал, где искать виновника. Он скулил и лаял с подвывом, но к кошке близко не подходил. И мы не знали и не знаем виновника, но про себя грешим на местного лихого ездока.

…Хотел подтрунить над товарищем, мол, любовные чувства юношеской поры возвратной силы не имеют. Не зря бытует поговорка: тело заплывчиво, а память забывчива. Но подкупила благодушная искренность, кою сбивать было неловко и совестно, так как в самом себе, к сожалению, ничего похожего не находил и не ощущал, тем более вспоминать было не о чем и не о ком. Мало того, странно было слышать от него воспоминания о любви, ведь прежде никогда не рассказывал о глубоких личных житейских делах, хотя и не слыл сухарём. При любых обстоятельствах и в любой компании, как правило, страстно рассуждал только о политике и о политических деятелях разного уровня, давая им нелицеприятные оценки, называя их случайными выскочками и временщиками. Данила Скуднев всегда был склонен к монархическому правлению.

– Тамара прежде не была словоохотливой, не любила приукрашивать своё настроение и успехи, как некоторые, чтоб возвыситься в глазах собеседниц. Её прямое откровение обрадовало. Зато настороженно предположил: наверняка, не так гладко живётся подруге, иначе не расчувствовалась бы на рынке.

Приятель примолк. А я прикинул: «Если бы со мной случилась похожая встреча, что маловероятно, и рассказал бы ему, то Данила пожалел бы, либо посчитал меня жалким человеком. Либо несчастливым. И был бы прав».

– Положила кошку на тряпицу и понесла к дому, – вспоминала Тамара. – Несу и ничегошеньки не вижу, в глазах слёзы… Вечером с дедом стало плохо, таблетки глотал горстями. Просила не убиваться, нового котёночка найдём. А он, оказывается, переживал о доме. Хочешь не хочешь, а придётся продавать, время поджимает, силы на исходе. В родном доме выросли дети (трое их у нас), приезжают отдыхать внуки. С Муркой играли и правнуки (их у нас тоже трое).

В то утро Мурка больно ласково тёрлась о мои ноги, а к деду запрыгивала на колени и сворачивалась клубком, когда он перебирал репчатый лук. Раньше она так не ласкалась, будто чуяла, что в последний раз…

– Ты знаком с её мужем? – спросил товарища.

– Видел один раз. Болел, маялся сердцем, – ответил он.

– Твоя зазноба овдовела? – спросил Данилу, нажав на последнее слово. Удивило его родственное внимание к первой любви, словно сам овдовел либо развёлся.

– Витёк, всегда забегаешь вперёд, – одёрнул он меня с еле заметной улыбкой. – Сказал же, что в тот раз Тамара была словоохотливой, торопилась высказаться.

Ловил её глаза, а она, как в юности, стояла с опущенной головой, будто не мне рассказывала, а чужому человеку.

– Каждое утро Трезор ждал кошку у крыльца. Мордочками коснутся и разойдутся. Кошка, кажется, равнодушная ко всему живому, важная и спокойная, а Трезор после встречи резвится, скачет, приседает с беззлобным гавканьем, от радости скулит… После её гибели он целыми днями лежал у крыльца.

Как только в душе ворохнулась мысль об отъезде, мы потихоньку сбавили заботу по саду-огороду, не убирались во дворе, не красили штакетник, не скашивали бурьянник у забора… Друзья наши меньшие почувствовали угасание полной жизни в доме, затосковали. Потому кошка и сплоховала. И Трезору не понравилось затишье. Прежде не убегал надолго с бродячими собаками.

– Одно звёнышко выпадет, так вся цепь рассыпается, – подытожил, чтоб Тома догадалась перевести разговор на другую тему.

–Зная о нашей любви к кошкам, нам подкинули двух рыженьких котёночков.

Одного оставили в деревне, а второго привезли сюда, – скороговоркой сообщила она, словно боялась упустить новость.

– А мне, Витёк, подумалось: Тома не забыла своего любимого рыжего кота, судьбу коего я ловко порешил. Разумеется, не в пользу хозяйки. И разговор о кошках нарочно усилила, чтоб разозлить меня.

– Ты был влюблён в Тамару. Что дорого любимой, то дорого и тебе, – сказал, слегка завидуя Даниле.

– Эх, дружище, в таких тонкостях не разбирался. В юности, как ты, Ивана Тургенева не читал. И обстоятельства принудили: хотел характер показать. Деревенская жизнь, сам знаешь, многослойная и сложная. Женским капризам и слабостям не потакал.

