Николай Полотнянко. БЕССТЫЖИЙ ОСТРОВ (современный русский роман).

От автора
Бесстыжий остров реально находится на Волге в пределах Ульяновска. Пока он необитаем. И автор пожаловал его в собственность крупнейшему богатею региона Козыреву, который превратил остров в непотопляемый струг имени Стеньки Разина, и ежегодно устраивает шумные игрища в честь удалого атамана всея Руси с бросанием персинской княжны в Волгу. К 70 – летию олигарха намечено закатить на острове грандиозные юбилейные торжества. Для участия в них из Англии, закончив курс обучения и воспитания, возвращается Митя, сын Козырева, который за несколько дней, без всякого на то умысла, сумел своими наивными поступками простодушного умника перебаламутить весь город и вынужен был, не найдя понимания среди обитателей Бесстыжего острова, бежать в сторону туманного Альбиона.

Автор доводит до сведения читателей, что все события и персонажи романа не имеют отношения к реальным лицам, и любое сходство с кем-то и чем-то есть случайное совпадение.

Глава первая.

-1-

Для меня эта история началась с телефонного звонка. Он прозвучал совершенно неожиданно и в самый неподходящий момент, когда я, расположившись на лоджии в покойном шезлонге, вознамерился выкурить первую послеобеденную сигарету. Глянув на определитель номера, я насторожился: меня вызывал Андрей Ильич, а этот господин по пустякам никогда не беспокоил.
– Тебе как советнику и тем более свояку надлежит знать, что моя семья увеличилась на одну треть. Или твоя Люба уже известила тебя об этом?
– Теряюсь в догадках, – промямлил я, показывая жестом жене, чтобы она сняла трубку спаренного телефона. – Ваши решения непредсказуемы и всегда ставят меня в затруднительное положение.
– Это как тебя понимать?
– Вы, Андрей Ильич, создаёте проблемы, а преодолевать их почти всегда приходится мне. Что я и делаю с превеликим для себя удовольствием, – с отработанными подобострастным нотками в голосе произнёс я.
– На это раз ничего трудного. Ты в курсе, что у меня есть сын?
– Слышал что-то такое от Али, но, честно говоря, не вникал. Личная жизнь патрона для меня табу, – нагло соврал я, ибо уже давно завёл тетрадь и записывал в неё всё, что только мог выведать о Козыреве, не гнушаясь даже откровенными сплетнями.
– Он приехал из Лондона и успел заскучать. Покажи парню город, присмотрись к нему, но только аккуратно, бережно. Сын – английского воспитания, а мы привыкли друг с другом не церемониться. Потом скажешь, как он тебе показался.
– Куда мне подойти, чтобы с ним встретиться?
– Он тебе позвонит.

Итак, моё более чем недельное безделье закончилось. Пора вплотную приступать к обязанностям советника и доверенного лица президента концерна «Народная Инициатива». И для этого надо сбросить с себя лень, отягощённую почти ежедневными застольями то в гостях, то дома.
– Почему ты не спросил, как зовут сына? – сказала Люба.
– Зачем нарываться на неприятности? Лишний вопрос мог перенастроить барина на недружелюбный лад. Я сам познакомлюсь с англичанином и постараюсь ему понравиться.
– Он вовсе не англичанин, а неизвестно кто, – веско обронила жена. – Но это не твоего ума дело.
– Как это не моего? – вспыхнул я. – Перестань баловаться и выкладывай
всё начистоту. Кто, где, когда и почём толкнул тебе сплетню, которую наша рерихнутая общественность сейчас обгладывает со всех сторон.
– У Виктории Генриховны информация точная.
– Ну да, – насмешливо скривился я. – Она как жена мэра выше моих пошлых подозрений.
– Так ты будешь слушать? – обиделась Люба.
– Говори, а я пока закурю.
– Вчера вечером мэрша позвонила Але и, рассыпаясь в сочувствиях, сообщила, что её пасынок вовсе не сын Андрея Ильича, а искусственник или как это правильно называется…
– Как искусственник? – поразился я. – Робот, что ли?
– Вспомнила! – воскликнула Люба. – Он из пробирки!
– Даже так, – помолчав, сказал я. – Ну да ладно. Надеюсь, он не кусается, но я на всякий случай возьму с собой газовый баллончик. Теперь я понимаю, почему свояк был так ласков.
– Почему же? – топнула ножкой Люба, поторапливая с ответом.
– Он хочет сделать из меня гувернёра для своего выродка.
– Почему выродка?
– А как его назвать? Ты и я рождены нормальным человеческим путём. А он родился по блату, да по блату! Его бы и в помине не было на белом свете, если бы за него не заплатили энную сумму.
– Он же может позвонить в любую минуту, – спохватилась Люба. – А ты не готов. Срочно ополоснись под душем, а я приготовлю тебе чистое бельё и рубашку.

Подставив голову, а затем и всё тело под тёплые струи воды, я скоро приобрел присущее мне благодушное расположение духа. И, поразмыслив, решил, что козыревский сын, хоть и имеет невнятное происхождение, но вряд ли он хуже и гаже тех нужных для процветания «Народной Инициативы» господ, которым время от времени Козырев закатывал пиры, а я был при нём главной шестёркой: организовывал и претворял в жизнь эти гульбища с привлечением музыкантов и певичек на день и длинноногих подстилок на тёмное время суток.
Конечно, занятие было не из приятных, но оставшиеся не истраченными деньги, плюс нескупые чаевые от гостей примиряли меня с действительностью, и существенно увеличивали доходную часть моего бюджета. А это позволяло Любе не жаться в расходах на стол и даже покупать соответствующие её миловидности и стройности современную модную одежду, обувь и прочие дамские причиндалы.

Общение с лондонским гостем не сулило мне большой выгоды, но что-то, да можно было выжать и такому скромняге, как я, из общения с наследником состояния, которое по моим прикидкам приближалось к полмиллиарду баксов. С бескорыстной помощью пенсионеров и бюджетников, которые и дня не могли обойтись без поедания козыревской курятины, молока и молочных продуктов, мошна свояка взбухала, как на дрожжах, и среди корреспондентов банка «Народная Инициатива» появились финансисты Кипра, Каймановых островов, Лихтенштейна и даже Цюриха.
Я тоже поспособствовал этому идейкой, показавшейся плодотворной и многообещающей Козыреву, который со свойственной ему жесткостью и наглой прямотой воплотил её в жизнь. Воспользовавшись трепотнёй о мировом кризисе, он приказал нагружать в пакеты не по литру, а по девятьсот граммов молока и одновременно повысил цены на всю молочную продукцию не на двадцать, как все, а на семнадцать процентов. Областные СМИ, радио и телевидение, с моей подачи, преподнесли эту аферу как благотворительность регионального олигарха, и народ, даже не вякнув, принялся опорожнять содержимое своих кошельков на прилавки козыревских супермаркетов, которые тоже назывались «Народная Инициатива».

Сказать, что эта операция обогатила меня лично, было бы большой натяжкой, но кое-что и мне обломилось. Во-первых, я был официально зачислен на должность советника президента с окладом, который обнародывать не буду, поскольку дал начальнику службы безопасности подписку о неразглашении коммерческой тайны. Во-вторых, я получил в бессрочное личное пользование почти новую «Тойоту» из корпоративного гаража с документами на моё имя в качестве премиального бонуса. И в благодарность за это Люба устроила ужин при свечах, но это была только волшебная прелюдия к пылкой афинской ночи, которая воспалённой занозой засела в моей памяти, чтобы остаться в ней навсегда.
«А почему собственно я с такой опаской отношусь к встрече с отпрыском хозяина? – спросил я себя, стоя перед зеркалом, в котором до пояса отразилась моя персона: заметно отяжелевшее брюшко, покатые плечи, длинная шея и простоватая в веснушках физиономия. – Конечно, я не ястреб, но репа у меня в порядке: и варит, и кумекает, дай бог каждому. Так неужели я не обортаю козыревского выродка, чтобы он без моей подсказки и шага не мог ступить. Козырь долго не протянет, у него хроническая одышка, два инфаркта, он уже не в состоянии отшоркать свою Алю, и по вечерам развлекается порнушкой. Нет, он долго не протянет, и я обязан подумать о своём будущем, чтобы оно у меня было, если не в шоколаде, то хотя бы без жалкой доли жить на одну пенсию».

Эти рассуждения меня заметно приободрили. «Жизнь прекрасна!» – повторил я трижды шёпотом мантру, навязанную телепсихотерапевтом из ящика, куда меня как-то заставила заглянуть Люба, которая была весьма продвинута во всяких околомедицинских вопросах. К её мнению прислушивались в кругу самых значительных дам нашего города, где верховодила Виктория Генриховна, которые раз в десять дней собирались на посиделки в Рериховском центре. Войти в круг избранных было очень непросто, но моей Любе это удалось не только потому, что она родная сестра супруги ведущего олигарха области, но в силу своего провидческого дара. Я не ведаю, как она морочила головы своим приятельницам, но могу сказать определённо, что содержимое моих карманов она знала превосходно, и много раз заставляла расставаться с заначкой, точно называя имевшуюся у меня сумму денег.

Я вышел из ванной комнаты и сразу присел к обеденному столу, на котором находились бифштекс с картошкой, кружка чая и бутерброд с сыром и сливочным маслом. Ненормированный рабочий день научил меня выходить из дому сытым и готовым к выполнению самых неожиданных решений, которые Козырев обычно принимал без всякой подготовки и требовал их незамедлительного исполнения.
– Ты будь осторожнее с этим англичанином, – сказала Люба. – Я, пока ты мылся, раскинула на картах, и они так выпали, что я не в состоянии их истолковать.
– А что твой третий глаз? – с вполне серьёзной миной сказал я. – Что он видит?
– Тебе всё хаханьки, – надула губы супруга. – А разве я редко угадывала твоё счастье или неудачу?
– С этим я не спорю. Извини, дорогая, я просто пошалил.
Телефонный звонок застал меня, когда я уже засовывал рубаху в штаны. Люба подала мне трубку.
– У аппарата! – нарочно съерничал я.
– Пригласите Игоря Алексеевича, – прозвучал в трубке мягкий, но твёрдый голос.
– Он вас слушает.
– Звоню вам по поручению отца. Я возле вашего дома, у газетного киоска.
– Очень хорошо. Немедленно выхожу.
Возле подъезда на скамейке сидели старухи, которые обшарили меня взглядами бывалых оперативников-розыскников. Зайдя за кусты акации и сирени, я не отказал себе в удовольствии выслушать их компетентное суждение о своей персоне.
– Опять куда-то вырядился.
– На промысел пошёл, на промысел!
– Может на работу?
– Какая нынче у людей работа? Один промысел! И этот где-то промышляет, пока не убьют или не посодют, прости, господи!
Их оценка моего житейского статуса была почти верна, поэтому я на соседок не обиделся и, дойдя до угла дома, осторожно выглянул, чтобы разглядеть молодого Козырева издали и составить о нём предварительное мнение. Но поначалу моё внимание привлёк автомобиль, серебристый «Форд», который взяли в тиски два здоровенных гаишника. Похоже, англичанин нуждался в моей помощи, и я поспешил ему на выручку, одновременно набирая на мобильнике номер телефона замначальника областного ГАИ, с которым у меня были прочные деловые отношения.
– Геннадьич! Свистни своим охломонам, чтобы отпали от моего человека.
– Сунь кому-нибудь трубку!
Сержант, изображая отдание чести, махнул красной лапищей возле своего оттопыренного уха, вернул мобильник и, мигнув напарнику, отпал от «Форда». А из машины выбрался молодой мужчина и, виновато улыбаясь, сказал:
– Эти полисмены меня вчера остановили и вынудили заплатить пятьдесят долларов штрафа.
– И вы им, конечно, не сказали, кто вы такой? Забудьте про полицию. Вот вам моя визитка. С этой минуты по любому делу, которое вызывает у вас хотя бы тень сомнения, спрашивайте у меня совета, как поступить.
– Хорошо, Игорь Алексеевич, – согласился он.
– Называйте меня просто Игорь, – прикинулся я рубахой-парнем.
– А разве это можно?
– В России возможно всё, особенно для людей того круга, к которому принадлежите вы.
– Вы так думаете?.. Тогда называйте меня Митей.
– Вот и познакомились, – удовлетворённо заметил я. – А теперь я должен выполнить поручение Андрея Ильича: показать вам город, добрая часть которого является законной собственностью акционеров «Народной Инициативы».

Я сел за руль, Митя разместился не рядом со мной, а как начальник – на заднем сиденьи, что сразу делало понятной его точку зрения на наши будущие взаимоотношения: бизнес и ничего личного. Это меня вполне устраивало: задушевные отношения с лицом, от которого ты зависишь, чреваты конфликтом, в котором нет справедливого решения, ведь ещё дедушка Крылов заметил, что у сильного всегда бессильный виноват.
«Ладно, посмотрим», – решил я и углубился в изучение внешнего облика своего подопечного, не забывая держать в поле зрения и дорогу.
Какой-либо видимой ущербности в нём заметно не было. Он был примерно моего роста, не без приятности в лице, которому, на мой взгляд, не шли короткие бакенбарды, но у англичан они, кажется, в обиходе обычны, да и у нас хоть и редко, но всё же встречаются у старых холостяков, которым есть время экспериментировать над своей внешностью. Одет он был в потёртые джинсы и мятую рубаху с короткими рукавами, которую можно было принять за «секонд-хенд», но она стоила не меньше трёхсот баксов. Я это знал точно, потому что Аля недавно подарила мне точно такую же, и моя Люба долго удивлялась её затрапезному виду и несуразной на её взгляд продажной цене. Я помалкивал и не вмешивался в затеянную сёстрами по такому пустяковому поводу полемику, потому что знал: высокая цена товара отделяет бедных от богатых гораздо надёжнее, чем сословные различия, воспитание и даже происхождение.

– Выбирайте, – сказал я. – Можно посмотреть на Волгу с Венца, где высота берега достигает двухсот метров, можно полюбоваться городом из Заволжья, могу показать вторую реку Свиягу, которую отделяет от волжского русла всего километра три, но она течёт не в Каспийское море, а на север, в противоположном течению Волги направлении.
– Всё это, конечно, любопытно, но мне хочется начать знакомство с городского кладбища, – произнёс, выдержав паузу, мой подопечный.
– А почему с кладбища? На нём ничего нет достойного для обозрения. Чугунное и каменное поголовье секретарей обкома партии и бандюганов. Ни те, ни другие не представляют исторической и культурной ценности, обычная массовка, ширпотреб.
– И всё-таки поедем на кладбище, – мягко, но твёрдо произнёс Митя, и мне оставалось только выполнить пожелание наследного принца. К счастью, шоссе на северную окраину города было почти свободно, и мы, не обратив внимания на пост ГАИ, не снижая скорости, вырвались на загородное шоссе и через полчаса были у входа на центральное городское кладбище.
– Я здесь никогда не бывал, поэтому вряд ли могу быть вам полезен, – произнёс я, не оборачиваясь к пассажиру. – Вряд ли здесь водят экскурсии, но контора работает. Собираетесь разыскать чью-то могилу?
– Вы угадали. Мне нужно найти могилу…
Голос Мити задрожал, я обернулся к нему и убедился, что «пробирочник» испытывает вполне обычные человеческие чувства. Это открытие меня обрадовало, хотя через пару секунд я вспомнил, что собаки и коровы тоже плачут, но, тем не менее, спросил:
– Скажите, чья это могила, и я её разыщу.
– Моей мамы, – Митя всхлипнул и промокнул глаза бумажной салфеткой.
Супруга босса умерла сразу после родов, и о ней я почти ничего не знал.
– У неё была фамилия мужа? – деловито осведомился я. – Как её звали?
– Ленста Олеговна Костина.
Вопреки слухам о беспредельном мздоимстве на наших кладбищах, мне хватило всего одной сотенной купюры, чтобы расшевелить смотрителя могил. Он щёлкнул мышкой и через минуту я получил распечатанный на принтере листок бумаги, где были установочные сведения на покойную и схема кладбища с указанием места захоронения.
Я вышел из конторы, пропустил мимо оркестр и похоронную процессию и поспешил к Мите, который, выйдя из машины, с любопытством уставился на попа в священническом облачении, следующего по своей надобности к автобусной остановке.
– Что, Митя, наши попы поцветистей будут, чем протестантские и англиканские? – сказал я. – Запирайте машину и пойдём на кладбище.
– Я вижу, Игорь, вы действительно необходимый для меня человек.
– Какие это дела? – небрежно бросил я. – Это не дела, а делишки. То ли ещё будет…
Митя пристально на меня посмотрел и усмехнулся.
– Вы правы, Игорь, то ли ещё будет.
По мере приближения к могиле матери он опять затосковал, поник, съёжился, но не плакал. Я шёл в шаге сзади его и корил себя за то, что не догадался купить цветов.

