Ю.Круглов, Т. Владимирова. Деяние, близкое к святотатству. (Шолохов и Солженицын)

Что такое оккупация?
Без борьбы нет движения. И для нее всегда необходимы два противоположных начала. В культуре они чаще всего образуют две оси: существует борьба между своим и чужим, между старым и новым. Старое и свое, объединяясь, выступает против чужого, а новое выступает против своего и старого. Естественно, термины «старое» и «свое» могут пониматься как «традиционное», «классическое», «родное» и «близкое», но в речах противников будут всегда звучать как «затхлое», «закоснелое», «доморощенное», пахнущее национализмом и патриотизмом. Потому под знаком новизны, обновления чаще всего протаскивается идеология, чуждая народу, враждебная по отношению к «своему», «родному». И такая борьба далеко не безобидна. Она, как разрушительная война, сметала и будет сметать в небытие народы и целые страны. Так исчезла и страна с названием Советский Союз, а до того — была Русь, Россия… О современной России точнее, чем сказал В. Распутин, не скажешь. Выступая на IX Всемирном Русском Народном Соборе, он произнес горькие слова: «Сегодня мы живем в оккупированной стране, в этом не может быть никакого сомнения… Что такое оккупация? Это устройство чужого порядка на занятой противником территории. Отвечает ли нынешнее положение России этому условию? Еще как! Чужие способы управления и хозяйствования, вывоз национальных богатств, коренное население на положении людей третьего сорта, чужая культура и чужое образование, чужие песни и нравы, чужие законы и праздники, чужие голоса в средствах массовой информации, чужая любовь и чужая архитектура городов и поселков — все почти чужое, и если что позволяется свое, то в скудных нормах оккупационного режима».
Сражения ведутся на разных направлениях. Огромным и важным полем борьбы является искусство. С античности известно: кто побеждает на этом поле, тот хозяин страны, государства, народа. Потому-то деструктивное начало, подрывающее, взрывающее общество изнутри, прежде всего обращается к разрушению образа прошлого. Так было всегда и везде.
Самым невинным способом разрушения традиции является внушение современному обществу взгляда на прошлое как на что-то устаревшее, не имеющее права быть. Пример тому — великий А. С. Пушкин. В начале XX века буйно призывали сбросить его с «корабля современности». Не получилось. И вот в начале XXI века опять тот же призыв. Прозвучал он не со страниц малотиражных газет и журналов, а с телеэкрана, из уст в том числе, надо полагать, человека проницательного и понимающего великую роль искусства — М. Швыдкого.
Но если классика не поддается быстрому натиску, ее надо разрушить изнутри. Конечно, невозможно переписать полотна мастеров-художников или романы признанных на родине и в мире писателей, однако есть театр, кино, телевидение, где с классикой обращаются как с уличной девкой: что хотят, то и делают. Моцарт и Сальери матерятся на сцене, Мцыри без зазрения совести демонстрирует гениталии, Аркадина с Тригориным имитируют половой акт, Онегин с Ленским стреляются, потому что один из них «голубой». Русская классика, по мнению многих исследователей, в свете «нового культурного сознания», представляется уже сплошным блудилищем, где все как на подбор — сексуальные маньяки и извращенцы. Но еще хуже того: черное выдается за белое — положительными героями стали в интерпретации иных прогрессистов-режиссеров и Чичиков, и Смердяков, и даже лакей Яшка.
Итак, классика не нужна современному обществу, традиционное ее восприятие считается вредным для молодежи, она может существовать только в «осовремененном» виде. Куда ей до уровня нынешних «мастеров пера» Вл. Сорокина, Викт. Ерофеева, Б.Акунина, Д.Быкова! И кто такой Лев Толстой? Ату его! Вот только что появилась книга о нем Б. Лукьянова под недвусмысленным названием «Досье на классика, или Почему Льва Толстого не следует изучать в школе» (М., 2007). «Русский Вестник» (2007, №25) так рекламирует ее: «Книга посвящена анализу обычно замалчиваемых антихудожественных черт метода Толстого-писателя в романе «Война и мир». Впервые за послереволюционное время автор делает попытку взглянуть предвзято на отвратительные, по сути, карикатурные фигуры Андрея Болконского, Пьера Безухова и некоторых других персонажей столь обласканного нашей критикой романа. С помощью множества цитат показано, как идейная тенденциозность Толстого губительно сказывается на его художественном методе вплоть до его любимых образов Наташи Ростовой, княжны Марьи и других, не говоря уже об Элен».
Долой классика из нашей жизни! Долой!..
Но есть и третий путь шельмования классики, если не помогают первые два. Например, выразить сомнение в подлинности «Слова о полку Игореве», зародить подозрение, а не списали ли А.С. Грибоедов свою драму с французского оригинала, а Н.В. Гоголь своего «Ревизора» — с украинского… Верный путь дискредитации — обвинить писателя в плагиате. Пример тому — классик русской советской литературы М.А. Шолохов и его роман-эпопея «Тихий Дон», ставший выдающимся явлением не только в истории русской культуры, но и мирового искусства.
Всем поклонникам русской культуры памятно полупостыдное празднование в 2005 году 100-летия М.А. Шолохова. СМИ обрушили на читающую и внимающую публику такую непотребную информацию, что можно было диву даться: да уж в России ли мы живем? Издано было столько негативного материала (в том числе и книг), что его, казалось, хватит еще на сто лет. Но вот прошел год — в 2006 году в Москве в издательствах «Яуза» и «Эксмо» вышли две толстые книги, одинаково оформленные: Сергей Семанов — «Тихий Дон»: белые пятна. Подлинная история главной книги XX века» и Сергей Корягин — «Тихий Дон»: черные пятна. Как уродовали историю казачества».
Не знаем причин, почему издательства фактически под одной обложкой опубликовали две разные по своему отношению к писателю книги. Как будто абсолютно на равных могут сосуществовать две точки зрения на «Тихий Дон»: к гениальному произведению можно относиться с пиететом (С.Семанов), но можно и «заплевать» не только сам роман, но и его автора. И если, чтобы уничтожить автора, в каких только плагиатах писателя не обвиняли, считая все-таки «Тихий Дон» книгой века, то в книге Корягина сделан другой шаг — посеять недоверие и к роману, который якобы искажает историю донских казаков, их нравы и быт. Корягин считает, что в «Тихом Доне» казачество описано «в столь непригодном виде, что современное представление о Шолохове как гордости донских казаков само по себе можно рассматривать как дурной анекдот». Рядом с его книгой книга С.Семанова — глоток свежего воздуха, вдруг повеявшего утром в солдатской казарме времен Гражданской войны.
Но мало того: «казак» Корягин, обидевшись на «иногороднего» М.А. Шолохова, в том же году издает еще одну книгу — под названием «А.С. Серафимович — автор «Тихого Дона» (М., 2006). Не будем останавливаться сейчас на этой неуклюжей, глупой поделке. Каков автор, такое и «произведение», но согласимся с мнением В. Новикова об этом «плодовитом» авторе: «Утешает, что масштабы заведомо несопоставимы: любимый миллионами роман (т.е. «Тихий Дон». — Авт.) и классический (не то слово! — Авт.) дилетант-историк. Не хотелось бы никого обижать, но поневоле вспоминается моська, лаявшая на слона»…
Пределов хамского отношения к классику русской литературы для антишолоховедов не существует. 23 мая 2005 года (за день до 100-летнего юбилея писателя) в Ассоциации исследователей российского общества прошло заседание на тему «В тени «Тихого Дона». Федор Крюков — забытый русский писатель». «Героем» встречи оказался очередной антишолоховед В. Самарин, издавший в этой Ассоциации книжку «Страсти по «Тихому Дону» (М., 2005) и похваливший себя за это во время своего выступления. На том же заседании выступил некто Ю. Кувалдин, который утверждал: «Шолохова-писателя не было! Это нанятый неграмотный пролеткультовец. В 17 лет сидел в тюрьме с Петром Громославским. Петр Громославский со своей семьей — соавтор «Тихого Дона». < ...> Свинопас Шолохов — неграмотный, не написавший ни одной строчки. < ...> Я помню, как этот пастух вышел на трибуну. Что он нёс?! Так называемый писатель Шолохов, не написавший ни строчки. Он неграмотный, он не прочитал ни одного слова. У него нет книг, нет записок, нет почерка».
Ну, казалось, собрались собаки (образ М.А. Шолохова) перед столетним юбилеем, погавкали да и разбежались… Как бы не так! Год спустя появляется брошюрка «В тени «Тихого Дона». Федор Крюков — забытый русский писатель», в которой опубликованы все приведенные выше слова о М.А. Шолохове. Кроме того, для усиления впечатления от стенограммы в брошюрке в очередной раз публикуются измышления А. и С. Макаровых на тему: почему М.А. Шолохов не автор «Тихого Дона», а также их «размышления» о том, «насколько отрицательным было непосредственное впечатление от общения с писателем Шолоховым», о его алкоголизме («вино, вино, вино…»).
К сожалению, ложь о М.А. Шолохове умножается огромными тиражами газет, телевизионными передачами, рассчитанными на миллионы абсолютно неподготовленных зрителей, закормленных черной информацией, сенсациями. Совсем недавно «Аргументы и факты» сообщили: «По сей день вопрос, кто же, собственно, создал роман, остается открытым». Да кто же этот вопрос «открыл»? Неужели кучка возомнивших себя правдолюбцами нечестивых «ученых»? Они ничего не доказали, но кричат громче всех, и никто не смеет их остановить. Так можно действовать только, по словам В.Распутина, в оккупированной стране.
«Драться буду до конца»
А всё складывалось так хорошо! Жене Шолохов писал: «Мой роман произвел в литературных кругах «шумиху»: шепчутся, просят читать, есть предложения печатать отрывки» (13 окт. 1927 г.). Ей же — 13 мая 1928 г.: «Роман мой гремит! Читала ли статью Серафимовича в «Правде»? Каково? Здесь она произвела сильное впечатление. Плоды славы пожинаю… Вчера вызывают меня в изд-ство «Пролетарий», и зав. изд-ством Аверкин предлагает заключить договор на следующую вещь, причем сроками не связывает и дает 20% стоимости вещи. Что значит — писатель идет в зенит!». В ростовском журнале «На подъеме» (1928, №10) писали: «Этот роман — целое событие в литературе: отзывы о нем не сходят со страниц журналов и газет вот уже несколько месяцев. Причем все отзывы благоприятные, на редкость единодушные. Роман в самом деле хороший, что называется «выдающийся». А. В. Луначарский в январе 1929 года, подводя итоги ушедшего литературного года, назвал «Тихий Дон» романом «исключительной силы по широте картин, знанию жизни и людей, по горечи своей фабулы»; по его мнению, роман — «лучшее явление русской литературы всех времен».
Но предчувствия не обманули молодого писателя. Н. Тришин, писатель и журналист, вспоминал, как в 20-х числах сентября 1927 года он вместе с Шолоховым шагал по Тверской «мимо поднявшегося ввысь Центрального телеграфа. Шолохов, улыбаясь, заметил: «В прошлом году в моем Огаревом только фундамент был, а теперь, глянь, какая махина выросла!» — «Вроде тебя, — говорю. — В прошлом году еще и фундамента не было, а сегодня роман готов. Растешь быстрее этого телеграфа». — «Ох, далеко моему роману до крыши! Ведь только первый этаж сделан, а вдруг разнесут?»
Как в воду смотрел молодой, но наблюдательный писатель. В письмах жене Шолохов рассказывает: «Ты не можешь себе представить, как далеко распространилась эта клевета против меня!» Клевета — не он написал роман, не мог он написать такой роман, «литературный вор» он. «Об этом только и разговоров в литературных и читательских кругах. Знает не только Москва, но и вся провинция. Меня спрашивали об этом в Миллерово и по железной дороге. Позавчера у Авербаха спрашивал об этом т. Сталин. Позавчера же иностранные корреспонденты испрашивали у РОСТа соглашение, чтобы телеграфировать в иностранные газеты о «шолоховском плагиате». Разрешение, конечно, дано не было.