Данила оправдывался не совсем удачно, вроде надеялся, что я запамятовал его ровный и выдержанный характер. Не зря на его обветренном и сосредоточенном лице мелькнула недоверчивая усмешка к своей категоричности. Вовремя осмысливал бы поступки жены и дочерей, то в кругу знакомых не считался бы неудачником в семейной жизни. Храбрым был лишь в спорах на политические темы.

– Знаешь, Витёк, подруга не изменилась характером. И привычки те, так сказать, из природы незабываемых. Наверняка муженёк уступал ей во всём, чтоб она чувствовала себя полной хозяйкой в доме, да и в слове была бы первой. Я, возможно, сумел бы настроить струны семейные не хуже, доведись нам пожениться.

И меня называла бы «дедом». Чего уж… – сокрушался Данила. – В памяти начали стираться внешние черты её лица. Забылась и походка. Правда, стоит увидеть женщину, чем-то похожую на Тамару, то от волнения горю весь… Уверен, если все парни женились бы на первой любви, то семьи были бы крепки, здоровы и веселы.

–У тебя, наверное, и фотокарточка её есть?

– На что она тебе? – спросил Данила толи с лукавой ухмылкой, толи с долей обиды на хмуром лице.

–Нельзя, что ли, посмотреть и удостовериться, почему твоя голова кружится до сих пор. Мне, например, не приходилось.

– У неё и выкрал однажды. На фото юная Тома во весь рост в цветастом платье. Фотография, к сожалению, не помогает моей памяти, – пожаловался Данила.

– В семейном альбоме держишь?

– Сначала прятал от глаз жены, а прожили вместе четверть века, страсти-мордасти поблекли и стали предметом лишь обрывочных воспоминаний, тогда и положил Тамарино фото в альбом. Недавно карточки не обнаружил, пропала. Погрешил на близких — больше некому реквизировать, хотя они равнодушны к моему деревенскому прошлому.

– За что порешил кота рыжего?

– Мы с Тамарой жили на одной улице. Наши избы передними ок-

нами глядели друг на дружку. Её рыжий кот, избалованный лаской, мышей не ловил. Однажды поел наших пушистеньких цыпляток. Клуша забрела с выводком в заросли крапивы возле огородной изгороди, чтоб червячков раздобыть, но вскоре выскочила из зарослей с жалким остатком выводка.

Подумал на хоря. Кинулся с палкой в крапивную чащу, но вспугнул Тамариного рыжего кота, мордочка была облеплена цыплячьим пухом.

Месяц спустя он добрался до цыплят и других соседей. Но своих пощадил. Вызвал подозрение: не насмучает ли она своего любимого?

Тогда задумал поймать кота-разбойника и тайком убить. А получилось иначе: в рабочем посёлке Языково на лето ткацкая фабрика останавливалась, рабочие заготавливали дрова и сено… Родной дядя Степан Ильин в ту пору быстро справился с домашними заботами и в оставшиеся дни отпуска навострился к сыну на Урал. Я напросился в попутчики, тем более дядя не раз обещал, бывая в гостях, взять меня с собой, зная, что я не видел паровоза. Правда, по железной дороге уже бегали тепловозы.

И перед дальней дорогой в голову пришла шальная мысль: не увезти ли тайно Тамариного рыжего кота с собой, на полпути выпустить разбойника, пусть, мол, там ищет цыпляток?..

По радио услышал историю о преданной привязанности кошки к своему дому, если разлучат её, то тысячи вёрст не пугают, возвращается назад к хозяину. И решил отвезти кота на Урал вместо подарка семье двоюродного брата. Так и сделал.

В пути рыжий кот вёл себя весьма смирно, больше сидел у меня на коленях, не подозревая о моих недавних роковых замыслах порешить его за цыпляток. Гладил кота и представлял: спохватится ли Тамара? Жалел и переживал, а в какой-то момент раздумал дарить кота брату, пусть Тамара погорюет несколько дней о пропаже, вспомнит, возможно, и обо мне…

Жена двоюродного брата отнеслась к живому подарку с прохладцей; зато рыжий кот приглянулся рыжей соседке. Она работала официанткой в ресторане, одинокой была; за неделю прикормила кота так, что он наверняка запамятовал прежнюю хозяйку, потому не дался мне в руки, когда мы собрались в обратный путь, через форточку проник на карниз окна шестого этажа, не достать… Позже узнавал о судьбе кота, в письмах просил двоюродного брата, если-де поедет в отпуск, привезти рыжего. Но кот, оказывается, убежал от официантки. И своим ходом он не вернулся не родину.

Не сразу признался Тамаре, что рыжего кота увёз в Магнитку. Она не поверила. И до сих пор не верит.