На могиле стояла метровая мраморная плита, позолота надписи потускнела, круглая фотография под стеклом покрылась по краям ржавчиной от железного ободка. Митя опустился на колени, прикоснулся губами к надгробью и заговорил вполголоса по-английски. Язык Шекспира был для меня недоступен, я почувствовал, что он заговорил не по-русски для того, чтобы не было свидетелей его разговора с матерью, и отступил в сторону, затем быстро пошел по дорожке к старушке, которая стояла с букетом гладиолусов под тенью густолистой берёзы. На кладбище торг неуместен, я расплатился, взял букет и медленно направился к Мите, который сидел возле могилы на низенькой лавочке, держа двумя пальцами незажжённую сигарету.
Он благодарно на меня глянул и положил цветы на надгробье. Некоторое время мы молчали, затем Митя оглянулся по сторонам и произнёс, явно адресуясь ко мне:
– Какое тягостное место! Эти ужасные и отвратительные железные оградки вокруг могил. Вон та, видите, заперта на ржавый замок. Зачем это всё? Кто придумал? От кого всё это повелось?
Меня тоже удивляло устройство наших кладбищ, но протеста никогда не вызывало: не нами заведено, не нами кончится, поэтому я никак не отреагировал на слова моего подопечного и полез в карман за сигаретами.
– Надо будет здесь всё переделать. Вы можете мне в этом помочь?
– Не трудно, хоть сейчас, заехать к архитектору, он уже работал на нас, и Андрей Ильич им доволен.
– Ах, Андрей Ильич! – воскликнул Митя. – А что, ему трудно угодить?
– Он требователен, но не капризен.
– То есть он всегда готов согласиться со всем, что сулит ему выгоду.
Это заявление мне пришлось не по вкусу. Оказывается пробирочник не так прост: и пальца в рот ему не клади – откусит! Но не ему меня водить за нос и вывернуться мне не составило труда.
– Выгода – это такой же принцип, как и бескорыстное служение обществу. И пренебрегать ею глупо и опасно, если не хочешь прослыть придурком.
Мы пошли к выходу и в кладбищенских воротах встретили траурную процессию: двое парней в чёрной униформе, явно сотрудники похоронного агентства, несли совсем небольшой гробик, и за ними шли родители умершего младенца. Я отвернулся от чужого несчастья, встретился взглядом с Митей и прочитал в его глазах любопытство, что он тотчас подтвердил.
– Первый раз вижу похороны младенца.
Я промолчал.
– Мне кажется, смерть младенца воспринимается по-другому, чем смерть уже пожившего человека.
– Любопытное предположение, – счёл нужным заметить я.

– Смерть младенца всегда вызывает недоумение и растерянность порочностью мироустройства, если на него смотреть с человеческой точки зрения. Смерть младенца обозначает, что наше мироздание несовершенно, что в нём есть изъяны, и что в них кроется причина неизбежной гибели всего существующего.
По убеждённости, с какой прозвучала эта фраза, можно было предположить, что Митя её не вычитал в какой-нибудь книжке, а выдумал сам, причем не сейчас, а уже давно, и мысль, заключённая в этом высказывании, является одним из опорных камней, на котором основывается его понимание жизни во всех её проявлениях.
Я уже давно установил себе за правило, не ввязываться ни в какие пустопорожние споры, поэтому благоразумно промолчал, хотя мой подопечный и бросал на меня вопросительные взгляды, явно требуя, чтобы я вякнул какую-нибудь чушь, которую бы он её мигом опроверг, но я не доставил ему этого удовольствия. Сел в машину, подождал, пока Митя пристегнёт ремень безопасности и выехал на городское шоссе.
«У пробирочника определённо есть сдвиг по фазе, – думал я. – Но совсем с другой стороны, чем можно было ожидать. Он определённо не дурак, но у него завихрения другого толка, он склонен умничать и это неизбежно заканчивается дурью. Хотя, поживём – увидим».
– А вы, Игорь, хороший человек.
– Да? Спасибо на добром слове!
– Нет, серьёзно, я почувствовал, что вы задумались над моими словами, а не отвергли их как глупость сынка богатенького буратино.
– Признаться, они меня удивили. Хотя почему? Я вас, Митя, совершенно не знаю, услышал от Андрея Ильича, что вы приехали из Англии, и вообразил вас англичанином.
Митя лукаво на меня посмотрел и расхохотался так звонко и простодушно, что этот смех меня ничуть не задел.

– Отец почти прав: меня десятилетним увезли в Англию, поместили в частную школу, затем я учился бизнесу, но недолго. У меня отсутствует тяга к стяжательству. Последние четыре года я бездельничал в Париже и Лондоне, от нечего делать, посещая тамошние университеты. Систематического образования у меня нет, но кое-что я знаю довольно хорошо, например, русскую историю и литературу. Англичанином я, увы, не стал.
– Я тоже могу сказать, что получил образование за границей, – важно произнёс я. – И неоднократно побывал в Польше, Германии, Турции, Греции, Арабских Эмиратах. Правда, в языках ни бум-бум, но научился бойко торговаться на вшивых рынках этих государств. Лет десять был челноком. Вам известно, что это такое? На всякий случай объясню: я был одним из миллионов вьючных ослов, которые втащили Россию в дикий рынок. Как идиот, мечтал, что вот ещё одна поездка, и открою своё дело. Слава богу, что не рыпнулся. Некоторые открыли свои лавочки и вылетели в трубу, а тех, кто расторговался, взяли под ноготь бандюганы или менты.
Митя угостил меня сигаретой, дал прикурить от своей навороченной зажигалки, сочувственно на меня поглядывал и вздыхал.
– Я знаю, что в России тогда были ужасные времена, – произнёс он и пригорюнился, не подозревая, что я прощупывал его в своей обычной манере, как поступал всегда, когда передо мной стояла задача раскусить того, с кем предстояло иметь дело.

Соль моего метода состояла в том, что я не лез человеку в душу с расспросами, а старался сделать отношения с ним тёплыми и доверительными через свою откровенность, доходившую до самоуничижения. Всё, что я говорил, не было голимым враньём, какая-то доля правды в моих россказнях была, но подноготная суть моего вранья заключалась в другом. Люди склонны радоваться чужому несчастью не потому, что они плохи или дурно воспитаны. Всему виной их самолюбие. Рассказав Мите о своих заморочках в бизнесе, я польстил ему тем, что указал на себя как на ещё большего неудачника, чем он сам. Теперь он был просто обязан пожалеть такого бедолагу, как я, воспылать к нему сочувствием, приняться его наставлять, учить и советовать, на примере своей жизни. Теперь он сам начнёт заголяться передо мной, не подозревая, что даёт мне нужные ниточки, дёргая за которые я смогу управлять им, как марионеткой.
Забавное это занятие – дурачить человека, с удовольствием припоминая, что я когда-то точно так же повёлся на ложную откровенность Андрея Ильича и, как тетеря, выложил ему всё про себя, как на блюдечке, но, видимо, сумел чем-то затронуть чёрствую душу дельца. И Козырев простил лоху минутную слабость, приблизил к себе, стал называть свояком, однако у меня хватило ума догадаться, что он это делает всегда понарошку.
– Куда сейчас едем?
– Ко мне, на мою квартиру, – сказал Митя. – У нас ещё будет время познакомиться с местными достопримечательностями.
Сын олигарха жил там, где положено жить победителям социализма и новым хозяевам жизни – в бывшем обкомовском доме, в квартире бывшего секретаря обкома партии. Это я понял сразу, потому что квартира была куплена вместе с мебелью. И всё в ней: шкафы, диваны в чехлах, столы, стулья, гардины, потолочная лепнина, кремлёвские дорожки на буковом паркете, обитые кожей двухстворчатые входные двери, огромная кухня, столовая, кабинет и две спальни – всё это смотрелось как декорация для съёмки телесериала из жизни советской партноменклатуры.
– Как вам удалось приобрести столь раритетное логово? – небрежно полюбопытствовал я.
– По интернету высмотрел в объявлениях. Затем позвонил отцу.
Мы прошлись по комнатам и расположились в кабинете на диване, обтянутом самой настоящей кожей красного цвета, мягкой и эластичной, которую называют сафьяном, очень прочной и дорогой.
Я качнулся на упругих пружинах и заметил:
– Революционный диванчик?
– Скорее буржуйский, – не согласился Митя. – Кажется, на таких диванах устраивались вернисажи рукоделия, его украшали собачками, сшитыми из плюша, салфеточками, дорожками, вышитыми мулинэ крестом и гладью и такими же подушечками разных форм и размеров. У коммунистов их задорные и крикливые идеи были для внешнего употребления, а внутри они были буржуями самого мелкого мещанского пошиба и трусливыми обывателями.

И опять Митя меня удивил. Обычно новые русские избегали оценочных высказываний о прежнем государственном строе, чьё наследство они сумели прикарманить. И в этом был тот резон, что вор и разбойник никогда не интересуется судьбой ограбленного им человека.
– В чём-то вы правы, но я имел в виду другое предназначение этих диванов, – сказал я, качнувшись на пружинах. – Все кожаные кресла и диваны в революцию были ободраны, и комиссары в пыльных шлемах обрядились в сафьяновые куртки, галифе и сапоги.
Митя странновато на меня посмотрел и расхохотался.
– Вы намекаете, что и мне нужно быть готовым к сценарию, когда в мой кабинет вломятся новые революционеры и заберут диван, чтобы пошить из красной кожи себе одежду?
– Революции не будет. А вот бунт возможен. Но его легко подавить.
– Как это легко? Я был в Лондоне, когда студенты осаждали резиденцию премьер-министра. И это в Англии, а в России возможно самое ужасное.
– Чтобы подавить бунт, нужно объявить дешёвую распродажу в супермаркетах, бесплатный вход на стадионы и в кинотеатры именно на тот день, когда наиболее возможно возмущение народа. И ни какой полиции, дубинок, водомётов, арестов.
Я выдержал паузу и, чёрт меня дернул соврать, хотя в этом не было никакой надобности:
– У меня на эту тему написана статейка. Андрея Ильича она не заинтересовала, поскольку не касается бизнеса. В новую революцию и бунт он не верит. Я попытался опубликовать свои рассуждения в «Новой газете», но не дождался ответа.
И тут Митя меня удивил, да так, что я решил быть с ним поосторожнее и не врать без большой надобности.
– А у вас почтовая квитанция на отправленную статью сохранилась?
Но меня трудно пошатнуть: выдержав паузу, я небрежно произнёс:
– Вряд ли. Кто думал, что в газете, где есть вкладка от «Нью-Йорк Таймс» существует старорежимный советский порядок – не отвечать на письма читателей!
Я внутренне напрягся, опасаясь, что он решил разоблачить мою выдумку со статьёй во что бы то ни стало, но Митя открыл ящик стола, вынул оттуда мятые бумажки и начал их сортировать.

– Я ведь тоже статью послал. Вот квитанция из «Огонька», вот из «Московского Комсомольца», а это из «Советской России». И тоже ни одного ответа. Но теперь-то я, по крайней мере, знаю, что у меня есть товарищ по несчастью, которому не повезло как и мне.
Опасность разоблачения миновала, и я перевёл дух.
– О чём же, Митя, ваша статья?
– В двух словах не объяснить, но если совсем коротко, то о душе.
– О душе? – наивность Мити меня позабавила, и я ухмыльнулся.
– Да, о душе! – твёрдо заявил он. – В человеке это самое главное.
– Что вы такое говорите! Я назову вам десятки людей навскидку, которые о душе ни разу не вспоминали, а живут припеваючи…
– А я вам скажу, что в мире нет ни одного человека, у которого не было бы души.
На столе подал голос мобильник, причём самым натуральным образом:
– Алло! Гараж! Заложите кобылу!
Митя недовольно поморщился и взял трубку.
– Странно, что вам нужно ещё раз убедиться в серьёзности моих намерений? Я вам выплатил половину суммы в качестве аванса и уверен, что все мои пожелания будут учтены… Нет, дата остаётся без изменений. Но вы должны явиться за сутки до события… Хорошо, договорились, надеюсь, в последний раз и окончательно.
Он небрежно положил трубку на стол и весело произнёс:
– Вы, конечно, изнемогаете от любопытства, кто мне звонил?
– Я стараюсь пропускать всё, что меня не касается, мимо ушей.
– Но это разговор, вернее, его тема, касаются всех, кто близко завязан на моего отца.
Я не люблю, когда кто-нибудь корчит передо мной умника и пытается играть в загадочность. И мой ответ был достаточно язвительным и небрежным.
– Эта тайна известна всем, от вице-президентов «Народной Инициативы» до мелких служащих. Но на свой день рождения Андрей Ильич делает каждому сотруднику подарок от именинника.
– У богатых свои причуды, – скривился Митя. – Надеюсь, он не одаривает своих братьев по разуму зубными щётками, одноразовыми бритвами и одеколоном, а преподносит что-нибудь из разряда так называемых вечных ценностей, например, религиозную литературу. Или подарки – это тоже корпоративная тайна, как и зарплата руководства?
– Нет, какая тайна, когда их одобряет совет трудового коллектива. В этом году, в связи с семидесятилетием президента, решено
преподнести каждому акции «Народной Инициативы» в зависимости от стажа работы, за каждый год – по пять акций.
– Да, у вас действительно народная корпорация! – воскликнул Митя. – Какая бодрая инициатива масс! Какое яростное слияние труда и капитала!
Тут я, каюсь, хохотнул, и Митя не пропустил это мимо себя.
– Ставлю тысячу баксов против тысячи деревянных, что вы, Игорь, являетесь автором этой хитроумной затеи.
– Даже не знаю, что и сказать, – прикинулся я сиротой. – Идея витала в воздухе. Осталось лишь облечь её в форму проекта, который Андрей Ильич благословил к исполнению.
– Не возьму с вас выигранную мной тысячу, только скажите: сколько вы получили за свой проект?
– Итоги юбилея будут подведены позже, вместе с итогами второго квартала и, возможно, мой премиальный бонус будет увеличен.

– В этом я не сомневаюсь! – весело провозгласил Митя. – Счастливые и довольные труженики «Народной Инициативы» прикупят в два раза больше акций, чем получили. Затем уговорят своих друзей и знакомых сделать то же самое, уверяя их, с вашей подачи, что эти бумажки будут стоить к Новому году не пять рублей за штуку, как сейчас, а все десять, и все эти олухи будут чувствовать себя капиталистами. Однако мы отошли от темы. Юбиляра такого масштаба как мой отец, наверно, завалят подарками, и я теряюсь, что мне подарить ему такое, чтобы его семидесятилетие в истории этого города было запечатлено крупными буквами. Может подарить ему слона?
– Все полученные подарки Андрей Ильич передает в подшефные детский сад и школу, – заметил я. – Не представляю, как слона можно использовать в педагогических целях. Юбилей через три дня, а слона надо везти из Индии вместе с погонщиком. Но пожалейте меня: этим слоном придётся заниматься мне.
– Всё равно без подарка я юбиляра не оставлю, – сказал Митя. – И, конечно, позабочусь о сюрпризе, и надеюсь, что он придётся по вкусу любителям неожиданностей. А то, что это будет нечто острое и пикантное, я гарантирую.
– Не сомеваюсь, что подарок на загляденье. Однако пора нам и перекусить.
– У меня в доме по части еды шаром покати, – сказал Митя. – Но неподалёку есть приличный ресторанчик, где вкусно кормят. Мы его посетим, а затем пройдёмся по городу, но таким образом, чтобы в восемнадцать часов быть на улице Академика Сахарова дом тринадцать – четырнадцать. Вам знаком этот адрес?
«Это ещё что за выкидон? – насторожился я. – Видимо, старик недаром поручил мне своего пробирочного отпрыска, с ним действительно не соскучишься».
– На этой улице в каждом доме что-то да есть. А что находится по этому адресу?
Митя оживил дремавший на столе ноутбук и перелистывал страницы какого-то сайта.
– Сегодня утром в обзоре местной прессы я нашёл любопытную статейку о том, что главного русского вопроса «Что делать?» больше не существует. И подивился тому, что в здешней глухомани находятся люди, чтобы про это писать и читать.
– В Греции всё есть, а в России тем более. И что, эта статейка имеет отношение к озвученному вами адресу?
– Самое прямое. Автор, некий Синюгин, приглашает всех желающих на обсуждение заявленных в статье идей в дискуссионный клуб, который находится на улице Академика Сахарова.
– В этой статье действительно имеются идеи, достойные обсуждения? – пряча усмешку, поинтересовался я, потому что твёрдо знал, что сейчас в России усердно воплощается в жизнь, почти по триаде Гегеля, только одно: стырить, затырить и свалить за бугор.
– Для меня важна не сама статья, а то, что в этом городе есть место, где собираются думающие люди.
– И вы решили к ним присоединиться?
– Там видно будет. Однако нам пора.

