Между тем в моей жизни назревали важные перемены, которые оказали большое влияние на мою судьбу. В 1956 году мы с мамой остались в землянке одни. Мамка старая, Валя с Гошей переехали в Омск на кирпичный завод к тете Дусе, куда уже перебрались из Прокопьевска тетя Шура с Леней и Валя Рязанова, моя младшая тетка. Все они получили комнаты в бараках, работали на 1-ом кирпичном заводе обжигальщицами кирпича, хорошо зарабатывали и звали к себе маму и меня.

Летом 1958 года я закончил восемь классов, часто ездил на соревнования по волейболу, где выступал за районную команду. Мне, конечно, тоже хотелось в Омск, но вряд ли мы поступили правильно, переехав туда. Мне нужно было сначала окончить среднюю школу, определиться, в какой поступать институт, но этого не случилось, поэтому жалеет об этом бесполезно. И, вообще, я считаю, что судьба все-таки существует, и человеку заранее указана дорога, которой он следует всю свою жизнь. Только вот кем указана?..

В 1956 году лагерь политзаключенных на кирпичном заводе был закрыт. Всех зэков выпустили на волю, только кое-кому, например, бывшим эсэсовцам из прибалтов был выезд на родину запрещен. Бывшие охранники, бывшие зэки стали работать на заводе, жить по соседству в тех же зэковских бараках, которые были разгорожены на комнаты, где установили печки, а рядом с бараками построили сараи для хранения дров и угля. Эта перестройка разворачивалась на моих глазах летом 1956 года, и я часто бывал в Омске. Когда в лагере жили зэки, он был чистым, уложенным, с клумбами цветов, гипсовыми скульптурами, но «вольняшки», вломившись в него, всю эту лагерную благодать моментально затоптали и изгадили. Возле бараков выросли горы обильно заливаемые помоями, которые никто не убирал, скульптуры разбили, всякие там прибамбасы, вроде фонтанчиков, исковеркали.

Сейчас, когда по телевизору показывают престарелых, но еще крепких на вид бандеровцев из Западной Украины, эсэсовцев из Латвии и Эстонии, я пристально вглядываюсь в экран: а вдруг мелькнет знакомое лицо, ведь я видел их достаточно, жил с ними, работал, когда в 1956 году эту публику выпустили из лагеря.

Об одном бывшем зэке, слесаре нашего формовочного цеха Аккермане сказать следует особо. Помнится, мы вышли в первую смену, а в цеху царил переполох. Оказывается, ночью органы госбезопасности арестовали слесаря Аккермана. Но об этом наши начальники не знали, думали, что передовика производства, чей портрет красовался на доске почета, замела милиция. Это было в 1961 году, когда во всей стране шла компания по взятию преступников на поруки. Спешно провели цеховое собрание, написали нужную бумагу, и парторг и мастер цеха Колычева поехала решать судьбу Аккермана. Вернулась она к концу первой смены, бледная, с вытаращенными глазами. В КГБ ей, видимо, прочистили мозги, и единственное, что она произнесла, было: «Аккерман военный преступник!..»
В начале 1960-х годов в Краснодаре проходил крупный процесс изменников Родины, повинных в истреблении сотен тысяч советских граждан. Наш тишайший передовик производства слесарь Аккерман оказался штатным переводчиком эсэсовской зондеркоманды. Эти гады в «душегубках» уничтожили тысячи и тысячи детей, которые находились на лечении в санаториях и не были своевременно эвакуированы. Литературно публицистический отчет о процессе опубликовал Л.Гинзбург («Бездна»).
В политические преступники попадали и малолетки. Мой сосед по бараку Юзек получил срок, когда ему едва минуло пятнадцать лет. Юзек жил в деревне на польской границе, пас скотину, и вот однажды бандиты послали его с запиской в деревню. В доме была чекистская засада. Юзека повязали, допросили, осудили на десять лет и отправили в омский лагерь. В лагере Юзек вымахал в двухметрового детину, научился читать и писать, освоил слесарное ремесло. Его, конечно, полностью реабилитировали, он получил жилплощадь в бараке, купил мотоцикл «Харлей», полностью оделся в кожу: фуражка, гимнастерка, галифе, сапоги, пальто – стал первым парнем на проселке, куда из деревень понаехало много девчат.
Мы с Юзеком однажды поехали в центр города, он решил подарить своей зазнобе блестящие резиновые сапоги, последний писк тогдашней моды. До промтоварного магазина мы не дошли. Юзек в первую очередь завел меня в распивочную, где были установлены автоматы для розлива вина, накупил пригоршню жетонов и закуролесил. Я тогда не пил, а Юзек шарахнул стаканов десять портвейна, налил еще и провозгласил тост:
– Уря!.. Уря!.. Прекрасный Гитлер!..
В распивочной воцарилось недоброе молчание. Я сгреб со стола оставшиеся жетоны в карман и из всех сил стал выталкивать Юзека на улицу. На пороге он еще раз проорал здравницу фюреру. Время от времени Юзек выкрикивал этот антиобщественный лозунг в трамвае и автобусе, пока мы добирались до поселка.
Утром я пришел к нему домой. Юзек жадно пил воду. Выслушав мое повествование о вчерашних в событиях, он тяжело вздохнул.
– В начале войны в нашу деревни назначили полусумасшедшего коменданта. Немец был большим любителем военных маршей и шнапса. Напьется и собирает всех жителей перед комендатурой. Сначала речугу толкнет, а потом заставлял всех хором орать: «Уря!.. Уря!.. Прекрасный Гитлер!..». А мы, пацаны, как засвистим. Немцы, полицаи похватали тех, кто не успел удрать. Я, хоть и не свистел, тоже попался. Меня били шомполом, а я через каждые два удара орал: «Уря!.. Уря!.. Прекрасный Гитлер!..» До полусмерти забили. Запомнил я эту науку глубоко. Сейчас у пьяного иногда наружу выскакивает…
.
Видел я и полицаев на шахте в Прокопьевске. Через много лет написал об этом стихотворение.
Шесть лет мне.
Рабочий поселок.
Дымит террикона гора.
Мир болью еще не расколот
На стороны зла и добра.
Шатаются стены барака
От вьюжного всплеска зимы.
По склону крутого оврага
На санках катаемся мы.