– Одним словом, между вами пробежала кошка, но не чёрная.

– Верно, Витёк, наша дружба потускнела, а лучше сказать: окончательно разладилась. Тамара не отвечала на мои приветствия, перестала замечать. По воду к колодцу ходила ранним-ранним утром или в сумерки, избегала встречи со мной. В то лето возле неё закружился красивенький мальчик, дальний родственничек.

– Ты, наверное, ревновал?

– Не помню. И не ведал, что это такое. Сгладить разлад не помогли и котята, коих подкидывал на крыльцо Тамариного дома. Котята были всякие, но только не рыжие. Подкидышей она отдавала соседям, подругам или родственникам.

– Родители не отговаривали, чтоб не дружила с тобой?

– Вряд ли, Витёк. Её мамаша рассчитывала на меня. Правда, лет пятнадцать назад казус случился: на рынке нечаянно столкнулся с Тамариной мамой, огородную снедь продавала. Вместо обычного приветствия, тем более давно не виделись, она гневно выпалила: «Ну, землячок хороший, нажился!»

Склонила голову, глаза спрятала, не соизволила поговорить. Видимо, была наслышана о неладах в моей семье, воспользовалась случаем уколоть. Тамара росла без отца, в конце сороковых умер, замаяли фронтовые ранения.

Данила Скуднев примолк с запоздалой горечью на моложавом лице, словно давняя обида на землячку проявилась лишь в беседе со мной.

Пора было пройтись около прилавка, приглядеться к рыбе. Я купил трески. Он выбрал сёмгу и форель, мало того, попросил у продавца стеклянную литровую банку с икрой, заодно заказал лучший кусок балыка из сомятины. Банку с икрой покрутил перед близорукими глазами не менее минуты, не искусственная ли.

Трудно было скрыть удивление от его богатых покупок, на мгновение перехватило дыхание, когда он положил в сумку две банки с икрой. И, невольно подгоняя себя к закруглению нашей встречи, посомневался в собственном удивлении: может, он к семейному торжеству запасает? Дочерей замуж выдаёт или что другое?

И я стал прощаться.

– Витёк, подожди, – остановил меня Данила, показывая банку с

икрой. Икринки были похожи на переспевшие ягодки облепихи. – В своё время довелось пожить на Курилах. Судовым механиком работал. Разумеется, морепродукты были под рукой. Икру ел столовой ложкой, точно перловую кашу в армии. Приелась и надоела. Но без неё куда? Привык. В новинку посылал икорки в деревню маме и сестре. Мама отписывала: зачем, сынок, гостинец странный – ягодки солёные, без куска хлеба в рот не возьмёшь. Собиралась выбросить.

В ответ близким написал поподробнее, чтоб ели икру с маслом, полезнее любой ягодки. В отпуске дома постарался примером доказать, как пользоваться икрой. Вот такими дремучими дикарями оказались мы, хотя и проживаем в Поволжье. Иногда с мамой и сестрой вспоминаем тот случай с гостинцем с Курил, помираем со смеху…

У моря-океана пожить долго не пришлось, жене не климат, замаял бронхит. Врачи порекомендовали жить там, где посуше. А переехал на родину, так крохотная дочка каждый день просила оранжевых ягодков, то есть икры. На острове она любила кушать бутербродики с икрой. На новом месте приходилось покупать деликатес за большие деньги. Пришлось отказаться от «красной ягодки», не по карману.

«На месте Данилы, если дочке нравилась икра, не уехал бы с острова», – почему-то решил я.

– Хочешь знать, Витёк, мой сосед, ветхий старичок, иногда живо и зримо живописует старую Волгу. Завидки берут, хотя с трудом верится, что недавно природа была девственной. Сено с заливных лугов вывозили зимой обозами в оренбургские степи, в Москву… В молодые годы сосед часто видел чудеса: ранним утром из Волги выползал по росной траве сомина усатый, врасплох подхватывал сонного зайца и утаскивал в воду.

– Рыбаков слушай… наплетут до небес, – отмахнулся я, хотя Данила не умел привирать. – Вы с Тамарой только в детстве дружили? – спросил, чтоб отвлечь его от рыбацких баек.

– Считай, во всю прыть бегал по улице, правда, без штанов, а Тома только-только научилась ходить. Играли вместе. Я учился в четвёртом классе, а она пошла в первый. Из школы возвращались, чуть ли не под ручку. Не заметили, как подросли и повзрослели. На Тому поглядывали ребята и постарше меня, разумеется, волновался, не послали бы к ней сватов. Мы встречались всё реже и реже… А если приходилось сталкиваться лицом к лицу, то вдруг обоим становилось смешно, словно смеялись над новыми чувствами и над давней размолвкой… Она боялась уединиться со мной, помашет ручкой и убежит, не успевал и слово вымолвить.