-2-

Мы вышли на улицу, которая встретила нас сильным ветром со стороны Волги, что всегда предвещало близкую непогоду. И действительно, на краю неба уже взгромоздилась, погромыхивая, большая тёмносиняя туча, в которой скопились все испарения от гигантского водохранилища, и теперь эта громада надвигалась на город, чтобы опрокинуться на него недолгим, но очень сильным ливнем.

Ресторанчик был дороговат и рассчитан на состоятельных посетителей. Офисный планктон сюда был не вхож, его отсекал на входе презрительный взгляд верзилы охранника, который видел Митю не первый раз и предупредительно распахнул перед ним двери так широко, что через них вслед за своим подопечным успел просочиться и я. После уличной духоты в зале от работающих кондиционеров было почти зябко. Предупредительный официант почтительно выслушал заказ Мити, который, к моему удивлению, состоял из окрошки, и мне пришлось заметить, что я предпочел бы кусок мяса с отварной картошкой. Митя, не моргнув, переменил весь заказ в мою пользу и, подождав, когда официант отойдёт, весело заметил:
– Сегодня, уповая на вашу поддержку, решился попробовать русский холодный суп, но, признаюсь, обрадовался, когда вы отвергли моё предложение.
– Чем же вас заинтересовала эта еда?
– Ничем, – пожал плечами Митя. – Может быть только тем, что я от природы любопытен. А вы, наверно, подумали, что я навёрстываю в себе недостаток русскости? Неужели от меня разит иностранцем?
– Да нет, нисколько! – запротестовал я. – Сейчас многие русские ведут себя так, что не понять – русские они или инопланетяне.
– Вы наловчились увиливать даже от прямого вопроса, – нахмурился Митя. – Нет уж, отвечайте по правде!
– Извольте, отвечу. Только, чур, не обижаться на прямоту… Вы не сможете походить на русского, даже если будете изо всех сил к этому стремиться.
– Это почему же? – обидчиво произнёс он. – Я и в Англии жил в русской семье из первых эмигрантов.
– Я не имею в виду ваше воспитание, знание языка, русских обычаев, русской литературы, истории и многого другого, что определяет русского человека.
– Так что же мне мешает быть? – заметно заволновался Митя.
– Ваше богатство, – сказал я и обрадовался появлению официанта, надеясь, что он отвлечёт моего подопечного от пикировки на столь скользкую и небезопасную тему. Но Митя, расправившись с сочным куском мяса в красном соусе, вернулся к прерванному разговору.
– По – вашему выходит, – сказал он, помешивая ложечкой чай в стакане, – что русский обязательно должен быть бедным?
– Почему же? Русский человек обычно не стремится к богатству, но уважает достаток, чтобы дом был полная чаша. Но этот достаток должен быть заработан своими руками, своим умом, а не приобретён обиранием других людей, пусть даже якобы законным способом. Вы никогда, Митя, не задумывались над тем, что вся производственная и интеллектуальная мощь СССР была создана населением страны практически забесплатно?
Конечно, люди получали заработную плату, но она никогда не соответствовала затраченному труду. И, тем не менее, люди жили, даже были довольны жизнью и считали, что живут правильно, пока им не вдолбили в голову, что вне социализма существует более честная и правильная жизнь, чем та, которой они живут сейчас.

– Выходит, что их обманули? – небрежно обронил он замечание, в котором мне почудилась насмешка.
– Разве можно обмануть народ, если он этого не захочет? Вот говорят, что Гитлер обманул немцев, что нация Гете, Баха и Гегеля была обманута кучкой прохвостов. Но всё это враньё. Во все века Германия не была единым государством, и когда немцы стали единой нацией, они, можно сказать, ошалели от сознания своего могущества, и понадобились две мировые войны, чтобы запрячь их в оглобли цивилизации и глобализма.
– Какое нам дело до немцев? – Митя допил чай и потянулся за сигаретой. – Говорите, если есть, что сказать про русских. Они, выходит, помогли американцам и англичанам загнать немцев в оглобли, а сами остались на обочине?
– Разве не так? – я с трудом выдержал взгляд Мити. – Мы оказались даже не на обочине, а в грязной канаве. Но ничего страшного, по большому счёту, в этом нет. Мы моложе по своему развитию Западной Европы, самое малое на сто пятьдесят лет, и путь у нас свой. У европейцев не было трехвекового ига, необходимости осваивать седьмую часть земной суши, крепостного права, и самое главное – не было сограждан, которые с варварским упоением стремились перенести чужие порядки на отеческую почву и двадцать лет назад своего добились и раздербанили Советский Союз. Кто прихватил республику, кто – завод, кто – чугунную крышку с канализационного люка, чтобы сдать её в утиль и купить чекушку палёной водки. Европеизация и американизация России завершилась тем, что возник так называемый класс собственников, к коему принадлежит ваш папенька и мой работодатель и патрон Андрей Ильич Козырев. Я его уважаю за ум и деловую хватку, но чтобы его любить, то нет – увольте, да он и сам этого не допустит, вернее его богатство не позволит ему подобного панибратства. Где-то около полумиллиарда зелёных – эта, Митя, штука «посильнее Фауста Гете», как говаривал по другому поводу товарищ Сталин, а мы скажем, что посильнее национальных привязанностей и религиозных предпочтений, в кругу которых вертятся, как белки в колесе, обычные люди.

Митя небрежным жестом подозвал официанта, рассчитался, отвергнув мой слабый протест заплатить за обед, посмотрел на часы и заторопился.
– Как бы нам не опоздать!
– Господь с вами, Митя, в России всё начинается с опозданием и не вовремя, даже дождь. Хотя здешние умники может и другие, но приедем и поглядим.
Грозовая туча с водохранилища наконец-то преодолела высоченный правый берег Волги и распростерлась над городом. Дождь лил как из ведра, временами туча раскалывалась на несколько частей, края изломов озарялись огненными вспышками, грохотал гром, и во всём этом слышалось, виделось и чувствовалось весёлое озорство природы, которое передавалось людям. Многие не спешили спрятаться от грозы, а, весело улыбаясь, шли сквозь заросли ливня по пенящимся лужам. И меня, хотя я уже был не молод, подмывало присоединиться к прохожим и, скинув туфли, пробежать, разбрызгивая тёплую воду, по улице.
Две промокшие насквозь юные девицы забежали под козырёк ресторанного крыльца и встали рядом с нами. Они были в том возрасте, когда из подростка уже начинает заметно для окружающих проступать черты и формы взрослого человека. Мокрые платьица облепили их тела, дождь смыл с лица макияжную раскраску, завитые в овечьи кудряшки волосы на голове распрямились, и они от этого стали чище и краше. Я не выпускал Митю из виду, и заметил, что и его эти девчонки не оставили равнодушными, он покраснел, потупился и стал нервно перетаптываться, будто собирался куда-то бежать. Меня его поведение позабавило.
«Так вот мы какие! – с удовлетворением исследователя, открывшего на лапке мухи ещё одну неизвестную волосинку, подумал я. – Стало быть, у нашего пробирочника взыграло ретивое. Но пока это всего лишь гипотеза. Надо с ним прогуляться на базу отдыха. И откладывать это дело никак нельзя».
Туча, сделав круг над городом, свалилась на Волгу, дождь заметно ослабел. Мы скорым шагом пересекли улицу и направились к машине, которая посверкивала под лучами солнца хромированным бампером и чисто вымытыми стеклами.
– У меня есть предложение! – сказал я.
– Выкладывайте, что вы там надумали.
– Не поехать ли нам после диспута на рыбалку? Вы ведь на нашей базе отдыха ещё не были?
– Нет. Это где?
– На Волге.
Митя поглядел куда-то мимо меня, открыл дверцу машины и приглашающе кивнул:
– Пора ехать. Джентльмены не опаздывают, чем же мы хуже их?

На улице было тесно от машин, в основном зарубежных брендов, и это говорило о том, что не всем в России жилось сиротно. Было в ней и немало тех, кому перетряс страны помог взгромоздиться на импортные таратайки, и они вообразили себя хозяевами жизни, не подозревая, что обретённый ими достаток в любой миг может быть обращен в труху финансовым кризисом, который так же непредсказуем, как авария на дороге.
К спор-клубу мы доехали без происшествий. Местный «Гайд-парк» находился под крышей торгово-развлекательного центра в отдельном офисе, состоящем из уютного зала, одна стена которого была сплошь стеклянной. Впрочем, почти всё здесь было из оргстекла двух цветов – чёрного и белого, видимо, для того, чтобы подчеркнуть философский смысл происходивших здесь собраний как противостояния двух мировых начал – добра и зла: справа стояли чёрные кресла, слева – белые, трибуны для выступления оппонентов тоже были противоположных цветов: одна – чёрная, другая – белая.
Вся эта модерновая обстановка стоила денег, но взяли за вход немного – по стольнику с каждого и выдали по брошюрке. Митя углубился в разглядывание клубного издания, а меня подхватил под руку журналист – телевизионщик Маркин, которого я подкармливал заказами на пиар, а он в ответ снабжал меня городскими сплетнями, в которых любил копаться, как свинья в кухонных отбросах. В некоторой степени эта информация была для меня полезна, как взгляд на наш родной провинциальный бедлам мелкой, но кусачей блохи, перескакивающей с одного политика на другого.
– Игорь Алексеевич, я верю, что вы меня не забудете, – дыхнул он на меня смрадным перегаром.
– Уточни, что ты имеешь в виду? – я крепко наступил ему на ногу, чтобы он отпрыгнул и не заражал меня своими гнилыми испарениями.
Маркин, морщась от боли, вырвал ногу из-под моей подошвы и преданно на меня воззрился.
– Имею в виду интервью к юбилею Андрея Ильича.
– Исключается! – отрезал я. – Работай по тому заданию, что я тебе дал. Все друзья «Народной Инициативы» будут в связи с юбилеем поощрены. Ты ведь наш друг?
– И вы ещё сомневаетесь, Игорь Алексеевич, после стольких лет сотрудничества!
– Эта тема закрыта, – сказал я. – По какому поводу здесь тусовка?
– В этой стеклянной песочнице, – хмыкнул Маркин, – играют в политиков и строят из себя умников те, кто не способен на реальные дела. Но иногда здесь бывает весело. И сегодня вам точно повезло: наши мелкотравчатые политические гуру взялись ответить на извечный русский вопрос – «Что делать?». Разве это не забавно?
– Неужели они до такого докатились? – удивился я.
– А вы загляните в брошюру и увидите, что это так. Но сначала скажите, кто это с вами.
– Мой сотрудник.
– Темните, Игорь Алексеевич, – сказал Маркин. – Вы же работаете один по специальным проектам босса. И этот парень определённо проект.
– Вот и разберись с ним, только будь осторожен, не наступи на мину.
Маркин привык принимать мои слова всерьёз и с задумчивым видом отошёл в сторону. Профессия журналиста приучила его к осторожности, которая пришла к нему после того, как двое неизвестных избили неутомимого разгребателя провинциальной грязи милицейскими дубинками, и он сам стал героем криминальной хроники.

Относительно Мити я не беспокоился, он в любом случае обязан сам руководить своими действиями, а мне нужно только присматривать за ним, чтобы он не вляпался во что-нибудь скандальное и криминальное. Здесь ему ничего не угрожало, поэтому я, присев на чёрный стул, принялся листать брошюрку, краем уха прислушиваясь ко всему, что происходит вокруг.
Перелистав клубное издание, я более внимательно ознакомился с повесткой сегодняшнего заседания, которая была напечатана на отдельном листке-вкладыше. Маркин был прав: извечный русский вопрос «Что делать?», видимо, опять стал интересовать сливки нашего политического бомонда. Несомненно, это был смелый выбор темы, потому что последний раз его поставил перед Россией не кто-нибудь, а сам вождь пролетариата, который и пришёл к однозначному ответу: ломать всё и до основания, чтобы затем на этих обломках построить царство свободы и справедливости. Но политологам провинциального разлива, разве по их зубенкам главный русский вопрос?
Я скептически разглядывал собравшуюся в зале публику, которая, разбившись на группки, насколько я мог слышать, жужжала про всякую ерунду, но только не на заявленную тему.
– Что делать? – не скрывая усмешку, спросил я присевшего рядом со мной Митю.
– Будем слушать. Но я намереваюсь высказаться. Или это слишком самонадеянно с моей стороны – учить столь просвещённую публику?
– Вы правы: их учить, только портить. Поэтому не мечите бисер, а если невмоготу, то произнесите с десяток фраз позаковыристей.
Прозвучал мелодичный звонок и рядом с нами нарисовался Маркин.
– Игорь Алексеевич, пересядьте на белые кресла.
– Что такое?
– На чёрные садятся оппоненты, которые обязаны возразить докладчику.
– У меня найдётся что сказать! – заявил Митя.
– Я вас предупредил, – журналист пожал плечами и направился к белым креслам.

Тем временем за белую трибуну встал известный городской говорун и политик Синюгин.
– Господа! Я обязан довести до вашего сведенья капитальнейшее известие, что проклятого русского вопроса «Что делать?» больше не существует! Да, не существует! Вопрос, который был родовым проклятием мыслящей части русского общества, интеллигенции, приказал долго жить и теперь будет представлять интерес только для исторических исследователей, которые избрали себе профессией рыться, как сказал Маяковский, в историческом окаменевшем дерьме…
– Позвольте! – раздался резкий голос с последнего ряда чёрных кресел. – Но остается ещё не менее важный и злободневный русский вопрос: «Кто виноват?» Извольте, господин Синюгин, объясниться и по нему.
– Вопрос «Кто виноват?» автоматически связан с вопросом «Что делать?» как причина и следствие. Поэтому при ликвидации одного из них сразу теряет значение и другой. Надеюсь, понятно?
– Не совсем! – раздался всё тот же резкий голос. – Но не будем о дефинициях. Режьте, господин докладчик, и дальше вашу правду-матку. Я умолкаю.
– Душевно вам благодарен, – язвительно продолжил Синюгин и, раскрыв папку, показал собранию листок бумаги. – Я враг шпаргалок. Но в данном случае без неё не обойтись, поскольку я намерен прочитать вам выдержку из «Конспекта лекций по историографии» нашего великого русского историка Василия Осиповича Ключевского, в которых очерчена суть проблемы западничества, ибо вопрос «Что делать?» принадлежит той части русского общества, которая известна как интеллигенция, хотя в более ранние времена называлась и по-другому. Но не буду повторять историка, который сам говорит об этом со всей определённостью добросовестного исследователя. И начинает он реестр западников с Ивана Хворостинина, который во времена Смуты впал в «латинство» и ополячился с таким неистовством, что скоро его «стошнило» от московских порядков, и тем стал предтечей всех русских западников. А они только тем и занимались, что искали ответ на вопрос «Что делать?», пока в наши дни этот вопрос не стал беспредметным, и пора его предать забвению навсегда.

– Ну и что это за ответ? – неожиданно для всех сказал Митя.
– А то, что больше нечего сказать, молодой человек. Всё уже сделано. В России нашего времени мечты западников воплотились в реальность, поэтому вопрос «Что делать?» стал бессмысленным. Всё уже сделано, и на все времена.
Я решил, что Мите надо помочь и вмешался:
– Что вы имеете в виду?
Синюгин пошуршал бумажкой и надел очки.
– Вот Ключевский пишет: «… Случайные обстоятельства или личные усилия помогали западнику во все времена осознать недостатки, отсталость своего Отечества и превосходство Запада. Обретя такое сознание, западник проникался пренебрежением к Отечеству и физическим влечением к Западу. Он смотрел на быт и уклад своей родины как на личное неудобство, как на случайную неприятную обстановку, среди которой ему пришлось останавливаться по пути в какой-то лучший мир, где у него нет ни родных, ни знакомых, но где каким-то образом поселилось его сердце. Такой сибаритский взгляд на Отечество приводил к двоякому выходу из неудобного положения, в котором находился западник: он всегда (от Хворостинина – до Чубайса) стремился или перенестись в любимый ему чуждый мир Запада, или мечтал этот мир с его политическими и другими удобствами перенести на свою родину, в Россию».
Синюгин потряс шпаргалкой, небрежно кинул её на трибуну и звучно припечатал ладонью.
– Вопрос «Что делать?», терзающий Россию на протяжении четырёх столетий проистекал из двойственного нутра отечественной интеллигенции, которая, в конце концов, исполнила свою заветную мечту – перенесла западные экономические и политические институты в Россию, лишила её самодостаточности и самобытности и, как следствие, исторической перспективы.