А мимо от мрачных сараев
Шагает угрюмый конвой.
На шахту ведут полицаев,
С собаками, в мокрый забой.

Стучат по каменьям подметки.
И каждый от инея сед.
Солдатские вдовы, молодки
Глядят непрощающе вслед.

Колонна проходит ограды.
Клеть падает в мокрую тьму.
А мы, безотцовщина, рады
И сами не знаем чему.

В конце июля 1958 года мама продала землянку, и мы переехали на кирпичный завод № 1 г. Омска. Комнату нам выделили, мама устроилась на работу сушильщицей кирпича, а вот с пропиской была морока. Прописалась мама только осенью и то после того, как тетки выкопали картошку на фазенде начальника райотдела милиции. Этот блат устроил нам его шофер, какой-то дальний родственник по Усть-Шишу.

Это сейчас кирпичный завод воткнулся одним боком в северную окраину Омска, а тогда это был совершенно автономный поселок в пяти километрах от города, который заканчивался на кольце третьего маршрута трамвая, на 11-ой Ремесленной. Автобусы практически не ходили, до города добирались кто на чем. Школы не было, учеников моего возраста тоже, и меня одного возили в школу № 20 на 3-ю Ремесленную. Проучился я там полгода и перешел в школу рабочей молодежи, где директорствовал примечательный человек Тимофей Меркурьевич Панасенков. Это был подвижник и бессеребренник, получивший образование в гимназии, затем приобретший профессию педагога. Он был членом КПСС с 1924 года, то есть был коммунистом Ленинского призыва. Я впоследствии посвятил ему стихотворение, он уже перед своей смертью прочитал его на партсобрании. Я отдал ему свой долг за его доброту и порядочность цельного человека, каких уже тогда почти не было, а сейчас тем более. Сейчас мы все испортились вдрызг, и неизвестно, соберется ли человек в цельность, видимо, уже нет.

Тимофей Меркурьевич преподавал историю, и мы с ним сошлись в этом увлечении. Я, конечно, горячился, нес всякую ерунду, а он мудро давал мне выговориться, по-хорошему завидуя тому, что я молод, и жалея меня зато, что мне предстоит испытать. «Вытягивай на золотую медаль» – говорил он мне. Но куда там! Я взрослел, я куда-то бежал, торопился, суетился, это мешало мне сосредоточиться, хотя бы на миг, взглянуть на себя со стороны. Меня как щепку по бурной воде, влекло за собой течение времени. Это от характера, а он, как говорят мудрые люди, судьба человека. Так вышло и со мной.
Был я зелен, как початок.
Было много лишних сил.
И досадных опечаток
Много в жизни совершил.
Вот эти-то лишние силы долго-долго мешали мне понять самого себя.