– Ну, Данила, молодец, по-прежнему дорожишь первой любовью. На глазах молодеешь, романтиком стал, – похвалил с нескрываемой радостью.

– Наши дорожки разбежались внезапно: Тамара очень рано вышла замуж.

– Она всю жизнь, наверное, благодарила тебя за подлинные чувства к ней, с чем и жила в согласии с хворым мужем. А ныне, какая перемена осчастливила? – рассудил и спросил взволнованного приятеля.

– Не поймёшь тебя: то жалеешь, то завидуешь. Вот послушай: Тамара показывала дом покупателю, а муж расстроился и в одночасье слёг, так не встал. Она отказалась от продажи. В ту осень овдовела. А год спустя, разумеется, без всякого колебания в душе, заявился к ней с поклоном. Звал её в родную деревню, тем более изба её матери сохранилась. Но она попросила не усложнять задумку. Решили жить и доживать в обжитом доме, хотя не так просто занимать место её покойного мужа, с коим прожила почти сорок лет. Говорят, мужик был смирный, тихий и покладистый. – После минутного молчания, поглядев на меня озорным взглядом, сочувственно и с глубоким вздохом заключил: – А обо мне как скажут? То-то. Сам понимаешь, не подарок. Какой уж есть…

С дружным смехом мы обнялись и попрощались, похлопав друг друга по спине.

* * *

…В начале шестидесятых прошлого века, отгуляв свой первый трудовой отпуск, возвращаясь к месту временного проживания, я заехал на два-три дня в Ставрополь (ныне Тольятти) к двоюродной сестре. С Николаем Поляковым, сестриным мужем, добрейшим человеком, в полдень поехали глядеть на клубившуюся косяками рыбу на подступах к плотине Куйбышевской гидроэлектростанции.

Добрались в глубоком металлическом кузове грузовика-углевоза – лучшего ждать не стали, хотелось успеть до сумерек. По приезде расположились неподалёку от плотины.

С Волги дул прохладный и сырой ветер. Люди грелись у костров,

коих было разведено не менее десятка. Огонь поддерживали обрезками досок от опалубки, горбылями и бросовой тарой…

Зеваки в основном толпились у кромки зеленоватой воды, прохаживались либо стояли и, молча, смотрели на кишмя кишевшую рыбу, беспомощно ищущую выхода из тупика.

– Года два назад перехватили Волгу, а народ приходит и приходит… – не закончил мысль Николай Поляков.

Из толпы вышла статная женщина средних лет. К ней, путаясь и спотыкаясь, прижимались малые мальчики-погодки, старшему восемь-девять годов… Женщина рыдала! А на подъёме пологого берега, одетого в бетон, по коему поднимались с оглядками на Волгу, запричитала… Ребятишки, видимо, привыкшие к её слезам, упрашивали: «Мама, мама, холодно. Пошли отсюда, пошли… »

Говорили, она каждый вечер появляется у плотины и плачет. Любопытные спрашивали: о чём или о ком убивается? Но странная женщина не отвечала, будто не слышала вопроса.

– Может, многодетная красавица потеряла на Волге кормильца? – сказал я Николаю Полякову.

– Кор-ми-ли-цу! – по слогам выговорил Николай, кивнув в сторону запруженной Волги.

Он знает о той женщине больше, чем нужно, подумал я, но расспрашивать не стал. Наверняка Николай, как добрейший человек, пощадил мой юный возраст, не осмелился перегрузить тайной. В те годы много их открывалось.

Вопреки инстинкту, покружившись под плотиной, косяк из мелкой рыбы стремительно ринулся назад, а в двухстах метрах от плотины, прямо против нас, поднырнул под косяк из крупной рыбы и надолго исчез. Возможно, косяк – сильно преувеличено, но рыба стайками металась, как сейчас вижу, словно готовилась к броску к неприступной бетонной преграде, прервавшей вечный путь к верховью.

Среди людей, будто окаменевших у воды, пронеслась новость: рыбаки с вёсельной лодки подцепили раненую белугу. Знающие толк в рыбалке показывали на лодку с рыбаками у противоположного правого берега, тёмного от густого леса, вслух прикидывали и взвешивали: наверняка, в белуге не менее тонны, не менее…

Через минуту-другую вечерняя мгла поглотила из виду крутой правый берег и пучившую от рыбы реку, лишь плеск мелкого прибоя напоминал о большой воде. Что происходило с рыбаками, подцепившими белугу, можно было только догадываться. Оставалось терпеливо ждать рассвета, хотя плотина ярко освещалась мощными прожекторами.