А до этого ходили такие слухи, будто я подъесаул Донской армии, работал в контрразведке и вообще заядлый белогвардеец. Слухи эти не привились ввиду их явной нелепости, но и про это спрашивал Микоян; причем — любопытная подробность — когда его убедили в ложности этих слухов, он сказал: «Даже если бы Шолохов и был офицером, за «Тихий Дон» мы бы ему все простили!» (письмо от 23 марта 1929 г.).
Л.Л. Авербах — генеральный секретарь Российской ассоциации пролетарских писателей, членом которой был М.А. Шолохов. Как предполагает известный шолоховед В.В. Петелин, «Генеральный секретарь правящей партии дал указание Генеральному секретарю РАПП опубликовать письмо в «Правде», которое должно было положить конец распространению этой клеветы. Сам Авербах не мог бы взять на себя такую смелость».
«Ты всего не представляешь! — возмущался в письме к жене Шолохов. — Ох, как закрутили, сукины сыны. Вот по Москве слух, что авторитетная комиссия установила мой плагиат (позаимствование, грубее говоря — воровство) и передала материалы прокурору Верховного суда Крыленко. Из «Октября» ему звонят. Крыленко руками разводит: «В первый раз слышу!» А слухи уж виляют: «Материалы в ЦК партии!» Звонят туда — и там ничего не знают. Сплетня выбивается в следующее русло: «Материалы, обличающие Шолохова, в ЦИКе и уже наложен арест на 50% гонорара». По выяснении — ерунда. И так последовательно ссылаются на «Правду», на редакции разных газет, а когда там справятся, на поверку выходит — сплетни. В издательстве беспрерывные звонки, в магазинах бессмысленные вопросы, на фабриках, на вечерах то же самое… Неплохо атаковали?» (в том же письме).
Откуда поползла эта сплетня? А.С. Серафимович, конечно же, был «в курсе». В письме П. Е. Безруких в мае 1929 г. он делился с ним своими впечатлениями от «литературной» борьбы: «В литературном мире, как и везде, — драки. Пролетарские писатели разбились на две организации: РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) и «Кузница», и идет жестокий мордобой. Читали ли Вы Шолохова «Тихий Дон»? Чудная вещь! Успех громадный. Шолохов еще мальчуган — лет 25—26. Талант огромный, яркий, с своим лицом. Нашлись завистники — стали кричать, что он у кого-то украл рукопись. Эта подлая клеветническая сплетня поползла буквально по всему Союзу. Вот ведь псы!»
Кто же эти «псы»? Сам Шолохов их хорошо знал. Все в том же письме М. П. Шолоховой он недвусмысленно заявляет: «Драться буду до конца! Писатели из «Кузницы» Березовский, Никифоров, Гладков, Малышкин, Санников и пр. людишки со сволочной душонкой сеют эти слухи и даже имеют наглость выступать публично с заявлениями подобного рода. Об этом только и разговору везде и всюду. Я крепко и с грустью разочаровываюсь в людях… Гады, завистники и мерзавцы, и даже партбилеты не облагородили их мещански реакционного нутра» (письмо от 23 марта 1929 г.).
Феоктист Березовский, так себе писатель, редактор некоторых рассказов Шолохова, одним из первых, например, стал вслух возмущаться: он, уже опытный писатель, не смог бы написать так, как это сделал молодой Шолохов!..
«Дело о плагиате» обернулось необходимостью представить авторитетной комиссии во главе с М. И. Ульяновой рукописи романа, и 29 марта 1929 г. в газете «Правда» появилось «Письмо в редакцию», подписанное А. Серафимовичем, Л. Авербахом, В. Киршоном, А. Фадеевым и В. Ставским, в котором в духе того времени было заявлено:
«В связи с тем заслуженным успехом, который получил роман пролетарского писателя Шолохова «Тихий Дон», врагами пролетарской диктатуры распространяется злостная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи, что материалы об этом имеются якобы в ЦК ВКП (б) или в прокуратуре (называются также редакции газет и журналов). Мелкая клевета эта сама по себе не нуждается в опровержении. Всякий, даже не искушенный в литературе читатель, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для «Тихого Дона» стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей.
Пролетарские писатели, работающие не один год с т. Шолоховым, знают весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над «Тихим Доном», материалы, которые он собирал и изучал, работая над романом, черновики его рукописей.
Никаких материалов, порочащих работу т. Шолохова, нет и не может быть в указанных выше учреждениях. Их не может быть ни в каких других учреждениях, потому что материалов таких не существует в природе.
Однако мы считаем необходимым выступить с настоящим письмом, поскольку сплетни, аналогичные этой, приобретают систематический характер, сопровождая выдвижение почти каждого нового талантливого пролетарского писателя.
Обывательская клевета, сплетня являются старым и испытанным средством борьбы наших классовых противников. Видно, пролетарская литература стала силой, видно, пролетарская литература стала действенным оружием в руках рабочего класса, если враги принуждены бороться с ней при помощи злобной и мелкой клеветы.
Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении «конкретных носителей зла» для привлечения их к судебной ответственности».
Это «Письмо в редакцию» довольно часто цитируют недруги М.А. Шолохова, но, естественно, не полностью, главным образом — последний абзац, говоря тем самым читателям, не имеющим возможности прочитать его полностью, что был «окрик» со стороны партии и потому многие годы, даже десятилетия вопрос о плагиате в печати не поднимался. Однако «Письмо» показало, что выше «слухов и толков» (сплетен) их авторы не поднимались, ведь в «Письме» сказано и о стилевом единстве «Донских рассказов» и «Тихого Дона», и о рукописях романа.
Хотели бы особо обратить внимание на 4-й абзац «Письма в редакцию», в котором вскрыта первопричина сплетни. М.А. Шолохов был не единственным писателем, о котором говорили как о «литературном воре», сплетни имели «систематический характер, сопровождая выдвижение почти каждого нового талантливого пролетарского писателя». То есть, в основе сплетен — зависть, давняя болезнь человечества. Сколько горя и зла принесла она миру и конкретно — талантливым, гениальным творцам! Да только ли им? Иосиф Флавий почти две тысячи лет назад в своей «Иудейской войне» признавался: «Нельзя никаким образом в счастье избегнуть зависти» и восклицал: «Никакое благородное и возвышенное чувство не достаточно сильно, чтобы оказать противодействие низкому чувству зависти».
В творческой среде чувство зависти неистребимо. Конфликт Моцарта и Сальери вечен. Благополучная народная артистка из рассказа П. Проскурина «Однажды в сумерках» Евдокия Савельевна Зыбкина размышляет: «У меня все есть — здоровье, красота, талант… голос есть… Плохо только — зависть кругом… Ох, отчего люди так завистливы? Не украла, никого не ограбила — все своим трудом, своими ножками — чему завидовать?» У М.А. Шолохова всё тоже было — и здоровье, и красота, и талант, то есть всё то, чему можно, должно завидовать, потому и сопровождался его шумный успех столь же яростной клеветой, поначалу, как это и определено жанру слухов и толков в фольклористике, в устной форме.
К чему стремится клеветник? К уничтожению противника. В руках у него безобидное, на первый взгляд, оружие, однако безотказное. К тому же невидимое. Может ли кто-нибудь, осмотревшись, вспомнить о громком наказании клеветника? Вряд ли, хотя, между прочим, стоит напомнить о том, что и по действующему Уголовному кодексу клевета считается уголовным преступлением.
На время появления «Письма в редакцию» сплетни о плагиате существовали в устной форме, и они не принесли ожидаемого эффекта. А «Письмо в редакцию» все-таки сыграло роль громоотвода. После этого ни в одном издании не появилось ни слова о плагиате автора «Тихого Дона». Но необходимо при этом заметить, что и не могло появиться, так какникакой доказательной базы (хотя бы надуманной) у клеветников и не было. Но Шолохов нисколько не преувеличивал, когда признавался: «Меня организованно и здорово травят». Однако «Письмо в редакцию» не остановило клеветников. В письме А.С. Серафимовичу из Вешенской (1 апр. 1930 г.) он жалуется: «Вновь ходят слухи о том, что я украл «Тихий Дон» у критика Голоушева — друга Л. Андреева, и будто неоспоримые тому доказательства имеются в книге-реквиеме памяти Л. Андреева, выпущенной его близкими. На днях получил я и книгу эту < ...>. Там подлинно есть такое место в письме Андреева С. Голоушеву, где он говорит о том, что забраковал его «Тихий Дон». «Тихим Доном» Голоушев — на мое горе и беду! — назвал свои путевые и бытовые очерки, где основное внимание (судя по письму), уделено политическим] настроениям донцов в 17 г. Часто упоминаются имена Корнилова и Каледина. Это-то и дало повод моим многочисленным «друзьям» поднять против меня новую кампанию клеветы. И они «раздуют» кадило, я глубочайше убежден в этом!
Что мне делать, Александр Серафимович? Мне крепко надоело быть «вором». На меня и так много грязи вылили. А тут для всех клеветников — удачный момент: кончил я временами, описанными Толоушевым в его очерках (Каледин, Корнилов, 1917—18 гг.). Третью книгу моего «Тихого Дона» не печатают. Это даст им (клеветникам) повод говорить:
«Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым, а потом иссяк родник».
Так оно и случилось, и только К. Прийма, как представляется, распутал этот клубок. По его глубокому убеждению, речь в письме Л. Андреева шла об очерке Голоушева «С тихого Дона», отвергнутом им и опубликованном в другом издании. Голоушев писал Андрееву: «Когда я получил назад «С тихого Дона», я пришел в недоумение… Рукопись отдал в «Народный вестник», там ее с благодарностью взяли, и я даже про нее перестал вспоминать». К. Прийма задался вопросом: «Вызывает недоумение: почему в «Реквиеме» < ...> в письме Л. Андреева рукопись С. Голоушева именуется «Тихий Дон», а в письме С. Голоушева, подтверждающем получение от Л. Андреева забракованной рукописи, она называется «С тихого Дона» и под этим же названием опубликована в «Народном вестнике»?» Ученый уверен: ответ на этот вопрос мог бы дать оригинал письма Л. Андреева, если бы он был сохранен. Но в «Архиве Л.Н. Андреева», хранящемся в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) АН среди великого множества автографов писателя отсутствует автограф его письма Голоушеву от 3 сентября 1917 года. Он кем-то изъят: вместо оригинала-автографа в пачку писем вложен машинописный текст (причем копия!) с подклейкой последних трех строк (тоже машинописных) без подписи Л. Андреева. «Есть все основания предполагать, что авторы машинописного текста «письма Андреева» от 3 сентября 1917 года, фальсифицируя этот документ, украли у Шолохова заглавие «Тихий Дон», подменили им заглавие очерка «С тихого Дона» Голоушева и эту фальшивку опубликовали в «Реквиеме» как письмо Л. Андреева, для вящей убедительности трижды употребив фразу «Твой «Тихий Дон».
Вот такая чуть ли не детективная история с несостоявшимся «Тихим Доном» Голоушева. Только в этой истории К. Прийма обвиняет не «кузнецов»: разоблачить «в печати эту фальсификацию «письма Андреева» было нетрудно, но «вожди» РАПП и критики-рапповцы этого не сделали», — писал он.
М.А. Шолохов нисколько не оговорился, когда назвал обвинения в плагиате «организованной травлей». Много позже (в 1977 г.) в беседе с норвежским славистом Г. Хьетсо, одним из авторов книги «Кто написал «Тихий Дон», писатель снова вспомнил об «организованной зависти».