Лагерь ликвидировали, и на кирпичный завод хлынула молодежь из села, те, кому стали выдавать паспорта. Они бежали из опостылевших деревень в город и попадали к нам, потому что здесь давали койку в общежитии и городскую прописку.
Наводить порядок на заводе и в жилом поселке начал директор Штепа. Это был жесткий и властный руководитель сталинского закваса. Ему как-то удалось сразу завоевать непререкаемый авторитет среди рабочих. Наверно, потому, что всегда держал слово, а это вызывало уважение. Завод резко увеличил производство продукции. В год «выпекалось» более ста миллионов штук кирпича. Все это уходило на стройки Омска, а в нашем барачном поселке первую пятиэтажку построили только в 1969 году.
Тогда в Омске, то есть в 1959 году, родилась пропагандистская ахинея, что наш город занимает первое место в СССР по озеленению. Штепа заставил всех жителей поселка взяться за лопаты, сажать тополя. Через несколько лет тополя разрослись, кривобокие бараки и сараюшки были надежно замаскированы.
Шестнадцатый год жизни был для меня мучительным, и тому была своя причина. Я как-то сразу вымахал в здоровенного парня, торопился примкнуть к кругу взрослых людей, хотел зарабатывать деньги, жить самостоятельно, но мои года меня стреноживали, а я спешил, спешил… Куда?..
В это время (конец 50- годов) был принят с благими намерениями совершенно дурацкий закон, запрещающий брать на работу тех, кто не достиг восемнадцати лет. Предполагалось, что молодежь должна учиться, приобретать специальность. Но не все же мели способности и желание учиться. Нет, учись! Учителя натягивали оценки, смотрели сквозь пальцы на шалости и хулиганство учеников, тянули в образование полнейших остолопов, исключения были редкостью. И, как следствие, школа утратила свой престиж, авторитет школы и учителей упал и так и не поднялся. Конечно, намерения у власти были самые благие. Прошло тринадцать лет после войны, после страшной разрухи, и всем стало доступно среднее образование. Вот эта доступность почему-то переросла в приказную норму, а этого делать было не надо. Школу обязали притворяться, что она выпускает людей со средним образованием. Но сколько из нее вышло полнейших остолопов и остолопш!
Наконец-то кирпичный завод соединили асфальтом с городом. А ведь до 1958 года дорога до 11-ой Ремесленной представляла собой разбитую колею, на рытвинах и ухабах которой ломались машины и перевозимый ими кирпич. Потери были ужасные, Но провели асфальт не для кирпичного завода, а для стройки, которая разворачивалась за ним. Это – военный объект, который строили солдаты (сейчас поселок Степной и бетонный завод). Автобус ходил до кинотеатра «Художественный» город стал мне ближе и доступнее.

В это время пришел из армии и поселился в комнате напротив нашей Боря Харитонов. Пятилетняя разница в возрасте не стала помехой нашей дружбы. Он работал на заводе слесарем, затем его избрали освобожденным секретарем комсомольской организации завода. Это был житейски умный, веселый и общительный парень. Через пять лет он уже был мастером на заводе кислородного машиностроения, затем начальником цеха и начальником производства, хотя закончил всего лишь техникум.

Боря не читал книг, зато мастерски играл на гитаре и имел приличный голос. В конце 50-х до нашего захолустья еще не дошли кассетные магнитофоны, многие увлекались гитарой и пели. Это было время возрождения Сергея Есенина из небытия. Вышли после тридцатилетнего перерыва его книги, и для русского человека его стихи стали желанным откровением. Все поэты, лелеемые Сталиным, с появлением стихов Есенина стали неинтересны. Это было второе пришествие поэта всей России. В 1920-х годах его знала только городская публика, а теперь вся страна. Не только знала его стихи, но и пела, утверждая его как народного поэта.