–Если белуга не была ушибленной, подцепили бы? – спросил Николая.

– Вряд ли. Больно велика, настоящий кит, – ответил Николай. Чуть помолчав, добавил вполголоса: – Они и задели её. И не первую.

Рыбаки угомонили белугу под утро. Но они не радовались улову. Обветренные до шоколадного цвета лица выглядели угнетёнными, усталыми и суровыми. Ночью не довелось покурить, поэтому на берегу выкуривали самокрутки до последнего момента, пока огонёк не обжигал губы, а кончики пальцев не чувствовали жар табака.

– Последнюю взяли, – нараспев выговорил самый пожилой рыбак. – Таких красавиц с низовья Бог больше не пошлёт, – досказал, чуть не сорвавшись на крик. Повернулся лицом к Волге, чтоб молчавшие люди не заметили блеск в глазах.

* * *

…Мама вспоминала: её отец, то есть мой дед Пётр Ильин, садовый сторож, незадолго до сенокоса ездил на ближайшую ярмарку, что собиралась в Волынском (ныне Старое Никулино), брал своих малых детей. Он покупал сушёной воблы полный рогожный мешок, а деткам давал монетки на пряники и на розовую сладкую воду. На зимние ярмарки, собиравшиеся в разных селениях перед Рождественским постом, дед брал только больших деток. Покупал воблы два-три рогожных мешка, самое лучшее кушанье в нестрогий пост. И в сельских лавочках не выводилась селёдочка разных сортов; городские торговцы на санях развозили по сёлам и деревням замороженную волжскую рыбу. Дед Пётр у них покупал судаков.

Мама в юности жила в пригороде Симбирска у Тимофевны, так называла она жену садовника. Нянчила их поздненького и желанного малыша. От их коровы носила парное молоко на городской рынок. Видела, как на роспусках привозили белобрюхую белугу с Волги. Трогала и гладила рыбину, жалела…

Мама любила речную рыбу, но позже пришлось привыкать к морской. Она прожила девяносто лет. Вспоминаю её слова: кто не ест рыбу, тот долго не живёт.

…Мужчина-продавец, от коего мы чуть отвлеклись, выглянул в оконце торгового ряда и предложил мне серебристую мойву, как самую дешёвую и доступную. О цене не хотелось бы и говорить, тем более при бедном выборе. Обычная и распространённая рыба никогда не была дороже говядины или свинины, так как вылавливалась под боком – в Волге и в её славных притоках: Свияге и Суре. Не раз слышал от волгарей, живущих у большой воды: в смутные годы, особенно в Великую Отечественную войну, даже позже, голода не знали, рыба спасала.

А тут, глянь-ка, второсортная морская – с кусачими ценами, рука тянется не за кошельком, а за валидолом. Вдобавок обвесят грамм на сто. Правда, говорить о её второсортности –язык не поворачивается, и она– Божье создание, как и мы, гордецы, возомнившие о себе…И среди нашего брата, считает Данила Скуднев, «второсортных» немало.

Может, нынешние цены на рыбу правильные? В былые годы морской рыбой, когда стоила копейки, кормили домашних курочек и свиней на подворье, разумеется, и кошек. И ничего с нами не поделаешь, так сказать–с цивилизованными хищниками. Ничего! Слышал, будто бы нанешние буржуа кормят своих кошечек элитной рыбой. Ох-хо-хо…

Я косо поглядывал на куски осетрины и сёмги, стоимостью ни много ни мало две-три сотни рублей. Ясно, что элитная рыба не для нашего брата-бедняка. Потому я думаю: стоит ли переживать о её будущем? всё равно не достанется.

Продавец перехватил мой рассеянный взгляд, наверное, не поверил моему желанию купить кусочек красной рыбы – не спятил ли пожилой мужичок в козьей шапке? Но после короткого раздумья предложил купить хотя бы голову или хвостовую часть осетрины.

–Если брать элитную рыбу, то нужно взвешивать на аптечных весах, чтоб обоим не прогадать, – сказал я.

От моей оговорки он засмеялся простуженным голосом. Оглянулся на бойких соседок-продавщиц и с обидой ответил:

– Напрасно сомневаетесь.

И продавец с сочувствием поглядел мне в глаза, словно постыдился или пожалел, что не имею возможности купить элитную рыбу. Он машинально протёр белой тряпицей чаши весов и медленно закрыл передо мной створку окна.

Сергеев Виктор Николаевич родился в 1943 году в с. Чуфарово Ульяновской области.

Член союза писателей России. Живёт в Ульяновске.