Из цикла «Древо жизни».

«В жизни знаю только детство…
Остальное – не мое».
Иван Бунин

…Когда к нам приходит память? Когда появляется та точка бытия от которой мы начинаем отсчитывать свои дни и годы? Ведь не с момента же появления из материнской утробы на свет божий начинается летопись человеческого бытия – а именно с той секунды, когда это вроде бы живое существо способно ощутить свое причастие к потоку жизни?
И эти картинки первых впечатлений оно пронесет до конца своих дней, беспрестанно к ним возвращаясь.
Я пытаюсь вспомнить первые впечатления своего пребывания в подлунном мире. Память относит меня не к городку Спасску, где я явился миру. Из того бытия абсолютно ничего не помню. Запечатленные просыпающимся мозгом (или вызревающие душой?) картинки имеют отношение к городку Буинску. И они таковы.
…Деревянный пол, засыпанный ореховой скорлупой. И я в этой скорлупе сижу, радуюсь этой скорлупе, разгребаю ее ручонками, ликую и смеюсь. И кто-то (мать? сестры? братишка?) засовывает мне в рот твердые шарики, которые я почему-то должен грызть. Делать это мне не хочется, я плююсь и брыкаюсь – и тут мне впихивают то-то мягкое и сладко – пахучее. И это сладкое сопрягается в моей памяти со словом «халва».
Много позднее я узнаю, откуда взялись эта халва и эти орехи в тысяча девятьсот тридцать седьмом или тридцать восьмом году. Оказывается, их прислал из города Спасска в Буинск, куда уже переехали мы с мамой, отец. Он еще оставался в Спасске преподавать – а мама уже обживалась на новом месте, сняв переднюю часть избы-пятистенки у кого-то из местных.
С тех пор слово «посылка» означает для меня явление загадочное, неожиданное и приятное.
Еще помню, как кто-то стучал в окошко и кричал: «Хлеб привезли!» И мать срывалась и бежала в числе прочих женщин за грузовиком, кузов которого венчала фанерная будка, набитая хлебными «кирпичами»…
Теперь я понимаю, что в Буинске тридцатых годов прошлого века не хватало ни хлеба, ни сахара, тем более конфет. Откуда в Спасске взялись орехи и халва? Сие неведомо мне до сих пор.
Именно потому и казалась мне, сидящему среди ореховых скорлупок с халвой во рту, раем обычная бревенчатая изба…
Итак, жить – то есть воспринимать мир, чувствовать, осязать его – спустя я стал, можно сказать, три или четыре года после рождения. Дальше пошли наслаиваться друг на друга такие яркие впечатления, как сладостно пахнущая бензином ярко-зеленая легковушка, в которой, естественно, ездил какой-то начальник. Или первый зацементированный тротуар, по которому мой старший брат догадался прокатить меня в тачке – за что и был наказан по жалобе все того же начальника. Еще помнится, как мы воровали сушенный корень солодки, который собирала некая бабка-соседка; как гремела гроза, над вроде бы громадным городским парком (а спустя много лет я поразился его крохотности и убогости); и как хоронили убитого кем-то милиционера.
О, эти похороны! Еле-еле ползущие грузовики, на первом из которых стояло нечто страшное для детских глаз – красный, обитый кумачом гроб, а по бокам – сидели с примкнутыми на винтовках штыками мрачно-суровые люди, одетые в серые шинели. Грузовиков было несколько, они двигались по улице медленно-медленно. Закипала вода в радиаторах и дяденьки на ходу заливали воду из чайников. И время от времени гремел оркестр и кто-то громовым голосом говорил о подлых врагах и мести…
Сейчас мне кажется, что это зловещее явление как бы открывало дверь в ту мою жизнь, где штыки, похоронные марши и шинели всегда будут являться ее существенной частью….