ЭТА ИСТОРИЯ произошла много лет назад в нашем маленьком городке, столь дорогом моему сердцу.

Сейчас я живу в другом городе, хотя правильнее было бы сказать – в другом мире. В том моем мире – горы, лес, река и тишина, знающая, что такое “коловращение” и по-доброму усмехающаяся при каждом вторжении в мир людей. А она там почти всегда. Здесь же, где я нахожусь сейчас, в мире шума, много разговоров, но мало дела, много беготни, но мало проку. Здесь нет гор, леса, реки… да и тишина очень редко посещает нас – носителей шума, расходующих его направо и налево. Да и когда она является к нам нежданной гостьей, мы стараемся убежать от нее, скрыться, ее добрая усмешка кажется нам угрожающей.

Именно поэтому мне так сложно вернуться в прошлое, да еще и попытаться поделиться им. Но с другой стороны – захотела бы я рассказать эту историю, находись я сейчас в моем “старом” мире? У моего мира другие истории, которые он поверяет только тем, кто истинно предан ему.

А я расскажу вам эту.

***

Григорий Пантелеич не всегда жил в нашем городе. Все старушки, у которых он бывал, слышали всегда одну и ту же историю: семь детей – все от разных мужиков – мамка выгнала, сказала: “Вернешься – убью”.

Приехал он из Вологды.

А говорил Григорий Пантелеич вообще очень мало. И еще меньше рассказывал о себе. Только все кивал головой и на вопросы, и на ответы старушек, у которых он бывал. Они ругались матом, повышали голос, но ничего с этим поделать не могли. Моя бабушка тоже, бывало, выругается с досады – и засмеется: “Григорий Иваныч!”.

(“Пантелеич – тяжело”, – говорила она, хотя я никогда не видела разницы между “Пантелеичем” и “Иванычем”. Самому носителю отчества было все равно, как его называют, – он кивал головой).

“Что это за ругающиеся матом старушки?” – спросите вы. Мне иногда казалось, что все они для него – как одна, какой-то единый образ. Но как бы там ни было, всем или одной, – он им помогал. Таскал воду, колол дрова, копал огород, доставал картошку с подловки – и много разных других просьб – все, что только может прийти в голову старушкам. Все это он всегда выполнял в черном костюме с белой рубашкой, почти что смокинге – это, кажется, было единственной его одеждой. Штаны спадали с него, но он крепил их прищепками.

“Жизнь нам дана, и надо ее прожить” – было традиционным его приветствием.

Вход в наш огород шел через сарай, где стояла икона, и он каждый раз снимал шапку перед ней, входя в сарай и выходя из него. Доходило до комизма, когда ему нужно было натаскать воду из уличной колонки в баню, находившуюся на огороде.

“Чтобы у вас все было хорошо во дворе и в огороде” – с этими словами он направлялся от нас к другим старушкам.

По праздникам он ходил ко всем старушкам с открытками, даже в другие села – пешком. Тут уж и костюм был на своем месте. Дети старушек смеялись: “кавалер пришел”. Тогда ему было около шестидесяти. Моя бабушка отмахивалась и краснела, но я-то знаю, что ей было приятно.

“Открываешь калитку, а он стоит, как христосик. Ты что так стучишь, говорю, ведь крикнула же – сейчас открою! А он стоит, улыбается”, – вспоминает иногда бабушка.

Старушки кормили его и за помощь, и за открытки, давали деньги на хлеб. Все, как одна, сердились – хлеб он не покупал, не покупал он ничего вообще.

“Дома свету нет, постель – наваленные до потолка шобоны, посуды нет, одна галанка”, – как-то громко сетовала бабушка, побывав у “Григория Иваныча” дома.

Старушки бесконечно называли его “безродным человеком”. Но он честно пытался! Сколько часов он по молодости выстоял перед дверью школы, ожидая там не в меру рассудительную молоденькую учительницу начальных классов. Он просто стоял и молчал, подходил и молчал, а она считала его “странным каким-то”.

(– 99, наверное, было.

– Чего 99?

– 99 процентов. Ну, чего-то не хватало, – объяснила мне это одна старушка, прикладывая пальцы к виску).

Он и в свои “около шестидесяти” продолжал ходить в ту же школу, носить туда свою коллекцию марок для демонстрации ученикам, которым, конечно же, было все равно. Молоденькая учительница перестала быть молоденькой и перестала быть учительницей, стала библиотекарем. Я училась в этой школе, но никогда по его лицу не могла понять, зачем он туда ходит.

Не знала я, и когда он перестал покупать хлеб. Однажды бабушка с заговорщическим видом рассказала мне, что к “Григорию Иванычу” приехали аферисты из Ульяновска и сказали, что “нужно сделать пластическую операцию, чтобы было красивое лицо”, а для этого необходимы деньги. Я думала, что она смеется надо мной. Но однажды он нарушил свое молчание, и не теми фразами, которые обычно им повторялись.

– Что, красивое лицо делать будешь? – сказала ему тогда бабушка, переглядываясь со мной.

Он закивал. А потом добавил:

“Да еще накопить нужно”.

Как же все было на самом деле? Когда он захотел “красивое лицо”? Не после тех часов, выстоянных перед школой? Это невозможно узнать сейчас, но это невозможно было узнать и тогда.

***

В тот день все было не так. В пять утра бабушка услышала ужасающий грохот и выбежала во двор. Оказалось, это Григорий Пантелеич стучал в ворота. Он и раньше приходил иногда очень рано, и раньше грохотал воротами, но… он забыл бабушкино имя, называл ее другим. Смотрел на нее странно, будто бы не узнавая, панически трясся. Он промычал, что придет таскать воду вечером – это рассказала потом бабушка. А Григорий Пантелеич больше не пришел.

Только через несколько месяцев, спросив бабушку, почему же он не приходит, я узнала, что Григорий Пантелеич в психиатрической больнице, в “Карамзинке”. Она смотрела на меня удивленно – об этом говорил весь город. От нас Григорий Пантелеич пошел в тот день в “социальную защиту”, но не защиты просить, а денег, “которых ему не давали”. “На красивое лицо, наверное”, – с грустью усмехалась моя бабушка. Еще через несколько месяцев мы узнали, что Григорий Пантелеич в “Карамзинке» умер. Некому стало дарить открытки старушкам.