– Но этот процесс был неизбежен, – вякнул Маркин. – Весь мир шёл в ногу, а мы выбились из общих рядов, и хорошо, что нашлись смелые люди, которые вернули Россию на определённое ей историей место в ряду цивилизованных государств.
– Неизбежна лишь смерть, – парировал выпад тележурналиста Синюгин. – Всё остальное зависит только от людей. Это – главное, что я хочу подчеркнуть. Так вот, в России больше не осталось людей, которые могли бы задаться вопросом «Что делать?» Европейская демократия, истерический бедлам всеобщего тайного голосования, мнимое равенство всех перед законом, насильственная толерантность и прочие штучки – дрючки парламентаризма с азиатским оскалом, это, коллеги, гнёт посерьёзней татаро-монгольского ига. Тогда с Руси захватчики брали десятину и оставляли русских людей вариться в своём православном вареве, а сейчас мы все ухнули в мировую давильню глобализма и будем превращены в общечеловеческий фарш…
– Может быть, обойдёмся без конспирологии, без ужастиков о мировом заговоре? – раздался чей-то насмешливый голос. – Относительно заявленной темы скажу, что вопрос «Что делать?» не снят с повестки дня, пока человек не утратит возможности свободно мыслить.
Я заметил, что Митя порывается встать и успокаивающе похлопал его по коленке, но он не внял моему предупреждению и очутился за чёрной трибуной, хотя его туда никто не приглашал.
– Представьтесь, пожалуйста, – презрительно воззрившись на самозваного оратора, сказал председатель заседания.
-Митя, – пробормотал мой подопечный, чем вызвал оживление среди присутствующих.
– Нельзя ли по точнее определить ваш статус? – заметил председательствующий. – Мы публикуем отчёты и даём справки об участниках обсуждений.
Я обязан был сохранить Митино инкогнито и поспешил на выручку:
– Это согласованное со мной выступление, и нами было принято решение, что оно будет обнародовано под моей фамилией. Надеюсь, она вам известна.
– Кто же вас, Игорь Алексеевич, не знает! – воскликнул Маркин, и его поддержали ещё несколько кормившихся от «Народной Инициативы» журналистов.
– Но я не закончил своего выступления, – напомнил о себе Синюгин.
– Продолжайте, но в режиме диалога, – сказал председательствующий. – У нас ведь спор-клуб, а не унылое заседание профкома.
– Нет уж, – отказался Синюгин. – Послушаем, что скажет молодой человек.

Я не выпускал Митю из виду и с удивлением отметил, что он ничуть не обеспокоен тем, что находится в центре внимания самых дотошных и язвительных спорщиков и говорунов нашего города. А они только тем и промышляли, что трепались на самые разные темы, кто в университетах, кто в так называемых СМИ, кто на партийных тусовках. Их основным занятием была трепотня. За неё они получали научные звания, должности, зарплату, а за одним удовлетворяли своё страстное и неудержимое желание говорить, говорить и говорить на любую тему во всякое время и во всяком месте. Им не обязательно была нужна аудитория, хватало и одного человека, которого они терзали своими безудержными речёвками до головокружения и тошноты.
Я сам несколько раз попадал в подобную ситуацию и вынужден был выслушивать всякую дребедень от почтенных людей, пока не обнаглел, а близость к Андрею Ильичу Козыреву позволила мне это сделать довольно скоро, и стал затыкать рты нашим говорунам пренебрежительным жестом, дескать, брысь с дороги, а то отдавлю ноги! Мои повадки здесь знали, и выступление Мити встретили в полном молчании.
– Прошу извинить, – сказал он, обращаясь к залу. – Я, кажется, не дал вам закончить мысль, но готов это сделать за вас.
– Валяйте, юноша, – ухмыльнулся Синюгин. – Я восхищён вашей самонадеянностью.

– Всё сказанное вами правильно: глобализм – это беспощадная давильня, превращающая человечество в однородный фарш, который не способен задать вопрос самому себе, что же ему делать? Пройдя через все общественно-экономические формации – от первобытнообщинного строя до развитого социализма, – человечество оказалось в тупике исторического развития. Конечно, либералы с этим выводом ни за что не согласятся. Но факт остаётся фактом – все общественные классы, от рабов древнего Рима до русского пролетариата, отдали свои жизни не за освобождение угнетённого социальным неравенством человечества, а за превращение его в либеральное быдло. И сейчас не осталось ни одной социальной группы, которую можно было бы назвать авангардом человечества. Сейчас вопрос «Что делать?» может волновать только отдельно взятого человека, который осознал, что умирать ему суждено в одиночку и решать нужно только свои вопросы, не брезгая ничем для достижения своей цели и желательно за счёт других людей.
– Тоже мне открытие! – язвительно провозгласил Синюгин – Таким человек был всегда и пребудет во все времена.
– Тут-то мы с вами и расходимся! – заявил раскрасневшийся от охватившего его азарта Митя. – Наша интеллигенция, водрузив на русской земле западные порядки, забыла, что Россия моложе Европы лет этак на пятьсот. Между нами такой непреодолимый разрыв во всём, что перескочить эту пропасть не удалось даже длинноногому Петру Первому, а теперешним плюгавым хозяевам России даже не стоит и думать об этом.
– Наше сообщество вне политики! – нравоучительно произнёс председательствующий – Поэтому воздержитесь от политических оценок.
– Замечание принято, – сказал Митя. – Хотя в моих словах нет ничего политического, просто констатация фактов. А они таковы, что события последних лет, перевернувшие Россию с ног на голову, ещё не получили объективную оценку. Европа и Северная Америка действительно стали фаршем, но это фарш из «золотого миллиарда» человечества, существующего по самым высоким стандартам жизни…
– Молодой человек! – провозгласил председательствующий – Вы говорите слишком общо и уклонились от темы. Вы ответьте нам: насколько актуален вопрос «Что делать?»
– В России уже поздно задавать вопросы подобного рода, – голос Мити окреп, он справился с волнением и, сделав паузу, оглядел собрание городских умников и заведомых болтунов. – Россия может погибнуть только от одной напасти, которой подвержены, скажем по-другому, заражены все, не исключая меня и моих слушателей в этом зале.
Это заявление расшевелило аудиторию, раздался лёгкий шумок, и кто-то, со смешком, произнёс:
– А вы, что специалист по социальным заболеваниям?
– Здесь, кажется, двести пятьдесят лет назад родился историк Карамзин? – не смутился Митя. – Так вот, приступая к созданию «Истории государства Российского», он дал себе зарок говорить людям правду, как бы горька и ужасна она не была. Такой зарок особенно необходим в наши дни всем русским людям, но что делать, если каждый из нас не сможет прожить и дня не «соврамши»?
В зале послышалось шевеление, лёгкое покашливание.
– Вы, кажется, явились сюда не дискутировать, а обвинять? Здесь собрались честные люди, молодой человек, и извольте выражаться аккуратнее, – раздалось из верхних рядов кресел.
Митю этот скандалезный выкрик нисколько не смутил, он лишь слегка побледнел и, подойдя к краю сцены, указал на кого-то в зале.
– Конечно, все вы готовы протестовать против столь голословного обвинения, но тогда объяснитесь, пожалуйста, почему, когда к вам вчера явились незваные гости, вы кинулись взахлёб уверять этих невеж, что бесконечно рады их видеть, что недавно они вам приснились? А не сказала ли ваша супруга гостям, что купила шубу за сто тысяч, хотя отдала за неё полста? А не выкинул ли ваш отпрыск дневник с двойками на помойку, но отцу поклялся, что его потерял?

Митя сделал короткую паузу и продолжил:
– Почему же мы так много и безостановочно врём друг другу? Слышу голос: врут не только в России, врут и на столь обожаемом российской элитой Западе. На этот счёт можно сказать, что в других нациях лгут в огромном числе случаев только негодяи, лгут из практической выгоды, то есть лгут с преступными целями. А у нас, в России, могут лгать совершенно даром самые почтенные люди с самыми почтенными целями. Лгут, чтобы доставить слушателю удовольствие, чтобы прослыть толерантным, но в большинстве случаев лгут по инерции словоизвержения: ляпнет человек, не думая, о чём-нибудь и примется расцвечивать вранье всякими придумками. Во вранье мы сразу становимся художниками слова, жеста и мимики… А сколько коробов наврал каждый, якобы со знанием дела рассуждая о какой-нибудь книге, кинофильме, спектакле? А не случилось ли нам быть знатоками болезней, с убедительностью медицинских светил толкуя о раке, СПИДе и прочих хворях рода человеческого. И так бойко глаголили, так затейливо, можно сказать, художественно врали, что разойдясь со слушателем, с удовольствием вспоминали, как он был поражён вашим многознанием, как он в свою очередь врал, что непременно последует вашим рекомендациям и тотчас пойдёт в аптеку и купит именно то, что вы ему прописали на людной улице… А не толковали ли вы с жаром знатока об андронном коллайдере, птичьем гриппе и свином, о теореме Пуанкаре, которую решил некий петербургский затворник и отказался от наградного миллиона «зелёных»?.. Словом, любим мы потолковать о предметах, где нашему вранью открывается полное раздолье. В России безграничные возможности для вранья объясняются тем, что собравшись по какому-нибудь поводу праздничного свойства, мы становимся трепетно деликатны друг к другу. Только соврёт один, так его тут же поддержит враньём своего приготовления другой, выступит и третий, найдётся и четвёртый враль, пока нить вранья не вернётся к первому и, дав соврать всем, он может избрать новую тему, опять же для вранья. Сказанного, думается, достаточно для признания, что врём мы без всякого удержу, можно даже сказать, что жить без этого не можем, и полагаем, что ложь, пусть и не безобидна, но во многих случаях необходима… Вот говорят, что все предвыборные обещания кандидатов в депутаты, в лучшем случае, наполовину враньё, однако мы делаем вид, что им верим, потому что сами во многом такие вруны, как и претенденты на выборные должности. В таком разе голосование превращается во взаимное враньё: проголосовав, я соврал тем, что сделал вид, будто верю вранью кандидата. Большим количеством вранья объясняется массовая неявка к избирательным урнам. Люди, если не понимают, то инстинктивно чувствуют, что их вовлекают в недостойное дело и отказываются сочувствовать во вранье…

Председательствующий, до этого уже нетерпеливо поглядывающий на Митю, воспользовался паузой и постучал по столу.
– Вы уже использовали всё время, которое отводится оппоненту, но так и не ответили на вопрос «Что делать?»
– Как не ответил? – недоуменно пожал плечами Митя. – Нужно всем перестать врать и жить по правде.
– Только и всего? – хмыкнул председательствующий и обратился к присутствующим. – Уважаемые коллеги! Будем считать это выступление лирическим отступлением от заявленной темы. И теперь я прошу уважаемого господина Синюгина продолжить своё выступление, так забавно прерванное настырным инкогнито.
Митя подошёл ко мне и сел рядом. Он явно ждал, что я его похвалю, и мне это было сделать совсем не трудно, потому, что его выступление мне понравилось. Оно было свежим, непосредственным и совсем не соответствовало месту, где это произошло. Наш «Гайд-парк» был одним из эпицентров, от которого расходились волны регионального вранья, и Митя совершенно случайно угодил в этот омут своим булыжником правды. Не позже, чем завтра, станет известно, что о правде и повсеместном засилии вранья обеспокоился ни кто иной, как наследник самого могущественного олигарха нашего региона. И мимо этого факта не пройдёт ни один человек, ещё не утративший советскую привычку добросовестно ходить на выборы и ставить галочку против той фамилии, которая чаще других мельтешит у него перед глазами.
– Уж не хочет ли он рвануть в депутаты? – тоскливо подумал я. – Это же всё свалится на меня. Нет, надо срочно ехать на базу отдыха и лечить пробирочника от депутатской блажи проверенным способом.

-3-

После недавнего не долгого, но бурного ливня на улице было свежо. Поток машин заметно поредел, и мне без остановок удалось спуститься по «восьмерке» с крутого берега к мостовому переходу, соединявшему центральную часть города с окраинным Заволжьем, по которому, дымя от натуги, тепловоз тащил не меньше полусотни наполненных под завязку цистерн с нефтепродуктами. Автомобильный мост, построенный впритык к железнодорожному, ощутимо подрагивал под тяжеловесным составом, от которого несло дымною гарью, но Мите это не мешало, он, высунувшись наружу, глядел вниз, где между балок и мостовых быков ходуном ходила обманчиво близкая расходившаяся от ветра Волга.
– Я, наверно, выглядел по-дурацки перед этими людьми? – сказал он, глянув в мою сторону.
– В общем-то да, – решил я не щадить своего подопечного. – Именно так они и восприняли ваше выступление. По-другому и не могло быть, потому что эта публика профессионально промышляет враньём, но совершенно искренне все считают себя честными людьми. Ваше выступление было воспринято как призыв к покаянию, и они сделали ужасный для вас вывод.
– Какой же приговор мне вынесли? – насторожился Митя.
– Что вы отъявленный лжец и пытаетесь отбить у них кусок хлеба с маслом, который они получают за обслуживание власти, кто пером, кто болтовней, кто сплетнями. Вы зарекомендовали себя врагом лжи, но эта публика поняла так, что вы под видом правды намерены обоврать их всех вместе и каждого в отдельности и стать вралём номер один в городе.
– Неужели, Игорь Алексеевич, – дрожливым голосом произнёс Митя. – Неужели и вы меня так поняли?
– Признаться, Митя, не знаю, что о вас думать. Ведь вы явились перед этой публикой как христианский проповедник перед попечительским советом публичного дома, позабыв, что ваш папаша является одним из ведущих директоров – распорядителей нашего регионального бардака за номером таким-то в общефедеральном списке. Пока вас не разоблачили, кто вы такой, но это дело одного-двух дней.
– Я хотел объявить свою фамилию, но вы не дали, – нахмурился Митя. – Но что из того, что я Козырев?

Кажется, он действительно был прост и наивен, как выпускник Кэмбриджа, рухнувший в нашу жизнь с благими намерениями её улучшить и даже облагородить. Я был уже почти готов в это поверить, но что-то мне мешало занести своего подопечного в святцы. Он был открыт, может быть честен, но я-то таким не был, я был прожжённым подручным ещё более прожжённого дельца и привык видеть людей со всех сторон сразу, и не могу сказать, что мне за последний год встретился хоть кто-нибудь, кого можно было причислись к честным людям, конечно, кроме себя самого. Правда, моя честность заключалась только в одном: я знал, что я – негодяй, а другие почему-то мыслили о себе любимых в степенях превосходных и восторженных.
– Вы что не понимаете, что вы наделали? – удивлённо воззрился я на своего спутника. – На днях все, кто хоть что-то значит в этом городе, узнают, что сынок Андрея Ильича вступил на путь обличения власть предержащих во вранье, причём всех без исключений, от постового до губернатора, до самого губернатора!
– Но я его и не упоминал, я его не знаю…
– Беда в том, что наш губер самый беспардонный лжец, и это ведомо всей области. В свете выше изложенного теперь вам понятно, какое значение может получить ваша яростная филиппика против вранья?
Митя насупился, достал из кармана пачку сигарет, закурил и весело произнёс:
– Может всё не так уж и сумрачно, как вам показалось, Игорь Алексеевич?.. Кто-то должен, в конце концов, сказать, что все мы изоврались до крайней степени, и с этим надо что-то делать. Хоть убейте, но я не пойму своей вины в том, что было мной сказано!
– В России сейчас, чего не коснись, всё политика. Наш город – не исключение. И ваше выступление против вранья обязательно будет истолковано не в вашу пользу тем же губером.
– Но я же о нём ничего не сказал.
– Вы что забыли, чей вы сын? Наш губер – дурак, хотя и хитрый, но ему помогут понять, что выше выступление – это объявление войны ему лично и всей его кодле, что денно и нощно пилит областной бюджет на виду у народа, а тот посапывает, кряхтит, помалкивает и ждёт избавителя.
– Какой я избавитель? – хохотнул Митя. – Скорее, нахлебник.
– Место народного заступника у нас уже занято. Это наш дорогой мэр – Сергей Петрович Зудин, почётный чекист, полковник госбезопасности и прочая, и прочая. Очень коварная особь кэгэбэшной выделки. Поэтому-то в окружении губера сразу решат, что ваше выступление спровоцировано Зудиным, воспримут это как объявление войны и поставят в известность об этом своего босса, – пугал я пробирочника.