В связи с этим любопытна оценка скандинавского ученого всей этой ситуации с плагиатом — оценка как бы со стороны. Для него «обвинение, предъявленное Шолохову, можно считать уникальным: Шолохов «в такой степени является предметом национальной гордости, что бросать тень сомнения на подлинность его maqnum opus < ...> значит совершать деяние, близкое к святотатству» (здесь и далее выделено нами. — Авт.).
И все же святотатство произошло, и ученый это объясняет атмосферой всеобщей подозрительности, существовавшей в то время в стране. В такой атмосфере «любое голословное утверждение могло найти сторонников, и слухи расцветали пышным цветом», — сослался он на мнение советского шолоховеда А. Хватова. Вместе с тем ученый возражает против «организованного начала» в травле Шолохова, против мнения К. Приймы о том, что во всей этой неприглядной истории виден след троцкизма. «На первый взгляд, — пишет он, — теория Приймы выглядит довольно убедительной. Однако ей не хватает доказательств. < ...> Правда, в сентябре 1929 года в одной из ростовских газет появилась статья, в которой Шолохов подвергался нападкам за политическую неблагонадежность и идеологическую слабость. Однако о политических симпатиях ее автора ничего не известно, равно как и его связях с троцкистами. Ничто не указывает на то, что эти люди или те, кто был с ними связан, могут быть заподозрены в обвинении Шолохова в плагиате. Напротив, некоторые члены редакционной коллегии (Л. Авербах, В. Киршон и А. Фадеев), последовав, по версии Приймы, совету Сырцова прекратить публикацию романа, вскоре подписали письмо в «Правду», в котором утверждалось, что книга не является подделкой. Можно предположить, конечно, что все это было двойной политической игрой, но, пока не будут представлены более убедительные доказательства, обвинения, выдвинутые против троцкистов, кажутся несколько преждевременными».
Значит, троцкизм был, клевета о плагиате «цвела пышным цветом», в газетах и журналах печатались обвинения в пособничестве писателя кулакам, белогвардейских его симпатиях, а «организованной травли» не было? Мы, естественно, тоже считаем, что специальной тайной (подпольной) секты по травле Шолохова не существовало, но то, что на судьбе писателя и его романа сказалась внутриполитическая борьба с троцкизмом, в этом сомнений тоже быть не может…
И подчеркнем еще раз: в средствах массовой информации это был единственный факт публикации, на основании которого можно бьшо вести устные разговоры о плагиате, о чем и писал сам М.А. Шолохов. Но никакой доказательной силы он, этот факт, не имел, однако стал на время причиной новой волны слухов и толков. Но, как известно, нельзя остановить клеветников в их стремлении уничтожить предмет зависти. Они пошли по другому пути, воспользовавшись для этого средствами массовой информации. Вместо плагиата они стали публично говорить о политической неблагонадежности молодого писателя.
Г. Хьетсо вспоминал о статье в «одной из ростовских газет». Речь шла о статье Н. Прокофьева «Творцы чистой литературы», опубликованной в молодежной газете «Большевистская смена» 8 сентября 1929 года. В ней, в частности, утверждалось:
«Человек, давший прекрасный «Тихий Дон», очень далек от советской общественности. Он стоит в стороне от житейской суеты, политических треволнений.
Политика — не его дело.
Никакого участия в общественной жизни станицы Вешенской, расположенной за 150 верст от железной дороги, где нет культурных сил, где помощь Шолохова могла бы принести большую пользу. < ...>
Это к нему являются целые делегации с просьбой помочь, походатайствовать о снижении налога, с жалобами на советскую власть. Кто ходит? Бедняки у Шолохова не были.
Когда бывший атаман станицы Букановской, а сейчас, в связи с ликвидацией таких чинов в советской республике, превратился в попа и за неуплату налога должен был продать свое имущество, то Шолохов согласился уплатить за этого лишенца, чуждого советской власти человека, — весь налог.
Писание в газету он считает ниже своего достоинства.
Почему родственница Шолохова, будучи в станице Букановской, была лишена избирательных прав, а по приезде в Вешенскую восстановлена?
Вот они, факты.
Мы привели эти факты с Шолоховым для того, чтобы показать, как иногда и наш писатель считает политику чем-то отвлеченным, которое его не касается. Мы, мол, творцы чистой литературы и… общественность не наше дело. Отходят от политики и общественности.
А к чему это приводит — лучше всего говорит случай с Пильняком».
Что это такое? Не что иное, как донос. Можно ли предположить, что это случайная «выходка» наивного журналиста? Естественно, нет, особенно в той социально-политической обстановке конца 20-х — нач. 30-х гг., особенно — в связи с упоминанием Бориса Пильняка, опубликовавшего в это время за рубежом повесть «Красное дерево», отвергнутую журналом «Красная новь». Публикация же за рубежом даже в 50-х — нач. 60 гг. считалась преступлением (Б. Пильняк был репрессирован в 1937 году). Именно поэтому так возмущен был Шолохов. Он писал Е. Г. Левицкой (ей он посвятил рассказ «Судьба человека»): «Один литературный подлец (это мягко выражаясь), сотрудник краевой комсомольской газеты «Большевистская] смена», летом был в Вешках, собрал сплетни, связав с моим именем, и после пильняковского дела выступил в газете с сенсационными разоблачениями по моему адресу. «Факты», которые он приводит, ни в какой мере не соответствуют действительности. < ...> Из-за этого бросил работу, поехал в Ростов. Да, я сейчас послал письмо в редакцию, где категорически опровергаю эти вымышленные факты, но редакция не печатала письмо 2 недели до моего приезда. Меня автор этой гнусной статьи обвинял в пособничестве кулакам и в уплате налога за тестя, б[ывшего] атамана, и еще черт знает в чем. < ...> Меня сознательно и грязно оклеветали в печати» (письмо от 14 октября 1929 г.).
В конце концов (5 ноября) газета поместила сообщение секретариата Северо-Кавказской Ассоциации пролетарских писателей, в котором было заявлено, что «выдвинутые против т. Шолохова обвинения являются гнуснейшей клеветой и при расследовании ни одно из этих обвинений не подтвердилось».
Но если бы этот случай был единственным в судьбе писателя, можно было согласиться с мнением Г. Хьетсо, однако Н. Прокофьев был не одинок. Практически одновременно в новосибирском журнале «Настоящее» (№ 8—9, 1929) была опубликована статья «Почему «Тихий Дон» понравился белогвардейцам?», в которой спрашивалось: «Задание какого же класса выполнил, затушевывая классовую борьбу в дореволюционной деревне, пролетарский писатель Шолохов?» Ответ был дан «со всей четкостью и определенностью»: «Имея самые лучшие субъективные намерения, Шолохов объективно выполнил задание кулака… В результате произведение Шолохова стало приемлемым даже для белогвардейцев».
Г. Хьетсо, возражая, вспомнил о том, что некоторые члены редакционной коллегии журнала «Октябрь», в котором печатался «Тихий Дон», — Л. Авербах, В. Киршон и А. Фадеев — подписали «Письмо в редакцию» «Правды», но означало ли это «безоблачность» в жизни писателя и в издании «Тихого Дона»? Конечно же, нет. Еще не законченный, роман широко обсуждался. У рядовых читателей он вызвал неподдельный интерес и восторг. В письме к жене сам писатель, например, вспоминал: «Я попал в какой-то дьявольский водоворот: у меня нет свободного часа, чтобы уделить его на письмо или отдых. Достаточно сказать, что ежедневно выступаем по два-три раза, на заводах в обеденный перерыв, в клубах и в Доме печати по вечерам. Вместе со мною в Ростове поэт М. Светлов, потом приехал Ляшко, и вот втроем мы подвизаемся. Всего выступили в Доме печати, в Университете, на рабфаке, в Доме работников просвещения, на заводе «Аксай», в Ленинских мастерских, в вечере «Большевистская смена» у рабкоров; затем у коммунальщиков в клубе был устроен диспут о «Тих. Доне». Выступили профессора: Сретенский, Беляев, Ходжаев и целый ряд других товарищей. Всего описать немыслимо, приеду — тогда. Но одно можно сказать с уверенностью — Ростов «покорен». 8-го едем в Москву» (письмо от 5 декабря 1928 г.).
Казалось бы, успех — колоссальный, и М.А. Шолохова ныне живущие средние и старшие поколения знают и помнят как успешного писателя — мастера, вряд ли догадываясь о том, что сплетни конца XX века, бурьяном вскинувшиеся на литературной ниве в начале XXI века, были высеяны в конце 20-х гг. XX века. Для современного читателя, не доверяющего правде современных средств информации, могут показаться даже ничтожными по своему значению небольшие статьи в одной молодежной краевой газете и одном далеком сибирском журнале. Но в те жестокие годы средства информации бьши «действенным оружием» в руках тех, кто ими владел: с их помощью и возносились высоко, и падали больно, нередко — сразу в могилы. Поэтому можно понять чрезвычайную обеспокоенность молодого М.А. Шолохова, когда надо было ждать появления «Письма в редакцию», мчаться в Ростов, чтобы газета, опубликовавшая пасквиль, сама бы и напечатала опровержение. Надо было самому заботиться о собственной безопасности, безопасности своей молодой семьи. Тем более что названными двумя публикациями травля его не ограничилась. Об этом свидетельствует и довольно серьезная дискуссия, не закончившаяся устным обсуждением романа: она была опубликована на страницах хотя и краевого, но известного в России журнала. Современный читатель, познакомившийся с материалами дискуссии, сразу же ощутит всю тревожность и опасность для свободы и жизни М.А. Шолохова этой очень опасной интриги.
Реакционный романтик
Содержание дискуссии следующее. Ростовский журнал «На подъеме» организовал обсуждение далеко еще не законченного романа «Тихий Дон» и опубликовал (что чрезвычайно редко случалось в литературной практике) на своих страницах в 12 номере (1930 год) доклад Н. Л. Янчевского под выразительным названием «Реакционная романтика» и ряд выступлений в прениях.
И если высокие художественные достоинства «Тихого Дона» ни у кого не вызвали желания обругать роман, то политическое лицо автора, а потому и идеологические просчеты в романе были подвергнуты в разной степени уничтожающей критике. Особенно уверенно и безапелляционно громил М.А. Шолохова Янчевский. «В период ожесточенной классовой борьбы — говорил он, — < ...> охвостье, выражаясь фигурально, оставшееся в пределах Советского Союза, и голова, которая находится за границей, пускают в ход все средства, чтобы отвоевать хоть какие-нибудь позиции. < ...> Шолохов в романе «Тихий Дон» совершенно сознательно проводит те идеи, под знаменем которых боролись здесь, на Северном Кавказе, в частности на Дону, кулацкая контрреволюция и донское дворянство, которое сейчас выброшено за границу».
И в чем только историк Янчевский не обвинял писателя Шолохова! «Дано — пролетариат, буржуазия и казачество, — утверждал он, — требуется доказать, что казачество является особой национальностью, что эта национальность имеет особый исторический путь, что этот путь не совладает с путем пролетариата, что среди казачьей национальности нет предпосылок для классовой борьбы, что казак, уклонившийся с казачьего пути, обречен на гибель, если не возвратится в лоно казачества. Доказательству всех этих положений посвящен роман «Тихий Дон».