Где-то там, в Москве начинали создавать свои дутые поэтические биографии Е. Евтушенко и А. Вознесенский, нашептывал свои песенки под гитару Б.Окуджава, а у нас в глубине Сибири читали и пели Есенина. Сейчас я расцениваю это время как рубеж, переступив который, Россия стала нищать духом. С одной стороны, Хрущев много сделал для реанимирования бреда марксизма-ленинизма с его безбожием, с другой – появились и быстро размножились в творческой и академической среде «люди-трихины» (Ф. Достоевский) типа физика А.Сахарова и писателя А. Кузнецова. Число их множилось, из каждого окна завопил В.Высоцкий. О нем могу сказать одно: люди, которые читают Есенина, это народ, а Высоцкий – это идол массы, сборища циников и себялюбцев, тех, кто в 1991 году согласились с разрушением России. Нужно, конечно. Верить в духовные силы народа, но и закрывать глаза на очевидные факты не стоит.

Как-то умный и образованный (среди современных поэтов это редкость) Борис Примеров мне рассказал, как он встречался с героями Даманского. И автор музыки песни «На безымянной высоте» спросил пограничника, какая мелодия пришла ему на ум, когда он отбивался от наседавших китайских солдат. Композитор явно хотел услышать, что то была его песня, и все это поняли. А солдат сказал правду: «Степь да степь кругом…».

Мама работала на сушке кирпичей, там была большая загазованность и уйма пыли. У нее стала прогрессировать астма, она часто болела, подолгу лежала в больнице, поправлялась кое-как и шла опять в газ и пыль кирпичного завода. А я тем временем вынужден был бить баклуши, слоняться по поселку днем и вечером, читать книги. Впереди меня ждали два года такого мучения.
Мне повезло, что в поселке не было хулиганов в современном смысле этого слова. Не было и помину о наркотиках, мордобое и воровстве. Двери комнат в бараках почти не запирались, да и взять в них было нечего. Мебель была, как правило. Самодельной, одежда самой дешевой, словом, ни ковров, ни хрусталя, ни телерадиоаппаратуры жители не имели, так что и тащить было нечего.

По вечерам ходили в кино, по выходным молодежь собиралась на танцплощадке. Это было время полузапрещенного «Мишки», под который танцевали фокстрот. После фестиваля молодежи в Москве в 1957 году появились первые «стиляги», так называли власти и обыватели тех, кто стал носить прически с коком, разноцветные рубашки, узкие брюки, однотонные цветные носки и туфли на толстой подошве. У нас «стиляг» не было, да и откуда им было взяться, все работали, а кирпичики выматывали жилы даже у самых крепких парней.

Наш барак стоял рядом с общежитиями. Я познакомился с ребятами и стал туда ходить. Летом мы играли в футбол и волейбол, а зимой собирались в примитивном спортзале, где играли в теннис и таскали штангу.
В 1959 году я познакомился с Антоном Селюном, между нами завязалась горячая дружба. Антон ушел с 1 –го курса сельхозинститута, но мечту о высшем образовании не оставил, поступил заочное в планово- экономический институт. Антон увлекался философией, и с его подачи я стал читать Фейербаха, Гегеля, конечно, ни черта не понимая, но азартно. В это время много говорили о культе личности, но еще больше о том, что нас ждет неизбежное светлое будущее. А как же иначе! Запустили первый спутник и все, буквально все, высыпали вечерами из бараков, чтобы посмотреть на крохотную звездочку, которая двигалась по небу. У всех было чувство гордости за наш спутник, за то, что мы впереди, и это так и было, планеты всей.
Зиму и весну 1959 года я провел в тревожном ожидании, считая дни до своего шестнадцатилетия. Второго июня я получил «серпастый и молоткастый» советский паспорт, и на следующий день переступил порог отдела кадров кирпичного завода. Бывший начальник режима лагеря политзаключенных Просеков смилостивился над моим малолетством и подписал заявление.
Узнав, что устроился на работу, мама всплакнула. Она поняла, что я стал взрослым и начинаю уходить от нее в свою жизнь. А все это – новые для нее тревоги и надежды. Сам я ощущал праздничный настрой, все в жизни меня радовало, я верил, что впереди меня ждет светлое будущее. Но не я один так думал в то время. Страна была на подъеме, восторженно – наивное настроение владело тогда практически всем нашим поколением сыновей войны.

С моего поколения строго
Жизнь спросила билет проездной
И моя по России дорога
Началась с заводской проходной.
2005 г.