Митя обиженно и как-то по-детски надул губы, отвернулся и замолчал. Мне тоже стало не до разговоров, на подъёме береговой горы был затор, и пришлось свернуть на просёлочную дорогу в объезд. Машину начало потряхивать и раскачивать из стороны в сторону на рытвинах и ухабах, в салон залетела оса и начала мельтешить перед глазами по ветровому стеклу, пока я не замял её выхваченной из бардачка тряпкой. Но вслед за ней явились ещё две осы и с явным желанием нас ужалить стали шнырять по салону, пока Митя, открыв дверцу, не выпроводил их из машины.
Наконец мы въехали снова на городскую улицу и на хорошей скорости промчались до поста ГАИ, за которым начиналось загородное шоссе. Проехав по нему четверть часа, я притормозил машину на въезде в сосновую рощу на берегу Волги, где и располагалась база отдыха для ударников капиталистического труда «Народной Инициативы».
Нас заметили, и от домика со шлагбаумом к машине поспешил охранник, козырнул и доложил обстановку: отдыхающие на ужине, катер стоит у причальной стенки, никаких происшествий не случилось.
– Это товарищ со мной, – сказал я охраннику. – Позаботься о машине, и не позволяй открывать пивные бутылки о бампер.
– Как можно! – воскликнул охранник. – Я машину накрою тентом, а собачка к ней никого не подпустит.
Деревья в сосновой роще были одного возраста, и ничем не отличались друг от друга, поскольку выросли в тесноте, и только недавно лесопосадка была прорежена согласно всем правилам ландшафтной архитектуры. Появились дорожки, небольшие поляны с павильоном для культурного времяпрепровождения отдыхающих, и прочие парковые прибамбасы, вроде танцплощадки с раковиной для оркестра, колесо обозрения, детский городок, теннисный корт, волейбольная площадка и даже помост с набором гирь и штангой для тех, кто вздумает испытать прочность завязки своего пупка.

Из столовой выходили отдыхающие, многие меня знали и почтительно здоровались. Мите это подобострастие явно не понравилось, что было заметно по ухмылке, с которой он встречал каждый отданный в нашу сторону полупоклон, но мне это не казалось чем-то неприличным. Я хорошо знал, что люди здоровались не со мной, а с «Народной Инициативой», обеспечивающей им бесплатный двухнедельный отдых на лучшей в регионе базе отдыха, кстати, тоже принадлежавшей Андрею Ильичу Козыреву.
– А что, здесь очень даже недурно, – произнёс Митя, оглядываясь по сторонам. – Вот и музыка заиграла.
– Каждый вечер все желающие могут танцевать, сколько угодно. Не желаете присоединиться?
– Хорошую музыку я люблю послушать, а вот дрыгать под неё ногами и кривляться, как папуас, не научился.
– Но почему не воспользоваться прямо сейчас возможностью восполнить пробел в образовании?
Мите моё предложение явно не понравилось, он отвернулся от танцплощадки в сторону Волги, на противоположном берегу которой уже лежало раскалённое закатное солнце.
– Вы глядите в правильном направлении, – сказал я. – Вот эта тёмная полоса посередине Волги и есть на сегодня пункт нашего назначения. Андрей Ильич называет его островом Стеньки Разина, даже добился почтового адреса: Волга, остров Степана Разина, поставил бронзовый памятник казачьему атаману, но как говорится, чёрного кобеля не отмоешь добела, и горожане называют этот остров, как привыкли – Бесстыжий, потому что здесь издавна собирались порезвиться и поплавать голышом весёлые люди.
– Неужели мой папаша продолжил эти традиции? – усмехнувшись, сказал Митя.
– Что вы такое говорите? – деланно возмутился я. – Андрей Ильич уже давно образец порядочности в её самом дистиллированном виде.
Вечерняя Волга встретила нас мерным убаюкивающим плеском воды о причальную стенку, возле которой находилось два десятка прогулочных лодок, катер спасателей и большая парусно-весельная лодка, оборудованная мотором, которая называлась просто и ясно: «Сарынь на кичку!» Она была одним из судов козыревской флотилии для связи берега с островом, и на корме подремывал шкипер Алексей Иванович.
– Как ветер? – поинтересовался я у бывалого волгаря.
– Ветер наш, а если не так, то высвистим.
Он сунул в рот боцманскую дудку и засвистал на все лады.
– Сарынь на кичку!
Я прошёл под навес, сел в кресло и, взяв бинокль, принялся рассматривать остров. Вдруг оглушительно бабахнул пушечный выстрел. Носовая часть нашего струга окуталась чёрным, дурно пахнущим дымом.
– Что это такое! – взволнованно воскликнул Митя.
Опередив мой ответ, со стороны острова до берега докатился ответный выстрел пушки.
– Обмен любезностями, – сказал я. – Наш шкипер предупредил береговую охрану Бесстыжего, что на борту его струга находится важная випперсона.

Алексей Иванович поднял парус, который быстро наполнился ветром, струг ожил, запокачивался на волнах, сдвинулся с места и, слегка накренившись на правый борт, неторопливо побежал, как по ступенькам, по волнам, отшвыривая их одну за другой пенными брызгами, которые, разбиваясь на мельчайшие капли, приятно освежали прохладой наши разгорячённые лица.
Для Мити путешествие на струге под парусом оказалось явно взволновавшей его неожиданностью. И он, стоя на атаманском мостике над кормовой каютой, жадно поглядывал на открывшийся перед ним волжский простор, дышал полной грудью, ощущая с каждым вдохом и выдохом, как в нём прибавляется силы и удали, и вдруг совершенно неожиданно для меня и шкипера звонко пропел:
– Есть на Волге утёс, диким мохом оброс…
Но спохватился, смутился и умолк.
– Будем считать, что проба голоса состоялась, – сказал я. – Как, Алексей Иванович, годится он для твоего атаманского хора?
– Раз сам запел, стало быть, годится, – благодушно вымолвил шкипер. – Значит, Волга его приняла за своего, если запела в нём сама, помимо его желания. Это не я сказал, а мой дед, когда услышал, как я запел, сидя за вёслами.
– Кстати, Митя, откуда вы знаете эту песню? – спросил я.
– От тех русских людей, у которых воспитывался в Англии. У них ни одного праздника не было без русских песен.
– Что-то вы не так калякаете, – строго сказал Алексей Иванович.
– Это почему не так?
– Разве тебе, Игорь, не ведомо, что на струге друг друга не выкают, все в нём – артель, а я – шишка, атаман и шкипер.
– И, правда, Игорь Алексеевич, давайте говорить друг другу ты, – весело сказал Митя.
– С полным удовольствием, – согласился я. – Вот вам моя рука.

Скрепив рукопожатием соглашение с «пробирочником», я ни на миг не усомнился в верности выбранной по отношению к нему тактики. Его простецкое поведение ничуть не усыпило мою подозрительность. Парень был явно не с одним дном, и пока я видел лишь то, что видел. Он был тоже непрочь поиграть в простоту, но поживём – увидим, а пока я должен был признаться, что не заметил в нём ни малейшей фальши, зацепившись за которую можно было размотать его полностью, как бумажный рулон. Мысль, что каждый человек имеет тщательно скрываемую от других червоточину, чуть не погрузила меня в меланхолию, но от острова опять донёсся пушечный выстрел. Он извещал, что к нам навстречу направился самый большой струг козыревской флотилии «Атаман» с командой гребцов, и заказанное мной по мобильному развлечение состоится.
– Сарынь на кичку! – скомандовал шкипер. – Все за весла! На кону ящик пива!
На «Атамане» явно услышали этот крик и прибавили ходу, у них за веслами были четверо молодых и крепких мужиков из охраны Бесстыжего острова. При одинаковом парусном вооружении их четыре весла против наших двух при еле заметном ветре давали нашим соперникам явное преимущество, но у нас был Алексей Иванович, главный тренер команды по морскому многоборью, которую финансировала «Народная Инициатива». Он чутко улавливал малейшие изменения в направлениях ветра и правил стругом, властно покрикивая:
– Раз! Раз! А ну упрись! Раз! Раз!
Я упирался из всех сил, то вскидывая, то опуская тяжёлые весла, и прислушивался, как позади меня покряхтывает от натуги Митя. Через пять минут я понял, что он явно сильнее меня и сдался: бросил весла и, ополоснув забортной водой потное и разгорячённое лицо, сказал:
– Какой год тяжелее полного стакана с водкой ничего не поднимаю. Заводи, Иваныч, мотор, пока эти охломоны не взяли нас на абордаж.
– Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»! – крикнул шкипер и запустил дизельный движок.
На «Атамане» хотели сделать то же самое, но их мотор, сделав два-три выхлопа, заглох, а мы, совершив круг победителей, устремились к острову.

Расположившись в носовой части струга, подальше от ревущего во всю мощь двигателя, я, нет-нет, да поглядывал на Митю, который, судя по всему, чувствовал себя превосходно, и невольно завидовал его молодости и здоровью. У меня ещё не прошла дрожь в руках от весёл, а парня затеянная мной проверка только позабавила. И он, стоя во весь рост, вглядывался в сторону острова, который был не просто клочком суши посреди водохранилища, а цитаделью или непотопляемым авианосцем «Народной Инициативы», где было много такого, о чем электорат не ведал ни сном, ни духом.
Вблизи остров впечатлял своими размерами, это был сосновый бор посреди воды, обрамлённый белыми песчаными пляжами, на которых когда-то развились прожигатели жизни времён развитого социализма. Теперь он единовластно принадлежал Андрею Ильичу Козыреву, и был защищён от непрошеных гостей современной системой слежения, применявшейся на военных объектах особой важности, и проникнуть сюда было невозможно. Немедленно срабатывала система сигнализации, и группа захвата, сломя голову, мчалась к нарушителю границы, которого уже держали за штаны пущенные вперёд служебные собаки.
Задержанных граждан помещали в бетонный отсек и, продержав там иногда полные сутки, выпроваживали на берег со строгим наказом не нарушать границы частных владений. И скоро горожане узнали, что место их игрищ и забав больше им не принадлежит, но вякать было бесполезно. Козырева хвалили попы и прирученные мной газетчики за богоугодное дело: на острове, бывшем в летнюю пору вертепом разврата, Андрей Ильич первым делом построил великолепную рубленую церковь. Сам архиепископ освятил её и весь остров по самому высшему чину. И теперь на Бесстыжем, надо думать, пребывала, если не сама святость, то её отражение – христианская справедливость в наглядном виде: в храме на Бесстыжем исповедь была бесплатной, а во всех других с прихожан в городе брали по сто рублей с каждого. Прослышав об этом, Андрей Ильич распорядился всему коллективу «Народной Инициативы» выплачивать ежемесячную сторублёвую надбавку – и христианам, и иудеям, и мусульманам, за что был обласкан архиепископом, подарившем олигарху образ Николы Угодника вышитый крестом насельницами Соловецкой пустыни.

Надо сказать, что Андрей Ильич прибрал к своим рукам остров достаточно давно, ещё в те баснословные времена, когда в России пузырилась и булькотила демократия послеперестроечного розлива, Ельцин пил горькую, а на местах кое-кто уже сумел хапнуть наиболее рентабельные производства и окружил себя сворой прикормленных ментов, прокуроров и журналюг. Опытный кадр КПСС Козырев принадлежал к числу воротил, которые жили не одним днём. Он верил, что капитализм явился в Россию всерьёз и надолго, поэтому был не только самым эффективным грабителем советского наследства, но и умелым изготовителем лапши, которую до моего появления в штате «Народной Инициативы» не брезговал сам развешивать на уши наших простодушных земляков.
Наглое покушение бывшего комуняки на Бесстыжий остров спровоцировало волну возмущения. Против захватчика выступили и «зелёные», и коммунисты, и жириновцы, которые собрались на внушительный митинг возле офиса «Народной Инициативы», избрали инициативную группу и почти приняли резолюцию обратиться в Страсбургский суд, как сквозь толпу к микрофону прошёл человек, в котором многие узнали самого виновника народного возмущения.
Козырев бесцеремонно отодвинул задыхавшегося в праведном гневе оратора и произнёс весьма укоризненным тоном:
– Не о том протестуете! И с чего вы взяли, что мне нужен этот зассаный десятью поколениями горожан клочок суши, оставшийся от варварского затопления сталинистами волжской поймы?
В ответ раздались негодующие выкрики, толпа угрожающе качнулась в сторону Андрея Ильича, но тот не смутился.
– Ваша правда! – рявкнул он в микрофон. – Я захватил остров, чтобы намыть из его песка тонну золота, а не получится так организовать раскопки и присвоить себе все пустые бутылки из-под водки и пива и наварить на этом проекте немыслимую деньгу! Так что ли?
– Вы лишаете горожан единственного места отдыха, – выступил вперёд главный городской защитник природы профессор пединститута Бирюков. – Остров является уникальным уголком почти исчезнувшей растительности волжской поймы.
– Вот это правильно! – подхватил Козырев. – Прежде чем решиться приобрести остров, я пригласил комплексную экспедицию из Самарского института Волжского бассейна, и она сделала заключение, что чтобы дальнейшая интенсивная эксплуатация острова должна быть немедленно прекращена и доступ на него ограничен.
Несколько сотрудниц офиса принялись раздавать протестантам листовки с резюме самарской экспедиции. Колонки цифр и графики производили впечатление на людей не искушённых и привыкших верить, что наука говорит всегда правду. Мнение толпы стало колебаться, и Козырев поспешил склонить его на свою сторону окончательно.
– Это митинг не должен остаться без положительных последствий. Я вижу здесь самых уважаемых граждан нашего города и предлагаю им создать комитет по восстановлению экосистемы Бесстыжего острова и включить в него представителей партий и общественных движений. Финансирование деятельности комитета «Народная Инициатива» берёт на себя.

После столь многообещающего заявления вожаки митинга кинулись создавать комитет по Бесстыжему острову и делить портфели. Коммунисты по привычке пожелали возглавить новоиспечённую общественную организацию, но их гегемонии решительно воспрепятствовали жириновцы и несколько весьма рьяных граждан, не обозначивших свой партийный окрас.
Козырев не стал дожидаться окончания собрания, оставил за себя начальника службы безопасности корпорации и удалился победителем в офисные апартаменты. Он знал, что его заместитель доведёт дело до логического завершения. Так и случилось. Отставной полковник госбезопасности пригласил наиболее ретивых протестантов и свежеиспечённых членов комитета проехать до Бесстыжего острова на корпоративном катере и провести, так сказать, регонсцировку на местности.
Отказавшихся от поездки не было. Быстроходный катер на подводных крыльях мигом доставил борцов за экосистему волжской поймы на остров, где они с важным и многозначительным видом стали прогуливаться и дискутировать о том, что бы такое здесь сотворить на деньги регионального олигарха. Начальник службы безопасности тем временем выгрузил из катера ящик водки, положил на него буханку ржаного хлеба, большую луковицу и удалился восвояси, оставив борцов за сохранение природы куковать на острове до морковкиного заговенья, то есть неопределённо долго в ожидании оказии, которая поможет им вернуться к своим семьям.

Спасение к волжским «робинзонам» явилось утром. Это был старенький портовый буксир, на нём к Бесстыжему причалила орава самых отъявленных журналюг-проходимцев с фотоаппаратами и кинокамерами, которые и застали в самом неприглядном виде самых известных в городе протестантов. Все они, не исключая коммунистов, были в стельку пьяны, измазюканы в грязи и в травяном соре и еле ворочали языками,. Под соснами были разбросаны пустые водочные бутылки, и валялся пустой ящик. Потерпевшие от козыревского гостеприимства защитники природы были не в состоянии сопротивляться напору журналюг и те всех перефотографировали, сняли несколько киноинтервью и отбыли восвояси, пообещав, что следующим рейсом портового буксира все оставшиеся будут эвакуированы.
Областное радио уже через два часа известило слушателей о ночном гульбище на Бесстыжем острове и сообщило, что вечером на эту тему будет показан фильм. В городе это известие распространилось с быстротой лесного пожара, возникла масса слухов и предположений, но действительность превзошла все ожидания. После показа кинофотодокументов и речёвок журналистов, заведующий юридическим отделом «Народной Инициативы» обвинил защитников экосистемы волжской поймы в покушении на захват чужого имущества, то бишь острова Бесстыжий, и озвучил решение президента корпорации – передать материалы радиоэфира и телепередачи в областную прокуратуру.