И что же? Янчевский в своем большом докладе постарался доказать все это. Прозвучали обвинения в идеализации старины и быта, в понимании казачества как «особой национальности», в затушевывании в казачестве классовой борьбы, в том, что большевики рождаются «не из казачества, они являются посторонним, инородным телом в патриархальной казачьей среде», да и «пролетариат на Дону — чуждый, пришлый, неказачий» и т. д. Шолохов «холуйски-почтительно описывает белых генералов — Корнилова, Каледина и прочих — и не менее почтительно называет жену Каледина — Мария Петровна, и не жалеет красок для размазывания грязи вокруг Подтелко -ва и Кривошлыкова. Сцены между Кривошлыковым и «шмарой», подтелковской Зинкой, которая Крывошлы-кова называет «подхвостной дрожалкой» и «сопляком», и вся базарная брань даны не случайно. Умолчав о героическом, автор выдвинул на первый план то, что ему было нужно, чтобы морально дискредитировать как Подтелкова, так и Кривошлыкова».
И не случайна в связи со всем сказанным оговорка Янчевского: «Каждый писатель прекрасно знает, что он пишет, и если он то или иное пишет, то он знает, зачем он пишет, почему и чего хочет этим достигнуть».
И опять возникает вопрос: так ли уж «безоблачна» была жизнь молодого гения, не было ли организованной травли его: с одной стороны — слухи и толки, сплетня, с другой — обвинение в антисоветском изображении Гражданской войны и Октябрьской революции? Разве Янчевский не знал, зачем он выступил с докладом «Реакционная романтика» и чего он этим хотел достичь? Ведь его доклад — публичный донос в ГПУ…
Оценку Янчевского «Тихого Дона», слава богу, не во всем приняли его оппоненты. Например, Л. Шемшеле-вич в своем выступлении «Чего не понял Янчевский» «обнажил» позицию историка-критика: «Янчевский заявил, что объективизм Шолохова — это сознательно надетая маска классового врага», «Янчевский рассматривает «Тихий Дон» как законченно классово-враждебное пролетариату произведение, которое, если сделать «оргвыводы» из его доклада, нужно изъять». С такой оценкой романа Шемшелевич не согласен, однако и он высказал ряд серьезнейших замечаний в адрес молодого писателя, отнюдь не делавших его жизнь безоблачной. Он отказывает Шолохову в праве называться пролетарским писателем (а обсуждали роман, напомним, в Ростовской ассоциации пролетарских писателей), делает его попутчиком и упрекает тоже в «реакционном казацком романтизме», в «лакировке действительности казацкого Дона, в пацифизме («сказал бы я, в ремаркизме»), в правдоискательстве, характеризующем «мелкобуржуазное мировоззрение Шолохова», в «объективизме, который делает роман в высшей степени идейно шатким произведением», наконец, ставит ему в вину, что он «почти не показал классового расслоения на Дону».
И выступление Шемшелевича обнаруживает неслучайность появления имени Б. Пильняка в клеветнической статье Прокофьева. «Не так давно, — говорил оппонент Янчевского, — Пильняк за границей издал контрреволюционное «Красное дерево». «Красное дерево» он сейчас переделал, отшлифовал и сделал роман «Волга впадает в Каспийское море». Но даже при поверхностном чтении видно, что это поверхностная перелицовка, видно, что у Пильняка за красными словами скрывается белая сердцевина.
И вот т. Янчевский в своем докладе попытался провести какой-то литературный «Волга-Дон». Он попытался доказать, что «Тихий Дон» связан с буржуазным романом Пильняка «Волга впадает в Каспийское море», что по существу «Тихий Дон» является контрреволюционным произведением. Я думаю, что такая попытка соединить буржуазный роман Пильняка «Волга впадает в Каспийское море» с левопо-путническим произведением «Тихий Дон» Шолохова — это дело не умное и не реальное».
Понятно, почему М.А. Шолохов бросился в Ростов защищаться от клеветнических наветов, которые, высказанные «сознательно» или «бессознательно», призывали изъять из жизни не только роман, но и его автора. Примечательно, что письмо М.А. Шолохова о статье Прокофьева бьшо опубликовано тоже в журнале «На подъеме», только двумя годами раньше (1928, №7), в котором он, естественно, был не согласен с обвинениями Прокофьева «в пособничестве кулакам и антисоветским лицам». «Обвинения эти лживы насквозь. Считаю своим долгом заявить, — писал он, — что я целиком и полностью согласен с политикой партии и Сов. власти по крестьянскому вопросу. Я твердо убежден в том, что в период реконструкции сельского хозяйства нажим на кулака, задерживающего хлебные излишки, есть единственно правильная линия. Уже по одному этому я не могу быть защитником кулацких интересов».
Дискуссия в Ростовской ассоциации пролетарских писателей — это своеобразная предыстория антишолоховедения. Вопросы к Шолохову о его необычной писательской позиции (со стороны белых), когда практически все советские писатели смотрели на Октябрьский переворот и Гражданскую войну с точки зрения победившего пролетариата, легко могли быть сформулированы и в плане авторства: он ли написал этот роман? Не белый ли офицер на самом деле? «Каков общий смысл романа Шолохова?» — спрашивал в конце своего большого выступления Янчевский и подводил основной итог: «Все те моменты, о которых мы говорили, и установка, которая имеется в романе Шолохова «Тихий Дон», в своей исторической и программно-политической части < ...> нам враждебны». То есть, если продолжить, можно сделать заключение: не Шолохов, написавший «Донские рассказы», автор антисоветского романа. В лучшем случае ему принадлежат худшие страницы романа, например, те, на которых рассказывается о персонажах-коммунистах. Отсюда — мысль о том, что у романа два автора: один на самом деле автор, а другой — соавтор, в руках которого очутилась рукопись романа, по своему содержанию чуждая советской идеологии. Что совершенно очевидно, на рубеже 20—30-х гг. создавалась почва для объединения публично выраженного мнения о том, что Шолохов фактически не мог написать «Тихий Дон», со сплетней (всегда распространявшейся тайно) о плагиате: Шолохов под своим именем издал чужую рукопись. Антишолоховеды, опираясь на то и другое, подбросили «научную» гипотезу: конечно же, Шолохов был неглупым человеком, найденную или похищенную рукопись, чтобы ее можно было издать в советских условиях, необходимо было доработать, переработать, дополнить…
И надо сказать — оппоненты Янчевского ответили в главном и будущим антишолоховедам, утверждая целостность идеологической, политической и художественной сути романа. Остановимся только на двух моментах.
В литературе о Шолохове довольно часто указывается на то, что писатель развивал в своем творчестве традиции, заложенные в русской литературе Л.Н. Толстым. Но мало кто изучает вопрос о влиянии Ф.М. Достоевского на молодого писателя. А ведь у Достоевского оказался превосходный ученик, понявший все достоинства его творческого полифонизма. И «критики» М.А. Шолохова почувствовали эту новизну его подхода к изображению действительности сразу же, правда, плохо к этому отнесясь. М.А. Шолохова обвинили в объективизме, в недостаточно отчетливом выражении своего отношения к персонажам и событиям, изображенным в романе. Янчевский по-своему проницательно заметил: «Сложность понимания романа Шолохова заключается в том, что у него нет того лица, которое являлось бы «alter eqo» автора и высказывало мысли автора в романе. У него существует разделение труда между отдельными персонажами. Например, Листницкий классифицирует большевиков, а Шолохов в романе это доказывает. Атарщиков поэтически говорит о любви к тихому Дону, а Шолохов это доказывает и показывает, Изварин развивает теорию кулацко-казачьей самостийности, и это пытается доказать в своем романе Шолохов». Шемшелевич еще определеннее написал: «Самый основной недостаток — это «объективизм», который делает роман в высшей степени идейно шатким произведением». Д. Мазнин утверждал: «Автор не сливается в полной мере ни с одним из героев романа. Он не поднимается еще до уровня Бунчука или Лагутина, не овладел пролетарским мировоззрением». Критики — как писавшие на рубеже 20—30-х годов, так и пишущие сейчас — понимали и понимают, что роман необычен, в том числе и для современной литературы, именно тем, что авторская позиция в нем никак прямо не выражена, автор никого не идеализирует и не «клеймит позором», он старается как бы со стороны, объективно, встав на позиции и тех и других, показать правду жизни, а не правду класса или победивших красных, советской власти. Именно поэтому, с одной стороны, Янчевский и его оппоненты обвиняли молодого писателя во всех возможных и невозможных грехах, связанных с классовой борьбой, с другой — антишолоховеды «увидели» две позиции в романе, ярко выраженные, — позицию «за белых» и позицию «за красных». Поскольку позиция «за белых» их более устраивает (как мог коммунист Шолохов симпатизировать им!), они, нисколько не смущаясь, увидели в страницах, им посвященных, одного автора, истинного, а поскольку позиция «за красных» им не очень по душе, они приписали страницы романа, рассказывающие о красных, о советской власти, М.А. Шолохову, при этом стараются всеми правдами и неправдами его дискредитировать как писателя, сделать его только «соавтором» автора «Тихого Дона».
Янчевский и его оппоненты, конечно же, не могли не обратиться к освещению событий недавнего для них прошлого и отношения писателя к событиям. И, разумеется, увидели, что Шолохов не воспроизвел «в художественных образах всей глубины расслоения казачества» и не дал «развернутой картины жизни батрацко-бедняцких слоев как казачества, так и иногородних в их отношении к кулакам», недостаточно показал «революционизирующую роль города», «влияние шахтеров», и вообще — он не «пролетарский писатель», а только лишь «мелкобуржуазный интеллигент-попутчик, приближающийся к пролетариату» — в лучшем случае. А Янчевский вообще заявил, что роман, «высокий по своей художественности < ...>, по своей идее выражает то, чем оперировала самая махровая донская контрреволюция».
Так что, как видим, в этом — прямое расхождение критиков 20—30-х гг. М.А. Шолохова, для которых писатель — антисоветчик, антикоммунист, и нынешних антишолоховедов, считающих писателя или приспособленцем, которому выгодно было присоединиться к советской идеологии, или коммунистом.
Но расхождения и в другом: в подходе к самому историческому материалу. Современные антишолоховеды и самостоятельно, и на основании исторических исследований стараются «поймать» писателя на ошибках в описании тех или других событий, поступков исторических персонажей романа и т.д. Но уже на рубеже 20—30-х гг. была сформулирована совершенно правильная методологически позиция оценки личностей и событий, становящихся со временем историческими. Мазнин, оппонент Янчевского, говорил: «Мы могли бы к «Тихому Дону» подойти как к роману историческому в строгом смысле этого слова. В этом случае мы имели бы право проверять каждую страницу романа с точки зрения соответствия объективной действительности. Но вовсе не таким романом является «Тихий Дон», и в ряде моментов Янчевский бьет мимо цели, утверждая, что того-то и того-то в действительности не было, а если и было, то не так, как описано в романе. Мы уже давно отошли от такой критики. Для нас важно найти в «Тихом Доне» не соответствие тем или иным фактам, имевшимся в истории донского казачества, а соответствие диалектике объективной действительности, ходу исторического процесса».
Еще в 20-е годы ушедшего века литературоведы «давно отошли» от критики, определявшей, было ли в действительности то-то и то-то, что изображено в художественном произведении, а спустя 80 лет антишолоховеды, очевидно, не понимающие или делающие вид, что не понимают, для чего создается искусство, продолжают искать «ошибки» гения, чтобы унизить его, уличить в «литературном воровстве», чтобы заставить нас усомниться в высоких художественных достоинствах «Тихого Дона».
На рубеже 20—30-х гг. возникли и непреодолимые трудности, очень большие осложнения в самом издании романа. Почти на 3 года задержалась его публикация… В письме А.С. Серафимовичу (от 1 апреля 1930 года) М.А. Шолохов сообщал: «Вам уже наверное известно, что 6-ю ч. «Тих. Дона» печатать не будут, и Фадеев (он прислал мне на днях письмо) предлагает мне такие исправления, которые для меня никак не приемлемы».