После столь грозного заявления члены самозваного комитета по защите Бесстыжего острова разбежались, как тараканы, в разные стороны, и Козырев в спокойной обстановке совершил покупку сорока гектаров земли по десять долларов за гектар и стал полновластным хозяином до следующей социалистической революции острова, который сейчас стоил уже несколько десятков миллионов «зелёных».
В начале зимы, когда лёд на Волге окреп настолько, что стал выдерживать грузовики с брёвнами, на остров начали завозить сосновый кругляк, доски, сантехнику и другие строительные материалы, в количествах, достаточных, чтобы открыть широкомасштабное строительство уже в начале весны. После храма началось возведение терема, по мотивам Коломенского дворца, построенного при царе Алексее Михайловиче. Одновременно строились гостевые домики, прокладывались дорожки, очищался и где надо прореживался сосновый бор, Когда строительство закончилось, на остров завезли несколько пар лосей, кабанов и благородных оленей, которых разместили в огромном занимающим четверть острова вольере, огороженном со всех сторон крепким и высоким забором.

Я не был непосредственным свидетелем или участником героического освоения Бесстыжего острова, но и до меня докатились отзвуки празднества, учинённого Козыревым по случаю окончания работ, которое совпало ещё с одним грандиозным событием. Оно касалось только Андрея Ильича: его состояние перевалило за сто миллионов баксов, но радоваться этому он мог только один, запершись в тереме на персональном острове.
Зато прилюдно Козырев оттянулся по полной. На остров была приглашена вся руководящая и финансовая головка региона. Место для празднества было огорожено, чтобы гости не загадили испражнениями и блевотой экосистему острова. Вся обслуга была одета а ля рюс, сам Андрей Ильич для убедительности отрастил бороду и усы и оделся под Стеньку Разина в синие сафьяновые сапоги, плисовые красные штаны и голубую рубаху, что весьма покоробило представителя президента по Приволжскому федеральному округу, известного либерала и западника, но он смолчал, а в разгар празднества уже сам себя вообразил подручным знаменитого атамана и запел про княжну, которую Разин утопил в Волге.
– Как раз вовремя! – заявил Козырев. – В программе нашего праздника следующим пунктом значится «Княжна».
– Вот и прекрасно! – воскликнул «государево око». – Я – за!
На пристани загремели пушки. Русский народный хор облфилармонии, скрытый до времени за громадной ширмой, разухабисто грянул «Ехал на ярмарку ухарь купец!», а затем в полном составе погрузился в прогулочный теплоходик и последовал за стругами с почётными гостями к волжскому мосту в сопровождении быстроходного катера МЧС со спасателями-водолазами.
Козыревская флотилия на полпути сделала остановку, все плавсредства окружили атаманский струг, где подвыпивший представитель президента поднял на руки «княжну», но никак не мог бросить её в воду. Хор уже дважды повторил куплет, где атаман «и за борт её бросает в набежавшую волну», но либерал медлил до тех пор, пока Андрей Ильич не подтолкнул:
– Бросай! Не позорься в глазах электората!
Полпред внял совету хозяина, и «княжна» под восторженные вопли гостей плюхнулась в воду и пошла камнем на дно.
– Что же вы, братцы, приуныли? – грянул хор.
Гости продолжили гульбу, а полпред, склонившись за борт, ждал появление «княжны». Прошла одна минута, другая, и он растерялся.
– Где же она?
– Как где? – удивленно вытаращил глаза губернатор, не отходивший ни на шаг от почётного гостя. – Наверно, утонула. Упала за борт и утонула, по собственной неосторожности. И это все видели.
– Я видел! Я видел! – завопили со всех сторон. – Сама упала!
Дружная поддержка однопартийцев слабо утешила полпреда, он сник, ушёл в каюту струга и просидел там до конца прогулки, пока атаманская флотилия не вернулась на Бесстыжий.
– Он там часом не повесился? – встревожился Козырев.
– Такие не вешаются, – осклабился губернатор. – Но в штаны мог напустить. Давай встречный марш.
Оркестр военного училища, жарко блистая медными трубами, заиграл марш и губернатор, пятясь, вывел из каюты полпреда. Штаны у него были сухими, а морда –унылой и мятой.
– А вот и дорогая пропажа! – возвестил Козырев.
Музыка резко оборвалась, полпред глянул на сходни и обомлел: его встречала в белом подвенечном платье с короной королевы красоты на голове очаровательная девушка, в которой он с изумлением узнал «княжну». В руках она держала поднос с большой рюмкой водки и гроздью винограда.
– Это ты! – только и смог выдохнуть, возвращённый к жизни полпред президента России, опрокинул в рот стопку, захватил «княжну», жадно закусил водку её сладким поцелуем и продиктовал своему референту:
– Оформить с начала месяца моим советником по общим вопросам. Ты на переезд согласна?
– Мне нужна квартира, – пискнула девица.
– Это детали, – небрежно махнул рукой полпред. – Думаю, мы сработаемся.

И помахав ручкой на прощание, повёл свою добычу к приземлившемуся возле пристани вертолёту, сопровождаемый раболепной толпой во главе с губернатором, между прочим героем чеченской войны, скоро взлетевшим с нашего регионального насеста в кремлёвские покои.
Оставшись без «государева ока» наша правящая элита пила и куролесила до самого утра, и, к счастью, никто не огорчил хозяина инфарктом или инсультом, все остались живы и здоровы. Андрей Ильич по-настоящему стал законным владельцем Бесстыжего острова, что получило подтверждение в награждении его по рекомендации полпреда орденом Почёта, который он получил вместе с письмом, где тот очень тепло благодарил Козырева за недавнее гостеприимство. Это письмо Андрей Ильич велел поместить в рамку из красного дерева, и оно до сих пор украшает одну из стен его служебного кабинета, наряду с портретами президента и премьера.

-4-

Пристань на Бесстыжем отрове была расположена внутри искусст-венно созданной уютной лагуны, защищённой с трёх сторон от ветров высокими и тесно друг к другу растущими соснами. Вход в неё обозначали две насыпи, воздвигнутые из песка, вынутого при углублении бухты, чтобы к острову могли причаливать суда любой осадки, вклю-чая и класса «река-море» и океанские прогулочные яхты, которые вошли в моду с тех пор, как такой обзавелся олигарх Абрамович. Андрей Ильич за модой не гнался, в каждом задуманном им деле, которое неукоснительно воплощалось в жизнь, чувствовался присущий ему крой волгаря и широкодушного русского человека. Во всяком случае, таким его воспринимали наши восторженные аборигены, но я знал, что это была только игра – и разинские струги, и ежегодно совершаемое культовое бросание княжны очередным Стенькой Разиным. Замечу, что должность атамана уже лет пять как стала покупной, последний Стенька Разин, а в миру – Оська Губерман, выложил за право быть знаменитым разбойником сто тысяч «зелёных», эти деньги якобы пошли на благотворительность, а она способна превратить, как известно, любое распутство в богоугодное дело.

У входа в бухту стояли две рубленые из дуба башни, которые выплёвывали пороховой дым и пламя, когда на остров прибывало лицо государственного уровня. Мы с Митей таковыми не являлись и проследовали к пристани в полной тишине. Шкипер заглушил мотор, и струг по инерции достиг причальной стенки, где и запокачивался на мелкой прибойной волне.
– С прибытием! – объявил он. – Я тебе, Игорь, больше не понадоблюсь?
– Скорее всего, не понадобишься. Судя по тому, что нас встречает сам полковник Ершов.
Начальник службы безопасности сухо кивнул и пробормотал, не разжимая губ:
– Андрей Ильич находится в рыбацком домике. Вас проводить, или вы сами найдёте дорогу?
– Не умею пользоваться этой колесницей, – сказал я, указывая на электромобиль. – А ты, Митя?
– Не знаю, – пожал плечами мой спутник. – Это сооружение напоминает самокат, который используют на полях для гольфа. Надо попробовать
– Нет уж, нет! – запротестовал Ершов. – Это моя персональная тачка.
Мне езда в электромобиле была не в новинку. Освоив остров, Анд-рей Ильич позаботился и об экологически чистом транспорте. На ав-тозаводе были заказаны удобные для пассажиров и технологически инновационные электромобили. И всякий ступивший на остров гость чувствовал, что на Бесстыжем комфорт соответствует европейским стандартам, и по этому показателю остров со всеми его обитателями мог быть без обсуждения и прохождения кандидатского срока принят в Евросоюз.
Мы с Митей пристроились за Ершовым на упругих сиденьях и совершенно бесшумно устремились по гаревой дорожке к рыбацкому домику, скрытому от посторонних глаз среди деревьев, в которые подступали почти вплотную к воде, откуда по мосткам можно было попасть на бревенчатый плот, с которого Андрей Ильич любил забрасывать свой дорогущий спиннинг.
– Вам повезло, – сказал полковник Ершов. – Хозяин, кажется, зацепил судака и находится в добродушном настроении.
Начальник службы безопасности не ошибся. Андрей Ильич, похохатывая, подхватил судака сачком и продемонстрировал нам добычу.
– Каков пострел! Уж он меня водил, водил, но не сорвался. Страсть как жаден! Что скажешь, Митя, хорош?
– Я к рыбалке равнодушен, наверно, потому, что среди моего окружения не было рыбаков.
– Никогда не поздно приобщиться, – заметил Андрей Ильич. – Рыбалка учит терпению, а удовольствие от неё ни с чем не сравнить, одно слово – потеха русскому человеку была и есть во все времена.
Судак перестал биться, Козырев вынул его из сачка и бросил в пластмассовое корыто с водой.
– Говоришь, не было вокруг тебя рыбаков? – сказал он. – А я, признаться, думал, что англосаксы все сплошь с удочками ходят. Или ты такого на туманном Альбионе не замечал?
– Никто с удочками по улицам не разгуливает, – улыбнулся Митя. – Рыбаки ведь не в городе удят рыбу, а на водоёмах.
– Вот оно как! – деланно удивился Андрей Ильич. – Значит, я пал жертвой обмана, не припомню, как звать, но очень учёного американца. Послушать его, так на Западе никто не расстаётся с удочками ни днём, ни ночью. Вот ты, Игорь, у нас почти всё знаешь, может, ты припомнишь этого американца?

Конечно, мне было известно имя миллиардера и баптиста, который приехав в сбрендившую от свободы Россию, учил по телеящику наш народ запасаться удочками и находить уловистое место, а не ждать, пока государство позаботится о твоём благополучии. В своё время я, как дурак, уверовал, что нашёл свою «удочку» в спекуляции турецкими шмотками, но, слава богу, завязал с этим безнадёжным делом, пристроился возле Козырева, научился читать его мысли, и на его вопрос ответил как должно:
– К сожалению, Андрей Ильич, это как раз тот редкий случай, когда я не в силах без подготовки ответить на ваш вопрос. Но я могу заглянуть в Интернет.
– А ты что, ума набираешься на этой виртуальной помойке?
– Приходится, – сокрушённо вздохнул я. – Президент не расстаётся с твиттером, а я в этих делах чайник. Вот Митя с ним на «ты».
– Вот как! – Козырев повернулся к сыну. – Впрочем, ничего удивительного, что он ничегошеньки не слышал про старинную китайскую мудрость про удочку и удачливого рыболова. Не слышал и прекрасно, потому что всё это глупость. Вот у меня немецкий спиннинг, но если бы я его забросил не в Волгу, а в Свиягу, то вряд ли бы мне удалось подцепить такого роскошного судака.
Зная хозяина, я счёл необходимым возразить ему из самых подхалимских соображений, чтобы он моё возражение разбил в пух и прах и почувствовал себя победителем.
– Но малый бизнес – это и есть та «удочка», с помощью которой на Западе и существует средний класс.
– Малый бизнес, – презрительно хмыкнул Андрей Ильич. – Нет, Игорь, надо тебе подарить томик древнекитайской философии, чтобы ты набрался ума-разума.
Я изобразил привычную позу почтительности, то есть преданно глянул на хозяина самым честным взглядом, коему научился у козыревского сенбернара, которого хозяин заимел после того, как собака этой породы обосновалась в покоях президента Российской Федерации.
– Так вот, – Андрей Ильич взял нравоучительный тон. – Извольте выслушать старую китайскую притчу. Она напрямую касается рыболова, которому удалось поймать на свою удочку с десяток миллионов деревянных, и он вообразил себя столпом капиталистического общества, средним классом. И кто он этот везунчик, один из тысячи разорившихся неудачников?

– Бизнесмен, – угодливо вякнул я.
– Нет, обыкновенный мелкий вор, обирающий каждый божий день сограждан, которые имеют глупость иметь с ним дело, на энную сумму рублей. Год, два, три, десять, пятнадцать лет он копит полмиллиона баксов, чтобы заиметь дом, машину, и всё это до поры до времени. На каждого мелкого вора всегда найдётся более крупный вор, который, как говорят китайцы, нагрянет, закинет за спину сундук с накопленным золотом, а самого мелкого вора засунет в карман, авось пригодится. А теперь скажите, в чём я не прав?
– Ты, папа, полностью прав, – опередив меня, сказал Митя.
– И в чём же прав? – с подозрением глянул на него отец.
– В том, что любая собственность есть кража.
– Знать, что сказал Прудон, не вредно. Но если его слушать, так всё человечество – это воры. Люди воруют тепло у солнца, еду у земли, воздух у растений, которые его вырабатывают. Мы всем этим пользуемся, не оставляя взамен ничего, кроме мусора и грязи, которой отрав-ляем природу. Так рассуждают гуманисты. А теперь послушайте, что я скажу. Каждая травинка, веточка, каждая букашка для чего-то да предназначена. Мелкий вор паразитирует на простаках, но прихожу я и хапаю его самого вместе с его добром, и в этом вижу только одно – природную закономерность. Что, сын, тебе я вижу не по вкусу мои откровения?
– Как-то это всё примитивно, – сквозь зубы буркнул Митя. – Человечество немыслимо без идеалов, без бога…
– Да ты, я погляжу, умник, – восхищённо глянул на своего пробирочного отпрыска Андрей Ильич. – Я в твои годы точно таким был, правда, без английского образования. Я тоже думал, что человечеству присущи идеалы, правда, тогда вместо бога был коммунизм, но всё оказалось обманом. Вот тебе моя нагая правда: людьми правит не бог, не разум, а аппетит. Понуждаемое им человечество создало цивилизацию. Аппетит сделал нас такими, какие мы есть!

Мне подобного рода страстные речёвки Андрея Ильича приходилось выслушивать довольно часто. Иногда казалось, что он приблизил меня к себе благодаря тому, что обрел безропотного слушателя. Какую бы ахинению Козырев ни нёс, я не возражал, но когда он выговаривался и открывал потайной шкафчик с армянским коньяком, наступало моё время сказать своё слово. Козырев не был тщеславным циником, но и его насквозь прожжённая негодяйствами душа жаждала ласки, и я, не скупясь, хвалил своего босса, а тот сначала недоверчиво на меня поглядывал, а потом начинал щуриться, как кот на солнечной завалинке.
Но сегодня Андрей Ильич выбрал в слушатели сына, и это меня встревожило. Митю явно возмутила грубая откровенность, с какой отец судил о людях, презирая их всех от Адама до себя самого. Он мог сорваться и надерзить отцу, который выжидательно на него поглядывал и явно намеревался ещё раз уязвить каким-нибудь словесным выкрутасом.
– Разговоры об аппетите бессмысленны, если ими заниматься не за трапезой, а на пустом плоту, – сказал я. – Да и завечерело. Впору соорудить костерок на берегу да освежиться чаем.
– Ты, Митя, хочешь чаевничать? – сказал Андрей Ильич. – Здесь найдётся и чем закусить.
Рядом с рыбацким домиком стояла хозяйственная будка. Я знал, где что лежит и, вооружившись топором, наколол от полена мелких щепочек для растопки, разжег их и когда они разгорелись, положил сверху несколько толстых и сухих веток валежника. Костёр подёрнулся белым слоистым дымом, порывом ветра его отнесло в сторону. Пламя заплясало сначала на щепках, потом на ветках, затем на трёх поленьях, которые я, прислонив концами друг к другу, поставил торчком на кострище.
Взяв ведро, я отправился к баку набрать чистой воды для чая, но меня остановил властный зов хозяина. Поставив ведро на землю, я потрусил к берегу, чтобы узнать, какая очередная блажь осенила моего свояка и работодателя.