А ведь 31 июля 1929 года Шолохов из Вешек писал Е. Г. Левицкой: «Сейчас туго работаю над 6-й частью. А «Октябрь» меня осаждает. Что я им продался, что ли? Корабельников готов и недопеченное слопать. Блажен, кто вкусом не привередлив. Злят меня очень. Три или четыре т-ммы получил». И вот 2 апреля 1930 года из Вешек он сообщает все той же Е. Г. Левицкой: «Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак. Он говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан. А Вы знаете, как я мыслил конец III кн[иги]. Делать Григория окончательно большевиком я не могу. < ...> Об этом я написал и Фадееву. Что касается других исправлений (по 6-й ч.), — я не возражаю, но делать всю вещь — и главное конец — так, как кому-то хочется, я не стану. Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб и роману, и себе. Вот так я ставлю вопрос. И пусть Фадеев (он же «вождь» теперь…) не доказывает мне, что закон художеств [енного] произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным. Это — не закон. Тон его письма — безапелляционен. А я не хочу, чтобы со мной говорили таким тоном, и ежели они (актив РАП-Па) будут в этаком духе обсуждать со мной вопросы, связанные с концом книги, то не лучше ли вообще не обсуждать. Я предпочитаю последнее».
Почему 6-я часть романа так напугала Фадеева, и не только его? Да потому что, во-первых, рассказывала о Вешенском (Верхне-Донском) казачьем мятеже против советской власти, о котором, благодаря хорошо поставленной пропаганде, многие и не подозревали; во-вторых, в ней показаны причины этого мятежа — зверства Красной Армии в отношении казаков-стариков, вообще — политика расказачивания, а в-третьих, в ней, с одной стороны, изображался Троцкий, яростный враг Сталина, с другой — упоминались Сырцов и Малкин (первый был в это время председателем Совнаркома, второй — членом коллегии ГПУ; оба принимали очень уж активное участие в расказачивании Дона).
Самой главной причиной восстания сам Шолохов считал допущенные перегибы «по отношению к казаку-середняку». И вообще, писал он, вопрос «об отношении к среднему крестьянству еще долго будет стоять и перед нами, и перед коммунистами тех стран, какие пойдут дорогой нашей революции. Прошлогодняя история с коллективизацией и перегибами, в какой-то мере аналогичными перегибами 1919 г., подтверждают это». Такими мыслями делился он в письме от 6 июня 1931 года с А.М. Горьким, обращаясь к нему с просьбой помочь в публикации 6-й части романа, уже посланной ему.
Горький прочитал 3 книгу романа (в нее входит 6 часть) и в письме от 3 июня 1931 г. Фадееву так оценил ее: «Третья часть «Тихого Дона» — произведение высокого достоинства, на мой взгляд — она значительнее второй, лучше сделана. < ...> Если исключить «областные» настроения автора, рукопись кажется мне достаточно «объективной» политически, и я, разумеется, за то, чтоб ее печатать, хотя она доставит эмигрантскому казачеству несколько приятных минут. За это наша критика обязана доставить автору несколько неприятных часов. < ...>
Шолохов очень даровит, из него может выработаться отличнейший советский литератор, с этим надобно считаться».
Очевидно, зная уже «вождя» Фадеева и не надеясь на быстрое удовлетворение своей просьбы, Горький организует у себя на даче в конце июня — начале июля встречу М.А. Шолохова со Сталиным. Сталин читал роман, в том числе и 3-ю книгу. Со слов самого писателя вот как передает эту встречу известный шолоховед В. О. Осипов: «Сидели за столом. Горький все больше молчал, курил да жег спички над пепельницей. Кучу целую за разговор нажег.
Сталин задал вопрос: «Почему вы так смягченно описываете генерала Корнилова? Надо его образ ужесточить».
Я ответил: «Поступки Корнилова вывел без смягчения. Но действительно некоторые манеры и рассуждения изобразил в соответствии с пониманием облика этого воспитанного на офицерском кодексе чести и храброго на германской войне человека, который объективно любил Россию. Он даже из германского плена бежал».
Сталин воскликнул: «Как это — честен?! Он же против народа пошел! Лес виселиц и море крови!»
Должен сказать, что эта обнаженная правда убедила меня. Я почти отредактировал рукопись. < ...>
Сталин новый вопрос задал: «Где взял факты о перегибах Донбюро РКП(б) и Реввоенсовета Южфронта по отношению к казаку-середняку?» < ...>
Я ответил, что роман описывает произвол строго документально — по материалам архивов. Но историки, — сказал,— материалы обходят и Гражданскую войну показывают не по правде жизни. Они скрывают произвол троцкистов, тех, кто обрушил репрессии на казаков. Троцкисты разрушили союз советской власти с середняком. Троцкий проявил вероломство. В этом трагедия казачества. < ...>
В конце встречи Сталин произнес: «Некоторым кажется, что третий том романа доставит много удовольствия тем нашим врагам, белогвардейщине, которая эмигрировала». И он спросил меня и Горького: «Что вы об этом скажете?» Горький сказал: «Они даже самое хорошее, положительное могут извращать, чтобы повернуть против советской власти». Я тоже ответил: «Для белогвардейцев хорошего в романе мало. Я ведь показываю полный их разгром на Дону и Кубани…» Сталин тогда проговорил: «Да, согласен. Изображение хода событий в третьей книге «Тихого Дона» работает на нас, на революцию».
По другим источникам, вождь еще сказал: «6-ю часть «Тихого Дона» печатать будем».
Так, благодаря Горькому и Сталину, публикация «Тихого Дона» продолжилась.
И вот спрашиваем теперь: случайно или не случайно в жизни Шолохова одновременно сплелись сплетни о плагиате, обвинения в пособничестве кулакам и симпатиях белогвардейцам и почти трехлетняя задержка публикации 6-й части «Тихого Дона»? Фадеев же требовал изъятия более 15 глав! В том же письме Горькому Шолохов признавался: «Непременным условием печатания мне ставят изъятие ряда мест, наиболее дорогих мне (лирические куски и еще кое-что). Занятно то, что десять человек предлагают выбросить десять разных мест. И если всех слушать, то 3/4 нужно выбросить».
Вот ведь сукины дети! По верному выражению самого писателя…
«Ну, а каковы же итоги дискуссии, устроенной журналом «На подъеме»?» — спросит внимательный читатель. Цель, которую ставили организаторы ее, не осуществилась: М.А. Шолохов остался на свободе, а желавшие ему смерти, в том числе и творческой, пострадали серьезно. «В начале 1931 года руководство Северо-Кавказской ассоциации пролетарских писателей было смещено. Бюро Северо-Кавказского крайкома партии обновило редколлегию журнала «На подъеме» и указало на допущенные политические ошибки, выразившиеся в публикации статьи Н. Янчевского» (К.И. Прийма). Повинен ли был в этом М.А. Шолохов? Скажем так: не он первым начал, и речь шла о его жизни и смерти… Но политический момент способствовал победе писателя: в разгаре была борьба с троцкизмом. В решении бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) от 27 декабря 1931 г. Н. Янчевский характеризовался как человек, «систематически проводивший троцкистские установки в своей работе «Гражданская война на Северном Кавказе». В 1937 году он был арестован и расстрелян. Однако в том вины Шолохова не было: в 1937—1938 гг. над ним самим опять сгустились тревожные тучи.
Не в этих ли событиях кроются истоки злобы антишолоховедов к гению М.А. Шолохову?
И напомним: в 1931 году писатель закончил работу над «Поднятой целиной», которая с начала 1932 года стала печататься в «Новом мире» (№№1—9) и вышла в этом же году отдельной книгой в Москве в издательстве «Федерация» двумя тиражами.
Он написал правду
«Письмо в редакцию» А. Серафимовича, Л. Авербаха, В. Киршона, А. Фадеева, В. Ставского, опубликованное в «Правде» 29 марта 1929 года (одновременно оно появилось и в «Рабочей газете») явилось единственным письменнымсвидетельством «слухов и толков» о «литературном воровстве» М.А. Шолохова. Вплоть до 90-х годов сплетни о плагиате писателя в советской печати не появлялись. Антишолоховеды это объясняют единственной, на их взгляд, причиной: все были запуганы легкой возможностью попасть за решетку без суда и следствия… Именно таково их отношение и к «Письму в редакцию». Однако причина совсем в другом: никакой доказательной базы «литературного воровства» не существовало, как ее не существует и до сих пор. Но это не значит, что клевета не бытовала в своей естественной форме — в виде «слухов и толков», подогреваемых теми или иными обстоятельствами социально-политической жизни страны. Первое же печатное сообщение о плагиате, очевидно, необходимо отнести к зарубежной эмигрантской прессе, в целом с восторгом принявшей роман «Тихий Дон». В эмигрантских парижских «Последних новостях» (22 мая 1930 г.) было опубликовано сообщение о докладе А. Каменского о положении писателей в Советском Союзе. Суть доклада такова:«Творческая энергия писателей, лишенных возможности писать и издаваться, выражается зачастую в самых невероятных рассказах, в болезненных бредовых толках о всяких литературных событиях. Легенды родятся ежедневно десятками, и легендам этим верят. Так, например, недавно всю литературную Москву потрясла история с «Тихим Доном», романом молодого беллетриста Шолохова. В писательских кругах внезапно «обнаружили», что автором нашумевшего романа является вовсе не Шолохов, а неизвестный белый офицер-кавказец, убитый в свое время в Чека. Случай помог якобы Шолохову, служившему в Чека, завладеть бумагами расстрелянного офицера, среди которых находилась и рукопись романа.
Мало того: по выходе романа в свет правление «Гиза» получило — как передавали — от проживающей в глухой провинции старушки письмо, в котором она сообщала, что роман является произведением ее сына, которого она не видала много лет и почитала погибшим. «Гиз», желая порадовать писателя, выписал старушку в Москву и устроил ей свидание с Шолоховым, окончившееся ничем… Вся эта история передавалась в писательской среде с мельчайшими подробностями. В дело вмешались власти, организовавшие нечто вроде «домашнего трибунала» с массовым допросом свидетелей. На «процессе» фигурировали почти все московские писатели во главе с Пильняком, Лидиным и др. «Судебное разбирательство» завершилось реабилитацией Шолохова, которому удалось доказать, что роман написан действительно им. Виновники слухов обнаружены не были».
Сам А. Каменский в эту сплетню не верил, как не поверили и многие другие. Разумеется, в России в быту устно «слухи и толки» продолжали жить: одни, поддерживая их, завидовали писателю, другие, слушая с любопытством, охали и ахали…
Следует, конечно же, отметить, что рассказ А. Каменского — типичный фабулат устной, фольклорной, несказочной прозы. Фабулат потому, что история с плагиатом представляет собой сюжетное повествование, абсолютно вымышленное, рассчитанное на возбуждение интереса к кровавым, трагическим моментам жизни. Как и полагается, бывальщина (у фольклористов существует и такой термин) круто замешана на «трагедии», в которой главным персонажем является процветающий писатель, построивший свое счастье на несчастье других. Разрушенные семейные узы свидетельствуют о суровом социально-политическом конфликте (ЧК, белый офицер, следователь). Чем не шекспировские страсти? И общая оценка (в том числе эмоциональная) не в пользу писателя: для этого устный рассказ и создавался.
Отметим и факт, на который обращали уже внимание, когда вели речь о «Письме в редакцию». Рассказы, причиной которых была зависть, а целью — дискредитация «счастливчиков», создавались не только о М.А. Шолохове. Создание «самых невероятных историй» и распространение «диких и нездоровых слухов», по словам А. Каменского, сопровождало «любое сколь-либо значительное событие в литературе».
За рубежом в 30—50-х гг., как и в России, продолжали обсуждать проблему «литературного воровства» М.А. Шолохова. Свидетельства об этом проникали и в печать. Однако они не поднимались выше уровня сплетен, не преследовали цель политически дискредитировать писателя М.А. Шолохова и тем самым унизить советскую литературу, советскую культуру. Более того, в эмигрантской печати в эти годы появились публикации, в которых опровергалась клевета на писателя. В поисках возможного автора «Тихого Дона» в среде русской эмиграции стали называть Ф. Д. Крюкова, одного из самых известных донских писателей начала XX века, умершего в 1920 году от тифа во время исхода казаков с Дона к Новороссийску. И это чрезвычайно важные публикации, которые совершенно игнорируются антишолоховедами, так как опровергнуть их нет никакой возможности, а рассказать о них неискушенному читателю — значит подрубить сук, на котором они все вместе сидят.
Одной из таких публикаций является статья Д. Воротынского «Близкое — далекое (Новочеркасск — Шолохов)», опубликованная в парижском журнале «Станица» (1936, №20). Д. Воротынский — прозаик, литературный критик, мемуарист, ученик и друг Ф.Д. Крюкова — еще в 30-е годы опроверг слух о том, что Ф.Д. Крюков работал над большим романом о жизни казаков, и сплетню о том, что М.А. Шолохов воспользовался его несущество-вавшей рукописью. Он писал: «К прискорбию, около двух лет тому назад некий литературный критик в одной русской газете «уличал» Шолохова чуть ли не в литературном плагиате, что-де рукопись первой части романа «Тихий Дон» во время великого исхода из родной земли была утеряна неизвестным автором и ею какими-то путями и воспользовался М.А. Шолохов. Отсюда был сделан вывод, что первая часть «Тихого Дона» написана блестяще, а последующие части посредственно, ибо их писал уже сам Шолохов.
Мне бы хотелось разъяснить «мнимую легенду», брошенную в эмигрантскую толпу этим критиком. Во время нашего великого исхода из России на Дону было два крупных казачьих писателя: Ф.Д. Крюков и Р.П. Кумов. < ...> С Ф.Д. Крюковым я был связан многолетней дружбой, я был посвящен в планы его замыслов, и если некоторые приписывают ему «потерю» начала «Тихого Дона», то я достоверно знаю, что такого романа он никогда и не мыслил писать. Что касается Р.П. Кумова, которого тоже впутывают в эту легенду, то и Кумов такого романа писать не собирался. Есть у Кумова незаконченный роман «Пирамиды», тоже из жизни донских казаков, но он не опубликован и рукопись хранится в Берлине по сие время. Из мелких донских писателей (подчеркиваю, донских, ибо надо знать красоты казачьей разговорной речи) такой рукописи, конечно, ни у кого не имелось…».
Свидетельство Д. Воротынского важно и в другом утверждении: второй по известности в начале XX века донской писатель Р.П. Кумов также не мог быть автором рукописи романа, которой якобы воспользовался М.А. Шолохов, ибо рукопись незаконченного романа «хранится в Берлине».
Свидетельством истинности сказанного Д. Воротынским является то, что приемный сын Ф.Д. Крюкова П.Ф. Крюков, по словам Ф.Ф. Кузнецова, известный поэт и публицист казачьей эмиграции, «был близок с П. Кудиновым, одно время выступал в качестве соредактора издававшегося П. Кудиновым журнала «Вольный Дон», публиковал в этом и других изданиях свои стихи, очерки, воспоминания об отце», нигде, ни единой строкой или хотя бы намеком не высказывал предположения, будто бы Ф. Крюков, а не Шолохов был автором «Тихого Дона», никогда и нигде не подвергал сомнению авторство Шолохова.
Известно, что среди претендентов на авторство «Тихого Дона» антишолоховеды видят еще одного крупного донского писателя — П.Н. Краснова, автора нескольких больших романов, написанных им в эмиграции. И не замечают, что естественно для них, огромной важности свидетельства эмигранта второй волны Б.Н. Ширяева, прозаика, публициста, литературного критика, о том, как он в 1944 году формировал сборник на тему «Казаки в русской литературе». Об этом он написал в статье «Воля к правде», опубликованной в бельгийском журнале «Часовой» в 1966 году (№476 (2).
«Я начал с Пушкина, — писал он, — и кончил отрывками из произведений ген. П. Н. Краснова и Михаила Шолохова. Насколько я помню, на долю П. Н. Краснова пришлось восемь отрывков, на долю М. Шолохова — двенадцать. < ...>Официальным редактором этого сборника был Е. Тарусский, но он не дал мне своего заключения, а вместо него вручил пространную, дельно и умно написанную рецензию на мою работу. В ней, между прочим, стояло: «Составитель сделал большую ошибку: такому крупному писателю, как М. Шолохов, он уделил только двенадцать отрывков, а стоящему много ниже его П. Н Краснову дал слишком много — целых восемь…». Рецензия подписана не была.
— Кто писал эту рецензию, если не секрет ? — спросил я у Тарусского.
— Пожалуй, что и секрет, но все-таки скажу его вам при условии молчания. Ее писал генерал Петр Николаевич Краснов.
Теперь я думаю, что могу говорить об этом, так как нет уже в живых ни генерала П. Н Краснова, ни Е. Тарусского.
Но тогда, в Берлине, в силу данного обещания, я не смог лично глубже поговорить с генералом П. Н. Красновым и, по правде сказать, считал эти написанные им строки за жест писательской скромности. Поговорить с генералом П. Н. Красновым о М. Шолохове мне удалось несколько позже, уже в Северной Италии.
— Это исключительно огромный по размерам своего таланта писатель, — говорил мне генерал П. Н. Краснов, — и вы увидите, как он развернется еще в дальнейшем.
— Вы, может быть, переоцениваете его, — ответил я, — потому что и Вас, Ваше Высокопревосходительство, и коммуниста Шолохова объединяет одна и та же глубокая, искренняя любовь к родному Дону.
— Не только это и даже это не главное. Я столь высоко ценю Михаила Шолохова потому, что он написал правду.
Мне казалось тогда, что ген. П.Н. Краснов ошибался и в этом. Ведь я знал, что после второго тома, действительно до глубины души взволновавшего подсоветского русского читателя, к Шолохову будет приставлен партийный дядька, и это, несомненно, должно было отразиться и на самом его творчестве. Я сказал об этом генералу и закончил шутливым вопросом: значит и то, что написано им о Вас, Ваше Высокопревосходительство, тоже глубоко правдиво?
— Безусловно. Факты верны, — ответил ген. П. Н. Краснов, — освещение этих фактов?.. Должно быть, и оно со ответствует истине… Ведь у меня тогда не было перед собой зеркала! — закончил также шуткой писатель-генерал».
П.Н. Краснову не было никакого резона как защищать, так и уничтожать своего литературного соперника, принявшего советскую власть. И он нисколько не усомнился ни в авторстве М.А. Шолохова, ни в его огромном таланте («Исключительно огромный по размерам своего таланта писатель»).
К этому же времени (ЗО-е гг.) относится признание атамана П. X. Попова, послужившего прототипом генерала Попова в «Тихом Доне». Он познакомился с романом, когда жил в Болгарии: «Первое издание выходило тетрадками и было набрано на машинке. На Дону оно произвело впечатление сильное. Грамотные люди даже заподозрили, что не Ф. Д. ли Крюков автор романа? И сейчас же прислали мне несколько тетрадок с запросом, какое мое мнение? Я прочитал и сейчас же ответил: «Нет, автор не Ф. Д. К., язык не его, и, хотя автор бойкий, но, видимо, начинающий… судя по началу, видно, что автор не казак, — живет на Дону, казачий быт изучает».
Мнение генерала, как видим, вполне определенное: М.А. Шолохов — автор романа, хотя и бойкий, и начинающий, и не казак… Приведено оно было в статье одного из признанных шолоховедов Г. С. Ермолаева. Но вот как оно подается для непосвященного читателя в статье-обзоре антишолоховеда Л. Кациса: статья Г. С. Ермолаева «разбирает реакцию генерала П. X. Попова (заметим, крайне отрицательную) на изображение Шолоховым эпизодов с участием генерала». И все! Прием известный: раз отношение атамана «крайне отрицательное», значит, он считает писателя подонком и не автором романа.
Разумеется, чисто бытовое восприятие клеветы на М.А. Шолохова в 30—60-е гг. перемежалось с политическими инсинуациями: не могли простить ему того, что он — советский писатель, что зарубежная его слава есть прославление советского искусства и культуры. Потому не могли забыть ему (и не забывают) некоторых выступлений, событий в его жизни.
На пресс-конференции для иностранных журналистов в Стокгольме 7 декабря 1965 г. по случаю вручения Нобелевской премии был М.А. Шолохову задан вопрос: «Считают, что вы получили Нобелевскую премию с запозданием на тридцать лет. Что вы думаете по этому поводу?» — «Я тоже так думаю», — ответил писатель.
Нобелевская премия — самая престижная премия в мире. А мир давно уже, три десятка лет, зачитывался «Тихим Доном». В 1940 году роман был закончен, но началась Вторая мировая война, затем «холодная» — не до премий было, тем более — писателю-коммунисту. Но о Шолохове как писателе, достойном Нобелевской премии, начали говорить еще с середины 30-х гг. и что важно подчеркнуть — за границей. В той же Швеции в 1935 году (роман еще не был завершен) уже писали о том, что он достоин этой премии, что он — всемирно известный, мировой писатель, а его роман — советская «Война и мир». И только политика была помехой в получении премии. Достаточно сказать, что в 1953 году лауреатами Нобелевской премии стали У. Черчилль, отец «холодной войны», и Дж. Маршалл, бывший министр обороны США, инициатор милитаристского возрождения Германии и ярый сторонник установления гегемонии США в Европе.
Вполне очевидно, что члены Нобелевского комитета не могли не знать о «слухах и толках» по поводу авторства романа, однако сочли их ложью, враньем. Уже в 1953 году Нобелевский комитет официально обратился к С. Н. Сергееву- Ценскому, авторитетному советскому писателю и академику, с просьбой назвать кандидата на премию — «не позднее февраля 1954 года», и был назван Шолохов. Но премию он получил лишь спустя 11 лет. Все-таки у Нобелевского комитета были и свои политические пристрастия.
В 1958 году Нобелевская премия была присуждена Б. Л. Пастернаку за роман «Доктор Живаго», опубликованный за границей, а в СССР увидевший свет только в 1988 году. Художественными достоинствами он не блистал (Д. С. Лихачев писал о нем, что это «даже не роман», а «род автобиографии», причем лирической автобиографии), однако был издан не в Советском Союзе. Учитывая противостояние СССР и Запада, можно себе представить, какую антисоветскую роль сыграл роман в те годы (Пастернак даже отказался от премии). Западная пресса была переполнена идеологическими, политическими славословиями в адрес романа: «бестселлер в Европе», «роман стоит в блестящем одиночестве», «голос иной России» и наконец: «Нобелевская премия против коммунизма».
Естественно, хотели знать мнение Шолохова о романе и его авторе. И он в апреле 1959 года, находясь во Франции, в интервью газете «Франс-суар» заявил прямо: «Коллективное руководство Союза советских писателей потеряло хладнокровие. Надо было опубликовать книгу Пастернака «Доктор Живаго» в Советском Союзе вместо того, чтобы запрещать ее. Надо было, чтобы Пастернаку нанесли поражение его читатели, вместо того, чтобы выносить его на обсуждение. Если бы действовали таким образом, наши читатели, которые являются очень требовательными, уже забыли бы о нем. Что касается меня, то я считаю, что творчество Пастернака в целом лишено какого-либо значения, если не считать его переводов, которые являются блестящими. Что касается книги «Доктор Живаго», рукопись которой я читал в Москве, то это бесформенное произведение, аморфная масса, не заслуживающая названия романа».