Козырев возбуждённо расхаживал по краю плота и укорял сына:
– Нет, ты, слабак! Добыча сама идёт к тебе в руки, а ты что-то плетёшь о гуманизме. Это же гусь, скорее всего годовалый, значит, из него должно получиться нежное жаркое. Прыгай в воду и живо хватай за шею, пока течение не отнесло его от берега!
Митя растерянно взглядывал на отца и бормотал:
– Мне этот гусь не нужен. По какому праву я должен его убить? Ему и так досталось, он ведь полуживой.
– Конечно, это не беркут! – хохотнул Козырев. – Но я хочу узнать, что ты из себя представляешь. Мужик ты или артист ансамбля Моисеева?
Митя беспомощно на меня глянул, но я в чужие семейные дела не мешаюсь и успел вовремя отвернуться.
– Видит бог, я этого не хотел! – выкрикнул Митя и в одежде прыгнул в воду.
Шум и крики не вспугнули гуся, но он не кинулся в сторону или на глубину, а, подняв голову, поплыл навстречу человеку.

-5-

Вислоухий гончий пёс не первый день смотрел с высокого берега, как гуси шумно плещутся в воде, подолгу нежатся на траве, а вечерами, гогоча и хлопая крыльями, идут в гору, подгоняемые хворостинами хозяек. Из зарослей репейника он наблюдал за птицами, не раз был почти готов броситься на них, но его останавливал страх, и лишь сегодня, отфыркнув прилипшую к ноздрям паутинку, начал молча спускаться с обрыва вниз.
Осторожно перебирая лапами по песчаной осыпи, гончак, не отрываясь, смотрел на гусей, которые не обращали на него внимания, но опасность не проморгал сторожевой гусак, который испустив предупреждающий гогот, сделал несколько шажков в сторону пса. Соскочив с шумящей осыпи, гончак скрылся в кустах и, прячась в них, стал подбираться к стаду поближе.
Но все эти ухищрения были напрасны. Сторожевой гусак протрубил тревогу, стадо загоготало, зашумело, и, снявшись с места, неторопливо сдвинулось в сторону реки. Матёрые гусаки, шипя, вытягивали шеи, хлопали тугими крыльями, нагоняя ветер, но пёс на них не нападал. Уже не таясь, он неторопливо бежал вдоль дуги гусиной обороны и, выбрав момент, с хриплым гавканьем ринулся туда, где столпилась гусиная молодь.

С резкими пронзительными криками испуганные птицы бросились к воде, но пёс их не преследовал. Ему повезло – один гусак кинулся в сторону от реки, и гончак ринулся за ним следом. В два-три прыжка он почти догнал его, но на пути оказался овраг, и гусь, помогая себе взмахами крыльев, перелетел через препятствие, а пёс кубарем скатился вниз, потом, задыхаясь и гавкая полез по песчаному обрыву наверх. Бывалый гончак понял, что добыча ушла от него и, злобно скуля, лёг на жёсткую начавшую рыжеть траву.
А молодой гусь всё бежал, растопырив для равновесия крылья, пока не увидел воду. Плюхнувшись в волну, гусь быстро поплыл, перебирая лапами и вытянув вперёд шею. На берег он не оглядывался, плыл и плыл, пока не выбился из сил, и с земли перестали доноситься пугающие звуки. Ветер и волны несли его по реке. Вода поглотила земной шум, и вокруг простиралась пустынная всхолмленная волнами водная равнина, над которой с визгом кружились чайки.
Так далеко гусь никогда ещё не заплывал. Он оглянулся вокруг и, напугавшись своего одиночества, забил крыльями по воде и пронзительно закричал. Это был крик тревоги, опасности, на который немедленно откликалась и приходила на помощь гусыня. Но сейчас никто не отозвался на его умоляющий вопль, вокруг лишь плескались и шумели волны.
С гребня подкинувшей его волны гусь увидел берег. До земли было далеко, но инстинкт позвал его к своему стаду. И, вытягивая шею, поднимаясь в воде на дыбки, гусь всматривался в сторону берега, вслушивался в летевшие оттуда порывы ветра, но никак не мог определиться, куда ему плыть. Течение уже снесло его далеко вниз по реке, и вокруг на берегах, подступая к воде, стоял незнакомый чёрный лес.

Солнце садилось, небо заволокло низкими тёмными облаками. По реке дул резкий холодный ветер, и гуся несло на середину реки, всё дальше и дальше от уходящего в вечерний сумрак берега. Волны росли, они уже иногда захлёстывали птицу с головой. Гусь отчаянно перебирал лапками, выгребая на вершину водного холма, стремительно сваливался вниз, порой его крутило на одном месте и затем снова швыряло туда, откуда он начинал движение. Устав сопротивляться, гусь затих.
Ещё не совсем стемнело, когда он услышал идущий из воды и воздуха незнакомый и пугающий шум. Сверкая огнями и гремя музыкой, по реке шёл туристический теплоход.
С палубы заметили птицу.
– Это кто? – спросила девушка у проходившего мимо матроса, показывая на гуся.
– Это? – малый перегнулся через поручни. – Гусь!
– Гусь? – удивилась девушка. – А что он здесь делает?
– Как что? Плавает. На то и гусь, чтобы плавать.
Теплоход прошёл, оставив на воде горьковатый пахнущий нефтью след. Наступила ночь. Похолодало, и озябший гусь увидел вспыхнувший невдалеке огонёк. Он поплыл к нему, зная, что возле огня должны быть люди, а, значит, и корм, и тепло.
Плывя в темноте, гусь попал в нефтяное пятно, оставленное проходившим теплоходом. Плёнка маслянистой грязи облепила перья, тёплый начавший отрастать на зиму пух слипся, и холодная осенняя вода просочилась к телу птицы. Гусь озяб ещё сильнее и, торопливо выгребая, поплыл к хлипко дрожащему в темноте огоньку.
Это был бакен. Гусь сделал возле него круг и попытался вскарабкаться на шаткий деревянный островок. Но на нём не было уступа, поверхность бакена заросла скользкой тиной, и гусь, как ни помогал себе крыльями, раз за разом срывался в воду. Устав, он отступился, и течение понесло его вниз по реке.

Ночью гусь не делал попыток выбраться из воды. Он сложил крылья, подобрал под себя лапки и спрятал голову под крыло. Река несла его в темноте всё дальше и дальше, и гусь задремал.
Он настолько устал и озяб, что даже пропустил восход солнца. Было уже утро, и его увидела, вылетев в свой первый полёт, чайка. Она летела над рекой и сквозь реденький туман смотрела вниз. Чайка была тоже молода, она приняла дрейфующего по течению руки гуся за дохлую рыбу и спикировала на него с высоты полёта.
Крепким и острым, как щипцы, клювом чайка ударила спящего гуся сверху и вырвала из крыла клок слипшихся грязных перьев. Гусь проснулся, поднял голову и, забив крыльями по воде, закричал. В этом крике было столько боли и страха, что чайка испуганно шарахнулась в сторону от поднявшегося в воде гуся и, заваливаясь на бок, полетела прочь, роняя из клюва грязные перья.
Нападение чайки ошеломило гуся и придало ему силы. Он понял, что в воде ему оставаться опасно и устремился к острову.

– Что ты ходишь вокруг него кругами! – закричал Андрей Ильич. – Хватай за шею и тащи сюда.
Но Митя, не спеша, стал подталкивать ослабшую птицу к плоту, и она покорно двигалась навстречу своей гибели.
– Принеси топор! – приказал Козырев.
– Может не стоит? – вякнул я. – Вдруг птица заразная.
– Делай, что тебе велят, и не умничай! Мне этот гусь нужен не для праздничного стола, а для пробы.
– Какой пробы? – недоуменно сказал я.
– Увидишь какой, – осклабился Андрей Ильич. – Иди за топором и поторапливайся!
Сойдя по мосткам на берег, я оглянулся. Митя был уже рядом с плотом и отец протягивал ему руку, чтобы помочь выбраться из воды. Но Митя сначала вытолкнул на брёвна гуся, и затем, не воспользовавшись отцовской помощью, влез на плот, снял штаны и рубаху и стал выжимать из них воду.
Взяв топор, я забежал в рыбацкий домик, снял с вешалки полотенце, махровый халат и поспешил на плот.
– Я этого гуся есть не буду! – заявил Митя.
– Никто тебя к этому не понуждает, – произнёс Андрей Ильич. – Я прошу тебя сделать другое.
– Что другое?
– Игорь, отдай ему топор! – велел Козырев. – А ты, Митя, знаешь, как его в руках держать? Это ведь исконное русское орудие – и для жизни, и для смертоубийства. Ты хоть из Англии, но предки твои мужиками были, так что возьми топор, почувствуй, что он такое.
– Я знаю, что вы задумали, – сказал Митя, беря топор. – Но делать этого не стану.
Гусь возле ног Козырева затрепыхался, растопорщил крылья, попытался упасть в воду, но поскользнулся и упал на бок. Андрей Ильич наступил ему на крыло и сурово глянул на сына:
– Отруби ем голову!
– Как это отруби? – опешил Митя.
– Самым натуральным образом! Отчекрыжь ему башку, если ты мужик, а не размазня.
– Не надо так надо мной зло шутить, папа, – в голосе Мити послышались нотки обиды и недоумения. – Я могу… Я могу…
– И что ты такое можешь? – скривился Андрей Ильич. – Ты хоть одну бабу трахнул? Или не сподобился?
– Кажется, вы дошли до оскорблений и грубостей, – пробормотал Митя. – Я, к вашему сведению, верю в любовь.
– К вопросу любви мы ещё вернемся, – сказал Андрей Ильич. – А теперь отруби этой падали башку!
– Ни за что! – вспыхнул Митя. – Вот вам топор, а я ухожу.
– Подумай хорошенько: ведь ты завтра будешь казниться тем, что дал слабину. А я тебя буду считать не своей породы, не козыревской. Ты этого хочешь?

Воцарилось недоброе молчание. В крайнее бревно плота шлёпнулась волна от проходившего по реке теплохода, который сияя огнями, как новогодняя ёлка, приближался к мосту. Гусь заскрёб лапой по дощатому плотовому настилу. Козырев снял с него ногу, и он бессильно поник между отцом и сыном.
– Не надо напоминать мне о моём странном происхождении, – сухо произнёс Митя. – К счастью есть подтверждённые решением суда документы, что моим кровным отцом являетесь вы. Так что я козыревской породы, и не пробуйте меня на излом, я не поддамся.
Андрей Ильич широко улыбнулся, протянул руку и похлопал сына по плечу.
– Теперь и я почувствовал, что ты мой сын. Молодец! Всегда стой на своем. Как, Игорь? Это мой сын?
– Чей же ещё! Все повадки ваши, да и смотреть – копия, – поддакнул я боссу, а внутренне напрягся, потому что не знал, какое сейчас он выкинет коленце.
– Вот мы и породнились по-настоящему, – доверительно произнёс Андрей Ильич. – Но как-то надо закончить эту глупую забаву. Этот гусь – не жилец. Попредержи его за шею, а я его топориком, легонечко.

Митя испытывающе глянул на отца, помялся, взял гуся за шею и прислонил её к настилу.
– Крепче держи! – сказал Андрей Ильич и, размахнувшись, ударил топором по гусиной шее.
Голова гуся отлетела в сторону, а сам он, размахивая крыльями, забился в руках Мити, который удерживал его за обрубок шеи, откуда выплеснулась вверх красная струя. Митя отшвырнул гуся и взглянул на свои ладони. Они были в крови, и его лицо исказилось от ужаса. Он опустился на колени и застонал.
– Господи! Что я наделал, господи Иисуси!..
– Что ты там бормочешь, малахольный? – сквозь смех вопросил Андрей Ильич. – Какой ещё господи Иисуси?
Митя молчал и жалко всхлипывал. Его начала бить дрожь, которая вскоре перешла в трясучку.
– Займись им, – сказал Андрей Ильич и, тяжело ступая, сошёл на берег. Я вспомнил о халате и с большим трудом облачил в него Митю. Он согрелся и заплакал навзрыд. Я его не утешал, а зачерпнул ведром воды, намочил край халата и обтёр ему лицо. Его жалкий вид пробудил во мне нечто похожее на жалость, хотя я не был склонен к сентиментальности, и ежедневное общение с президентом «Народной Инициативы» научило меня сдерживать прекрасные порывы души, потому что они всегда становятся причиной для неприятностей.

Нужно было позаботиться о ночлеге, в нашем распоряжении был рыбацкий домик, возле которого ещё не погас разведённый мною костёр.
– Пойдём, – сказал я. – Становится ветрено, недолго и простыть.
Митя с моей помощью поднялся на ноги, я взял его мокрую одежду и мы, стараясь не наступить мимо мостков, сошли на берег.
– Он меня выставил круглым дураком, ведь так?
– Андрей Ильич любит парадоксы. Считай, что это один из его заранее обдуманных парадоксов.
– Но он поступил со мной недостойно! – вспыхнул Митя. – Я должен потребовать от него объяснений.
– Он и меня не раз выставлял дураком. Но приносил всегда извинения в виде какого-нибудь презента. Отец с сыном разберутся и без моей подсказки, но всё-таки ты не торопись. Остынь. Тогда и тебе этот случай может показаться смешным пустяком.
– Как ты не понимаешь, что я им уже обижен моим подозрительным появлением на свет? – с горечью произнёс Митя. – После смерти матери он отправил меня в Англию. Я жил у чужих людей. Слава богу, что они оказались настоящими русскими, и я себя не потерял в казарме привилегированной школы. Я ведь приехал сюда, чтобы очеловечиться в своём народе, соединиться с ним душой. Но первый же человек, мой отец, которому я был готов распахнуться, не скажу, что плюнул, а смрадно дыхнул в мою душу. И мне, Игорь, сейчас так тягостно, так неуютно, что я не знаю, куда мне себя девать.
Мы уже подошли к рыбацкому домику. Я включил рубильник, и вокруг стало светло от нескольких светильников на веранде и в помещениях.
– Иди в душ. Вода здесь всегда горячая. А я тем временем найду для тебя сухую одежду и познакомлюсь с холодильником, хотя знаю, что он пустым не бывает. И в нём всегда найдётся, чем утешиться опечаленному человеку.
Я проводил Митю в душ, а сам прошёл на кухню и, распахнув холодильник, взял бутылку коньяка и лимон. Моя душа тоже нуждалась в утешении. Хотя Андрей Ильич и поднял меня из нищеты и приблизил к своей особе, но после каждой встречи с ним у меня оставалась оскомина, и я мстительно начинал подумывать, а не обнародовать ли, подобно всемирно известномуАссанжу, всё то, что мне удалось раскопать о президенте «Народной Инициативы».
-6-

Козырев был весьма сдержанным и осторожным человеком, и о своем прошлом в начале нашего знакомства говорил редко и неохотно, но со временем стал более словоохотливым, благодаря чему я узнал о нем, многое из того, как он жил до поступления в институт. На мою робкую попытку побудить свояка на продолжение воспоминаний, он после некоторого раздумья, глядя мимо меня, сказал:
– Возьми подшивки областных газет, там обо мне много чего понаписали, начиная от стройотряда политехнического института и заканчивая моим громким выходом из КПСС еще до путча 1991 года. Меня заклеймили предателем, но я им не был. Я перемагнитился еще до того как КПСС сдохла бесповоротно и окончательно.

Видимо, заметив в моем взгляде недоумение, он счел нужным пояснить:
– Я родился, воспитывался, учился и жил в стране, где все силовые линии замыкались на идеях коммунизма. Октябрьская революция намагнитила Россию такой мощью, что ее хватило на коллективизацию, индустриализацию, культурную революцию, победу в Отечественной войне и космический прорыв. Перемена полюсов началась в партии со смертью Сталина, а к столетию Ленина магнитно-силовые линии были окончательно переброшены с плюса на минус. Однако народу, интеллигенции, рядовым коммунистам сия перемена была не ведома, и понять ее было можно только на верхнем этаже обкома партии, где находились кабинеты секретарей областной партийной организации. Но кое о чем я догадался сразу, когда стал инструктором промышленного отдела. Уже на второй день мне объяснили, что я ношу зимнюю шапку не по чину и должности. У меня был хороший кролик, и завотделом райкома мог ходить в такой шапке. Теперь же как инструктору обкома партии мне надо было носить ондатру, а она тогда на рынке стоила равно столько, сколько я получал за месяц – двести рублей. Конечно, мне ее продали по спеццене, но сам этот факт основательно промыл мне глаза и заставил крепко задуматься.
Рассказывая о своем вхождении в партноменклатуру, Андрей Ильич смотрел на меня так невинно, что поверить ему я не мог, тем более, что еще до его подсказки поручил моему прикормленному журналюге Маркину собрать все упоминания о президенте «Народной Инициативы» в СМИ, начиная с 1972 года, когда он после окончания политехнического института был направлен инструктором в объединенный партком главка по гражданскому и промышленному строительству. Чтобы сбить Маркина с толку, я преподнес ему расследование как начало большой и дорогостоящей работы по написанию книги об Андрее Ильиче к его предстоящему юбилею.
Солидный аванс воодушевил журналюгу, и вскоре в мой компьютер посыпались копии газетных публикаций об Андрее Ильиче. Их число заметно возросло с приходом к власти генсека Михаила Горбачева, когда явилась гласность, и развязались языки даже у тех, кто привык их держать на привязи. Но в этих сообщениях не было ничего такого, что представляло собой компромат, так – обычная жизнь партаппаратчика, начавшего в связи с курсом на перестройку вякать о демократии, – но этим занимались все, кто держал нос по ветру и был не чужд амбиций занять более высокое общественное положение, используя охватившие страну беспорядки.