Нелицеприятная, горькая оценка, тем более прозвучавшая из уст всемирно известного писателя да еще зарубе-жом. Этого простить Шолохову не могли антисоветски настроенные диссиденты и нынешние антишолоховеды. Кстати, мнение М.А. Шолохова о Б. Л. Пастернаке не менялось… На той же пресс-конференции, о которой только что шла речь, ему был задан вопрос американским журналистом: «Каково ваше мнение как художника о романе «Доктор Живаго»? Крупный ли это роман?» Шолохов ответил: «Я не меняю мнений. Я говорил и сейчас повторяю, что «Живаго» — плохой роман. Пастернак был талантливым поэтом и еще более талантливым переводчиком. Бунин был лицом без гражданства, а Пастернак — внутренним эмигрантом».
Враги Шолохова напали бы на него в открытую, если бы не Жан Поль Сартр, который замечательно высказался по поводу того, как порою присуждаются премии А. Нобеля. Сам он отказался от Нобелевской премии в 1964 году, заявив при этом: «В нынешних условиях Нобелевская премия объективно выглядит как награда либо писателям Запада, либо строптивцам с Востока. Ею, например, не увенчали Пабло Неруду, одного из крупнейших поэтов Америки. Речь никогда всерьез не шла и о Луи Арагоне, который, однако, ее вполне заслуживает. Достойно сожаления, что премию присудили Пастернаку прежде, чем Шолохову, и что единственное советское произведение, достойное награды, — это книга, изданная за границей».
И в следующем 1965 году Шолохов стал лауреатом Нобелевской премии. За что? Об этом также не любят говорить антишолоховеды. А в дипломе лауреата формулировка точная: «…в знак признания художественной силы и честности, которые он проявил в своей донской эпопее об исторических фазах жизни русского народа».
Именно выступление М.А. Шолохова с оценкой романа Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» и получение им в декабре 1965 года Нобелевской премии вызвали всплеск публикаций против него в зарубежной прессе. «После присуждения Шолохову Нобелевской премии в 1965 году, — справедливо пишет В.В. Васильев, — были реанимированы слухи о плагиате автора «Тихого Дона», переведенные в плоскость откровенно политических нападок на писателя, принявших тотальный характер «охотничьей» травли. За давностью времени трудновато установить, кому именно принадлежит приоритет в развязывании тогда и до сих пор не унимающейся облыжной и пошлой кампании. Кому первому и на какой технологической кузне лжи пришла в голову совершенно дикая, а главное — широко поддержанная мысль о том, что Шолохов «никак» не может представлять русскую интеллигенцию, народ и Россию перед «лицом» Нобелевского комитета и фонда. Более того, как уверяли «мировое сообщество» «Грани», автор «Тихого Дона» «примазывается к величию и благородству русского народа» и тем самым «позорит и его величие, и его благородство, и, конечно, по этой причине «современная русская интеллигенция» «никогда не простит западной культуре присуждения Нобелевской премии Шолохову». Закавыченные слова принадлежат Ю. Галанскову, известному в те годы диссиденту. «Вспомнили» о плагиате в 1965—1967 гг. и многие средства массовой информации, в том числе русская (казачья) печать.
А ведь М.А. Шолохов (если бы антишолоховеды внимательно его читали и не лгали) еще во время нобелевских торжеств, как бы предугадывая их претензии, ответил на целый ряд будущих «обвинений». В этом плане особенно интересна его беседа со студентами факультета славистики шведского университета в г. Упсала в декабре 1965 года.
Упрекают М.А. Шолохова за то, что он якобы никак не мог знать досконально казачий быт. Рассказывая о своих корнях (и украинец он, и русский, даже казак, только не швед), писатель вполне определенно отвечал: «Я родился в хуторе Кружилином станицы Вешенской. Почти всю жизнь провел я там и живу до сих пор в той же местности. Естественно, что впечатления детских лет, постоянные невольные наблюдения за жизнью и бытом моих однохуторян давали мне живой материал для воссоздания мирной эпохи на Дону».
Антишолоховеды, особенно Макаровы, вменяют в вину писателю, что он использовал чужие материалы, мемуары и т.д. Но при написании исторических полотен такое использование «чужих» текстов, устных и письменных, вполне естественно, и М.А. Шолохов это не скрывал, рассказал об этом будущим своим недругам: «Мне приходилось изучать материалы по истории Гражданской войны двусторонним образом: кроме личных наблюдений и личных впечатлений, естественно, я пользовался архивами — нашими, советскими архивами, но, чтобы не попасть впросак, использовал и материалы зарубежные, в частности, «Очерки русской смуты» генерала Деникина, воспоминания генерала Краснова, бывшего донского атамана, и массу других, повременных изданий, которые выходили во Франции и в Англии, вообще всюду за рубежом».
Мы уже говорили о том, что М.А. Шолохов, как писатель, исторически верно изобразил и Первую мировую войну, и Гражданскую, однако роман — не научная монография по отечественной истории, а потому возможны в романе даже ошибки. И писатель не боялся говорить об этом. Характерен следующий факт — пример с английским линкором «Император Индии». В первых изданиях романа у линкора были «двенадцатидюймовые орудия», но писатель получил письмо от бывшего морского офицера с упреком: «Вы допустили ошибку: «Император Индии» < ...> был оснащен не двенадцатидюймовыми орудиями, а восьмидюймовыми. Потрудитесь исправить», и ошибка в следующем издании была исправлена. «Так что исправления, — признавался М.А. Шолохов, — шли по многим путям… Писатели, особенно в таком сложном предприятии, как роман, ни в какой мере не гарантированы от ошибок — и частных, и более крупных».
Не боялся М.А. Шолохов признаваться в ошибках! Да и историческая наука все эти годы не стояла на месте… Так почему же все надо сводить к плагиату, все лучшее и точное приписывать мифическому автору, а все ошибки «сваливать» на «соавтора» М.А. Шолохова?
Отношение к прототипам у антишолоховедов резко отрицательное, так как прототипы, без сомнения, указывают на авторство Шолохова, при этом антишолоховеды часто ссылаются на мнение якобы самого писателя, который утверждал, что никаких прототипов нет, а есть персонажи, созданные фантазией художника. При этом цитируют Шолохова, который вспоминал ответ Льва Толстого на вопрос княгини Волконской, кто являлся прототипом князя Болконского. «Толстой ей отвечал, — говорил Шолохов на той же встрече со шведскими студентами, — что он не фотограф, что он не обязан придерживаться протокольной правды, что он свободный художник». На этом основании почему-то делают вывод об отсутствии прототипов у персонажей «Тихого Дона». Но ведь далее у М.А. Шолохова (как и у Толстого) сказано: художник «волен, взяв какой-нибудь прототип, формировать его по своему усмотрению». То есть прототипы есть, но в художественном произведении они не копируются, приобретают такие качества, проходят через такие испытания, которые необходимы автору для выражения его замысла. (Кстати, это же характерно для воссоздания исторической обстановки.) И уж куда более наглядно М.А. Шолохов продемонстрировал (в том числе и для своих недругов) свое понимание, что такое прототипы, на примере Григория Мелехова. «Меня часто спрашивают: был ли прототип Григория Мелехова. Уже здесь, в Стокгольме, я видел телепередачу: шведы ездили в Вешенскую — говорили с дочерью Ермакова. Был такой казак, военная биография которого была сходна с биографией Мелехова. < ...> Но жизнь и быт не его: ни Натальи не было, ни Аксиньи не было. Это уже художественный домысел».
Так что и о прототипах М.А. Шолохов давно ответил своим нечестным оппонентам, которые, конечно же, вольны в русле своей концепции утверждать, что в жизни Григория Наталья и Аксинья — от мифического «автора», а его «слу-живская» биография — от «соавтора», М.А. Шолохова.
На многие каверзные вопросы будущих антишолоховедов писатель давным-давно ответил, даже о хуторе Татарском. По местоположению хутора они пытаются определить, кто же на самом деле был автором «Тихого Дона». Иные утверждают, что хутор Татарский располагался в Усть-Медведицком округе, а именно из этого округа родом Ф. Д. Крюков, значит — он автор романа; другие (Венков, например) определяют хутор Татарский как «блуждающий» хутор: в разных частях романа он описывается по-разному, а это значит, что Шолохов «переписывал» несколько рукописей, принадлежащих перу не одного автора. Сам же писатель говорил, не подозревая будущих обвинений своих недругов, еще в 1965 году буквально следующее: «Какой хутор можно назвать Татарским? Я могу указать целый ряд таких хуторов. Но я был целиком связан, если бы сказал, что это хутор Семеновский — все бы ехали в этот хутор и искали бы там героев романа. И нужно было навести тень на плетень, как говорят. Вот так». То есть нет в романе «фотографии» хутора, но есть типичный казачий хутор со своей рекой, майданом, церковью, жителями.
Все сказанное говорит о чем? О том, что антишолоховедам надо повнимательнее читать не только художественные тексты (в таком случае не было бы утверждений, что «Донские рассказы» написаны М.А. Шолоховым, а «Тихий Дон» — другими писателями), но и его публицистику: очерки, статьи выступления, интервью, в которых содержатся ответы на многие вопросы «любознательных» и «сомневающихся» критиков.
Таким образом, 1965 год, на первый взгляд, сложился для М.А. Шолохова счастливо. Несмотря на сопровождавший получение Нобелевской премии гул и вой неприятелей, он стал ее лауреатом. Но тремя годами раньше произошла его встреча, произошло его знакомство с А.И. Солженицыным, сыгравшем в жизни писателя роль злодея.
«Ваш А. Солженицын»
17 декабря 1962 года состоялась известная встреча Н. С. Хрущева с интеллигенцией. На нее был приглашен и А. И. Солженицын, автор только что опубликованной, но уже нашумевшей повести «Один день Ивана Денисовича». На этой встрече он увидел М.А. Шолохова и спустя три дня отправил ему заказное письмо (с обратным уведомлением), в котором писал:
«Глубокоуважаемый Михаил Александрович!
Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, — помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство: как высоко я ценю автора бессмертного «Тихого Дона».
От души хочется пожелать Вам успешного труда, а для того прежде всего — здоровья!
Ваш А. Солженицын».
Известно, что М.А. Шолохов «с большим одобрением отозвался об «Иване Денисовиче» и просил «передать поцелуй автору повести» (из письма А. Твардовского К. Федину).
Так что же произошло?
В конце 50-х, в 60-е гг. постепенно рядом с писательской сформировалась и более широкая среда, в которой циркулировали сплетни о «литературном воровстве» М.А. Шолохова, — среда диссидентов, однозначно видевших в нем своего непримиримого врага. И что очевидно, особенно обострились эти слухи после получения М.А. Шолоховым Нобелевской премии, после его острого выступления против диссидентов на XXIII съезде КПСС и в связи с приближающимся 70-летием. Конечно, в советской печати об этом не было ни слова, опять разговоры о плагиате распространялись на Западе, например, в книге Джона Бэррона о КГБ (KGB. The Secret Wonc of Soviet Aqents. London, 1974). Вспомним, книга появилась в разгар «холодной» войны, и автор ее, в отличие от А. Каменского, почти верит в то, о чем пишет, даже рассказывает со слов эмигранта, некоего Алексея Якушева, о том, как Шолохов похитил рукопись романа: «В начале 1968 года в редакцию «Нового мира» (любопытная деталь, не правда ли? — Авт.) пришло пространное письмо от одной ленинградки, в котором она утверждала, что ее брат написал роман о своей службе в рядах белой гвардии во время Гражданской войны. В начале 20-х годов он был арестован и приговорен к расстрелу. Опасаясь, что в случае его смерти роман будет утерян, брат этой женщины рассказал священнику, сидевшему с ним в одной камере, где спрятана рукопись.
Сразу же после ареста брата женщина оставила донбасский поселок, где они жили раньше. Позже, когда она вернулась обратно, то из записки, написанной ее братом перед казнью, ей стало известно о существовании рукописи, которая была доверена священнику. От соседей она также узнала, что следователем ОГПУ, допрашивавшим священника, был не кто иной, как Михаил Шолохов.