Курочка клюёт по зернышку, в конце концов, мне удалось понять причину возвышения Андрея Ильича из выпускников политеха в номенклатуру обкома партии. Партийный билет, полученный им армии, значил много, хотя далеко не все, но он помог Козыреву занять место секретаря комсомольской организации курса и члена совета студенческого отрядов института. Учился он весьма посредственно, но уже тогда умел себя подать с выгодной стороны. Маркин нашёл несколько номеров комсомольской газеты, где была статья, несколько заметок и фоторепортаж о комсомольском вожаке курса, рьяно откликающимся на все выдумки, которые то и дело возникали в идеологическом отделе ЦК ВЛКСМ.
Вся эта трескотня была лишь маскировочной завесой, а под ней пряталась жизнь, которую уже никто не требовал от человека прожить так, чтобы не было стыдно и горько за бесцельно растраченные годы. И Андрей Ильич быстро понял, что ему нужно побыстрее освобождаться от всех иллюзий, которые еще не покинули его окончательно и, улучив момент оседлать удачу на всю оставшуюся жизнь. Но это было сделать не так-то просто, он не был освобожденным комсомольским работником, энтузиаст – не более, в номенклатурных списках даже самого низшего разряда Козырев не значился, но в нём жила уверенность, что ему обязательно должно повезти. На последнем году учёбы в институте так и вышло – его избрали сначала на областную конференцию, а затем – делегатом всесоюзного съезда комсомола.

Маркин раздобыл и представил мне в оригинале статью из областной комсомольской газеты с фотографией и обширным, на всю страницу, очерком о делегате съезда комсомола Андрее Козыреве. Газетчик не пожалел красок и высокопарных слов для комсомольского вожака, но меня заинтересовала похвала герою очерка, которая была выделена отдельным абзацем, тогдашнего первого секретаря горкома партии Костина: «Молодой коммунист Козырев является образцом для подражания. К порученному делу он подходит творчески и выполняет его с полной отдачей. Это проявилось и на Ленинском субботнике, где комсомольцы, которыми руководил Козырев, привели в порядок переулок Свободы: убрали мусор, покрасили заборы и цокольные этажи…»
– Откуда это стало известно автору очерка? – скептически произнес я. – Или это выдумка?
– А вы зрите в точку, – льстиво прогнулся Маркин. – Я знаю автора и, позвонив ему, задал точно такой же вопрос.
– Ну и что?
– Эти слова были в свое время напечатаны в институтской газете, которую Андрей Ильич предъявил газетчику, а тот поломался для виду, но после того, как выпил с героем очерка на брудершафт, счёл, что они украсят его материал.
Я просмотрел все газетные вырезки, открыл стол, чтобы достать конверт с деньгами и небрежно бросить его в сторону журналюги, но он меня остановил:
– Эта информация стоит других денег.
– Тебе что, понадобились евро, фунты, доллары, но у меня только рубли.
– Я не об этом, – загадочно произнёс Маркин.
– Говори, а там поглядим, сколько стоит твоя информация.
– Отвечаю сразу: сто баксов.
– Не наглей!
– Что вы, Игорь Алексеевич! Мое открытие заключается в том, что девичья фамилия супруги Андрея Ильича была Костина. Да, да, именно Костина.
Для меня это было новостью. Правда, я не знал, понадобиться ли она мне, но в хозяйстве всё пригодится.
– Можно сделать вид и сказать, что это не новость, но я не хочу терять репутацию честного человека даже в глазах такого проходимца как ты.
Я смахнул конверт с деньгами в стол, вынул из портмоне сто долларов и вручил Маркину.
– Рой глубже и «Народная Инициатива» тебя не забудет!

Взяв оставленный Маркиным листок бумаги, я медленно прочёл его два раза и задумался. Затем развернул газету и требовательно всмотрелся в фотографию молодого Козырева. Красотой он определенно не блистал, и сейчас на седьмом десятке выглядел, пожалуй, симпатичнее, чем сорок лет назад, может быть, потому что округлел лицом, и полнота смягчила костлявую физиономию делегата и нездоровую жадность во взгляде, которую не смогла скрыть пожухлая от времени газетная бумага.
«Что такого нашла в нём единственная дочка первого лица в городе, если запала на такую образину? Может она сама была с изъянцем? В жизни чего только не бывает», – подумал я и потянулся к сотовому телефону, чтобы озадачить Маркина, в каком направлении нужно двигаться в раскопках окаменевшего козыревского дерьма, чтобы добыть жемчужное зерно истины.
– Как насчёт аванса в полста баксов? – небрежно поинтересовался журналюга.
– За наглость я тебя могу оштрафовать на ту сотню, что ты от меня получил!
– Это же шутка, Игорь Алексеевич! – залебезил Маркин. – Через пару дней все об этой дамочке будет у вас на столе. Часом не знаете, где она сейчас находится?
– Там же, где и тебе пора находиться – на кладбище! – рявкнул я. – Но тебя там закопают с биркой на ноге, если ты не перестанешь умничать!
Угроза подействовала, и на следующий вечер Маркин робко постучал в дверь моего кабинета, вошел, положил на стол картонную папочку и безмолвно исчез.
Дочь первого секретаря, вопреки моему предположению, была миловидной девушкой, без видимых изъянов и на фотографиях была запечатлена в движении: на копке картошки, с мастерком в руках возле наполовину отштукатуренной стены, на волейбольной площадке, возле костра, подпевающей гитаристу, в котором я безошибочно опознал будущего босса «Народной Инициативы».

«Надо будет вызвать Андрея Ильича на разговор, показать ему эти фотографии, – подумал я. – Старик расчувствуется и приоткроет створки своей закопчённой ежедневными грехами души».
Кроме фотографий в кожаной папочке находилась подробная автобиография Ленсты, и ее необычное имя заставило меня напрячь мозги, чтобы понять, что оно обозначает. Служащему элитного ранга высоко котирующегося на рынке ценных бумаг концерна ни к чему помнить имена борцов за народное счастье. Поэтому я не сразу смикитил, что имя интересующей меня особы составлено из двух громких имен – Ленина и Сталина, и подивился политической ловкости бывшего главного коммуниста города, который, став отцом, назвал дочь именем двух вождей пролетарской революции.
Разобравшись с именем первой жены своего босса, я обратился к её автобиографии, извлечённой из личного дела, хранящегося в бывшем областном партархиве, где у пролазы Маркина были связи, и он сумел добыть ксерокопию столь важного документа.
Из него я почерпнул, что Ленста была моложе Козырева, и училась с ним на одном курсе. Факт, конечно, любопытный, но он все равно не объяснял, почему девушка из номенклатурной семьи полюбила парня с рабочей окраины, ведь не под влиянием же кинофильма «Весна на Заречной улице?»

Я положил папку с документами в сейф, но не забыл о них, и при первом же удобном случае показал Козыреву.
– Да ты, как я погляжу, на меня досье собираешь? – удивился он. – Ай да свояк! Что, уже заказчик на это всё имеется?
Ответ у меня был подготовлен заранее и тщательно отрепетирован:
– Кое-что я уже сделал без вашего разрешения, так сказать, в инициативном порядке. Но пришла пора открыться: эти материалы предназначены для будущей книги. Прошу не отвергать моего предложения, а подумать.
– Какой книги? Ты это зачем? Говори прямо.
– Учитывая ваш политический и финансовый вес в регионе, считаю необходимым написание вашей художественной биографии.
Андрей Ильич окинул меня цепким взглядом прожжённого дельца, хмыкнул и добродушно рассмеялся.
– Знаешь, чем ты мне дорог, Игорёк?
Пришла пора и мне изобразить смущение и радость.
– Откуда мне это знать?
– Тебе многое, но не всё, заметь, не всё, прощается из-за того, что ты умеешь угадывать мои желания. Грешным делом, я и сам иногда подумывал начать делать кое-какие записи, даже написал как-то десяток страничек. Потом глянул – чушь на постном масле! А ты и писателя уже подыскал?
– Как можно, без согласования с вами! – вскричал я, донельзя обрадованный тем, что подцепил босса на уду откровенности. Все мы, люди, обманываемся только потому, что у нас всегда есть желание обмануться, и Козырев – не исключение.
– Обойдёмся без борзописцев, – заявил Андрей Ильич. – Я всё наговорю на диктофон. Затем вычеркну лишнее, а редактор пригладит, прилижет и выправит стилистические ошибки.
Я решил ковать железо, пока горячо и, открыв ящик стола, вынул из него небольшой, с пачку сигарет, японский диктофон.
– Ты записываешь разговоры? – поморщился Андрей Ильич.
– Приходится иметь дело с публикой самого разного пошиба. Страховка не помешает. Ну как, включать?
– А вопрос?
– Они перед вами, в папке.
Андрей Ильич высыпал на стол всё, что в ней находилось, выбрал одну фотографию и сказал:
– Это мой тесть Олег Владимирович Костин, и было бы большой неправдой не сказать, что ему я обязан очень многим. Это когда-то в России люди жили по определённым правилам: сыновья военных становились военными, поповские дети шли в попы, крестьяне из поколения в поколение работали на земле, ремесленник передавал своё ремесло сыну. Революция всё смешала в кучу. И в моё время служебная карьера партработника зависела, в основном, от случая, а это такая прихотливая тварь, что можно только диву даваться и гадать, как сын тракториста Мишка Горбачёв стал генеральным секретарём, развалил державу, получил Нобеля мира и справил свой восьмидесятилетний юбилей под аплодисменты воротил мировой политики?

– У народа была возможность учиться, – напомнил я. – Горбачёв закончил МГУ, а это не пустяк.
– Согласен. Но тогда, да и сейчас, каждый год получали дипломы о высшем образовании не меньше миллиона человек, и почти все они остаются в положении бюджетников – учителей, врачей, офицеров и прочей служивой мелочи. В правящую элиту выбивается только тот, кому удаётся поймать свою удачу и не выпустить её из рук. Моей удачей стал первый секретарь горкома партии Костин. Ещё до того, как мы с Ленстой подали заявление в ЗАГС, я стал инструктором парткома строительного главка, затем инструктором райкома партии, короче говоря, за два года я достиг должности завсектором отдела строительства обкома партии. Это позволило мне перейти на руководящую работу в стройиндустрию и к тридцати трём годам стать директором стройтреста в главке, где я раньше был инструктором парткома. Вопросы есть?
– Почему вы пошли не по партийной линии?

– Этому выбору я тоже обязан своему тестю. Олег Владимирович был коммунистом старой, ещё довоенной, закалки, и ему в партии многое не нравилось. Хрущева он считал предателем, а Брежнева – дураком. И считал, что коммунистов во всей партии днём с огнём не сыщешь, везде верх взяли приспособленцы, жулики и предатели. «Ты, Андрюша, слишком прост, чтобы выжить среди обкомовских тарантулов. Пока они тебя не трогают, потому что я ещё в силе. Но где я буду завтра? Посему тебе из обкома надо уходить на производство, на прочное место. Это я ещё обеспечить тебе смогу», – вынес свой вердикт относительно моей дальнейшей судьбы мой тесть, за что я к нему испытываю чувство глубочайшей признательности. По сути, не я, а Олег Владимирович Костин является основателем финансово-промышленной группы «Народная Инициатива», поскольку он меня поставил на трест и с него, когда грянула перестройка, всё и началось.

– Тогда правильнее было бы «Народную Инициативу» называть «Партийной инициативной» – усмехнулся я.
– В СССР, кроме коммунистов, ещё была одна, можно даже сказать, главная партия, в которую входили управленцы – хозяйственники среднего и высшего звена. Собственно, это партия подтолкнула Горбачёва начать реформы. Директорскому корпусу надоело управлять, порой миллиардными по стоимости предприятиями, но не иметь права купить подшефному садику набор мягких игрушек. Олег Владимирович, царствие ему небесное, всё это понимал и надоумил меня создать кооператив, а когда разрешили частные банки, помог получить кредит в госбанке.
– Наверное, об этом говорить не следует? – засомневался я. – В глазах электората вы – финансовый гений, а разубеждать в этом людей не следует.
Мои слова Козыреву явно не понравились, он часто задышал, подошёл к окну, распахнул форточку и поманил меня к себе указательным пальцем. Внизу улица кишела народом, и с двенадцатого этажа все люди смотрелись мурашами, суетящимися каждый по своей надобности насекомыми.
– Они схавают всё, что я им скажу! – мрачно заявил Козырев. – И не пикнут.
– Но почему? – вякнул я, чтобы подтолкнуть босса к откровенности.

– Что такое народ? Вот мы всё время твердим: народ! народ! А что это такое? Вот я, точно не народ. Ты – то же самое, не народ. – Андрей Ильич повернулся к портрету президента на стене за моим рабочим столом. – Сей господин и все подчиненные ему лица, до мельчайшего клерка, до какого-нибудь помощника судебного пристава – все они не народ, потому что в лучшем случае живут по казённой справедливости, а чаще по своей правде взяточников, воров и проходимцев.
– А эти разве не народ? – указал я на окно, за которым шумела улица.
– Это – потребители! – отчеканил Козырев. – Российский народ теперь можно рассматривать только так. Сейчас человек мыслим только как потребитель, от роддома, где мамаше оказывают услугу родовспоможения, до похоронного бюро, где человеку оказывают последнюю услугу – погребение.
– Это мнение атеиста, – подтолкнул я босса к дальнейшему откровению, кое писалось на диктофон.
– Это мнение здравого человека. Сказано: «Нет правды на земле, но нет её и выше». А про попов я молчу, они столь прилипчивы к чужим деньгам, что слов нет! Не ведаю, как было при Святом князе Владимире, но сейчас церкви затем и существуют, чтобы оказывать религиозные услуги за деньги. Ты записываешь, что я говорю?
Я взял диктофон и показал Козыреву. Он удовлетворительно хмыкнул:
– Пишет. Но вернёмся к тому, с чего начали – к народу. Так вот народа в России больше нет.
– Как нет? Куда же он подевался? Вон сколько на улице людей.

– Да, людишки пока ещё водятся, а вот народа не стало, – Козырев нахмурился. – Но от правды не спрячешься. Все мы стали одним миром мазаны. Никто не хочет жить по справедливости, по божеской правде, все разленились, охамели, зарятся на чужое и во всём винят власти, хотя лучшей власти в России не было никогда. Сколько веков кричали: «Хотим свободы! Желаем быть вольными людьми!» Ельцин дал всего этого России от пуза, а его так ненавидят, что готовы вытащить труп из могилы, сжечь и выстрелить пеплом в сторону Запада. Моя Ленста Олеговна, не в укор ей будет сказано, ненавидела его лютой ненавистью, наравне с Гитлером.
– Она не разделяла ваших убеждений?

– Какие могут быть убеждения между женой и мужем? – удивился Козырев. – Люди сходятся для семейной жизни не по убеждениям, а по инстинкту продолжения рода. И Ленста после родов полностью отдалась воспитанию сына. Она ведь была коммунистка до мозга костей, после запрещения КПСС создала в городе что-то вроде подпольного обкома, но Митя был для неё на первом месте, всегда где-то рядом с Лениным и Сталиным, она даже его на демонстрации и митинги таскала, посадит его вроде рюкзачка за спину и идёт митинговать.
– Это, наверное, вредило вашему бизнесу? – предположил я.
– Мало кто знал, что она моя жена: Ленста, чтобы ублажить отца, оставила себе девичью фамилию. Я её любил и не мешал жить, как она хочет. Но её надолго не хватило.
Андрей Ильич выключил диктофон и сунул в карман. Я побледнел от предчувствия, что получу сейчас от босса втык за самовольное использование звукозаписывающего устройства в служебном офисе концерна. Но Козырев опять меня удивил своей непредсказуемостью:
– Будем считать, что ты мне диктофон подарил. А я, как будет настроение, что-нибудь на него наговорю для будущей книги. Но ты и работяг не обходи стороной. Сходи на собрание коммунистов, послушай, как они меня ругают, надо и их мнение включить. Раз уж у нас свобода слова, то пусть будет полная свобода. На любой, даже самый неприятный вопрос, я отвечу лично, и это будет напечатано в книге.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