Женщина так и не нашла рукописи, о которой упоминал ее брат. Однако она обнаружила ранний черновик романа и многочисленные записи, которые он использовал при его написании, и сумела все это сохранить. В письме говорилось, что за исключением незначительных разночтений, в основном в именах и диалогах, черновик, который она сохранила, полностью совпадает с текстом «Тихого Дона», опубликованного под именем Шолохова. Преодолев, наконец, страх перед оглаской и желая довести дело до конца еще при жизни, женщина обратилась в «Новый мир» с просьбой помочь организовать официальное расследование, которое бы помогло восстановить подлинного автора романа.
Главный редактор журнала Александр Твардовский сразу же ответил на письмо, посоветовав женщине передать рукопись в ленинградскую прокуратуру, сопроводив ее соответствующим официальным заявлением. Вскоре Твардовский сам посетил эту женщину. Она подтвердила, что письмо было написано ею, и рассказала, что, следуя данному ей совету, передала черновик и записки в прокуратуру. Однако от дальнейшего разговора на эту тему она отказалась, явно напуганная чем-то. Тогда Твардовский сам обратился в прокуратуру с просьбой проверить рукопись. Однако прокурор заявил ему, что дело закрыто, и посоветовал не вмешиваться. Позже друзья рассказали Твардовскому, что за несколько дней до его приезда в прокуратуру Ленинграда приходил Шолохов «в весьма возбужденном состоянии». Тем дело и закончилось».
Вот такая «развесистая клюква», и трудно не согласиться с Г. Хьетсо, давшим ей убедительное разъяснение. Называя рассказ Бэррона «фантастической историей», он пишет: «Во-первых, как мог Шолохов в «начале 20-х годов», когда ему было всего 15—16 лет, работать следователем < ...> ОГПУ? Что же касается появления Шолохова в ленинградской прокуратуре «в весьма возбужденном состоянии», то нам точно известно (из письма К. И. Приймы к автору от 9 сент. 1977 г. — Авт.), что в 1968 году писатель вообще не ездил в Ленинград. Бэррон несомненно прав, когда пишет, что эта история никоим образом не является «доказательством плагиата», однако трудно согласиться с тем, что столь неправдоподобный рассказ, в котором не упоминается даже имя «претендента», дает основание для проведения беспристрастной научной оценки литературной репутации Шолохова и выяснения правомерности присуждения ему Нобелевской премии».
«Неправдоподобный рассказ», как и в случае истории, которую поведал А. Каменский, — типичный фабулат. В нем все приметы сюжетных «слухов и толков»: опять семейная тема, но персонажи другие — брат и сестра; родственные отношения не по воле сестры и брата трагически разрушены; смерть преследует, как и в истории А. Каменского, «действительного» автора романа. Для еще более убедительной достоверности в повествование введен реальный персонаж — А.Т. Твардовский и не менее важная достоверная деталь — журнал «Новый мир». В таких вот реалиях и состоит все «волшебство» несказочной прозы. Создаваемая в ней действительность находится в зыбких границах «правды-неправды»: хочешь — верь, хочешь — не верь, но как не поверить, если знаешь, что между А.Т. Твардовским и М.А. Шолоховым были далеко не приятельские отношения, а потому сестра писателя «создавшего» роман, обращается не в «Неву» и не в «Молодую гвардию» и не в «Знамя», например, а именно в «Новый мир»…
И в том-то и дело, что эти придуманные истории, рассчитанные на то, чтобы в них поверили, создаются таким образом, что они в принципе непроверяемы. Имея реальную эффектность («охи» и «ахи» слушателей, инфаркты и инсульты тех, против кого направлены), они ничем не опасны как для их создателей (которых невозможно установить юридически, в судебном порядке), так и для самих рассказчиков. Очевидно, сам М.А. Шолохов это хорошо понимал и, без сомнения, глубоко переживая клевету, ни разу не обратился в судебные органы. Очевидно, только такие наивные иностранцы, как Г. Хьетсо, могли всерьез поверить в эти «россказни» и серьезно заняться их опровержением. Да и так ли уж убедительны доводы Г. Хьетсо? «Всего 15—16 лет…», но ведь А.П. Гайдару было всего 18 лет, а он командовал полком; и так ли убедительно утверждение, что в 1968 году М.А. Шолохов не приезжал в Ленинград, основывающееся на информации десятилетней давности, полученной от горячего поклонника таланта писателя?
Гораздо правдивее выглядит вся эта история с плагиатом, если сравнить между собой два вышеприведенных фабулата. В таком случае они являются неопровержимым доказательством того, что никакого плагиата не было, ибо об одном и том же естественном желании унизить, уничтожить более талантливого соперника было создано два совершенно разных по своему реальному содержанию рассказа. Разумеется, создавались и другие «истории о плагиате» (об одной еще речь впереди), но можно с полной уверенностью говорить о том, что никаких доказательств плагиата не было.
И так бы и остались эти «фантастические истории» в анналах «холодной» войны, если бы не А.И. Солженицын. Обратим внимание на год издания книги Бэррона — 1974. В этом же году в Париже на русском языке с предисловием Солженицына выходит книга Д* (И.Н. Медведевой-Томашевской) «Стремя «Тихого Дона» (Загадки романа)», в которой впервые представлена попытка научно доказать «литературное воровство» русского гения. Заметим, что через год у М.А. Шолохова юбилей — 70-летие!
Так что случилось?
А случилось вот что. Шолохов, приветствовавший появление в 1962 году повести «Один день Ивана Денисовича», через 5 лет (в сентябре 1967 года), когда на секретариате Союза советских писателей должно было обсуждаться «дело Солженицына», дал письменный отзыв о его творчестве. Отзыв был резкий, нелицеприятный.

«Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом», — писал М. А. Шолохов. — Поражает — если так можно сказать — какое-то болезненное бесстыдство автора, указывающего со злостью и остервенением на все ошибки, все промахи, допущенные Советской властью. Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в опереточном стиле, да еще виршами, такими примитивными и слабенькими, каких избегали в свое время даже одержимые поэтической чесоткой гимназисты былых времен! Все командиры русские и украинец либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди. Как же при таких условиях батарея, в которой служил Солженицын, дошла до Кенигсберга? Или только персональными стараниями автора?
Почему в батарее из «Пира победителей» все, кроме Нержина и «демонической» Галины, никчемные, никудышние люди? Почему осмеяны солдаты русские («солдаты-поварята») и солдаты татары? Почему власовцы — изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, прославляются как выразители чаяний русского народа? На этом оке политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом».
У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности, после его письма к съезду писателей в мае этого года), что он — душевнобольной человек, страдающий манией величия. Что он, Солженицын, отсидев некогда, не выдержал тяжелого испытания и свихнулся. Я не психиатр, и не мое дело определять степень пораженности психики Солженицына. Но если это так, — человеку нельзя доверять перо: злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических событиях 37 года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям, и молодым особенно.
Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу открытый и злобный антисоветский человек. И в том и в другом случае Солженицыну не место в рядах ССП Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить».
Оскорбленный Солженицын, затаив зло, начал плести сеть заговора, всячески поддерживая ложь о «Тихом Доне». «Не ей первой, и не первый раз, — признавался он, вспоминая свои уговоры И. Н. Медведевой-Томашевской написать книгу о Шолохове-плагиаторе, — говорил в литературных компаниях, надеясь кого-то надоумить, увлечь: доказать юридически, может быть, уже никому не удастся — поздно, потеряно (!),тем более открыть подлинного автора. Но что не Шолохов писал «Тихий Дон» — доступно доказать основательному (!) литературоведу, не очень много положив труда: только сравнить стиль, язык, все художественные приемы «Тихого Дона» и «Поднятой целины».
Надо заметить, что Солженицын очень хорошо понимает силу сплетен. «В детстве я много слышал о том разговоров, все уверены были, что — не Шолохов писал. Методически не работал никто над тем. Но до всех в разное время доходили разного объема слухи».
Обратим внимание: обвинение М.А. Шолохова у Солженицына вырастало из недр несказочной фольклорной прозы, в которой не было ни грамма правды. Заметим также, что печатно зафиксировав «слухи и толки» об авторе «Тихого Дона», Солженицын публично, желая этого или нет, стал заниматься распространением клеветы, став одним из ее авторов: «все уверены были» — это уже неопровержимое свидетельство его лепты в общую копилку лжи. Именно так и говорят, убеждая слушателей, исполнители фабулатов.
Но не только в детстве ему были интересны сплетни о М.А. Шолохове: «Летом 1965 года передали мне рассказ Петрова-Бирюка за ресторанным столом (!) ЦДЛ, — вспоминает он. — Году в 1932, когда он был председателем писательской ассоциации Азово- Черноморского края, к нему явился какой-то человек и заявил, что имеет полные доказательства: Шолохов не писал «Тихого Дона». Петров-Бирюк удивился: какое же доказательство может быть таким неопровержимым? Незнакомец положил черновики «Тихого Дона», — которых Шолохов никогда не имел и не предъявлял, а вот они — лежали, и от другого (!) почерка! Петров-Бирюк, что б он о Шолохове ни думал (а — боялся, тогда уже —его боялись), позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там сказали: а пришли-ка нам этого человека, с его бумагами.
И — тот человек, и те черновики исчезли навсегда».
Надо полагать, что человек этот побывал в отделе агитации, и его уничтожили…
Это уже третий фабулат о плагиате. По реальному содержанию он не имеет ничего общего с первыми двумя историями и также не содержит никаких доказательств вины М.А. Шолохова. Но для Солженицына, как для человека, заинтересованного в распространении клеветы, это не суть важно, как и то, что Д.И. Петров-Бирюк никогда не был «председателем писательской ассоциации Азово-Черноморского края».
Нагнетание страстей — один из основных признаков т.н. устных рассказов («слухов и толков»). Солженицын, создавший структуру письменного мифа о плагиате М.А. Шолохова, использовал это свойство устных рассказов, организовав в реальности написание и издание «Стремени Тихого Дона» Томашевской, а вокруг нее самой — атмосферу страха и тайны. Томашевская боится («за такую работу еще голову оттяпают»), Солженицын придумывает ей псевдоним (многие годы названная книга имела автора «Д»), в разговорах с ней или о ней по телефону использовался только этот псевдоним, с «Д» работали связные, смерть ее окутана покровом недосказанности. «Обстоятельства смерти И.Н. остались загадочны для нас», — замечает он.
Боязнь наказания, мания преследования, героизм — в основе рассказа Солженицына о создателе книги Томашевской. «Не подписывала она петиций, ни с кем не встречалась — в одинокой замкнутости проходила свой путь к подвигу», — утверждает он.
Для чего все это? Тоже — из устной традиции. Надо создать для слушателя (читателя) реальный авторитетный источник информации. Вспомним, как во втором фабу-лате речь идет об А. Т. Твардовском (несомненный авторитет), в третьем (солженицынском) — о П. И. Петрове-Бирюке (менее авторитетный источник, поэтому писателя надо было «повысить» в должности). Никакого авторитета — у Томашевской, а потому, чтобы читатель поверил, Солженицын рассказывает столько любопытного, таинственного, почти детективного из ее жизни! Но, заметим, фактически ничего о том, какой она была специалисткой, чем зарекомендовала себя в ученом мире, какие труды создала. Ровным счетом ничего не говорит, например, такой отзыв Солженицына об авторе «Стремени «Тихого Дона»: «литературовед высокого класса», «взялся, между многими другими работами, еще и за эту».
Завеса тайны, страха исчезает, когда речь заходит о конкретных обвинениях М.А. Шолохову. «Перед читающей публикой проступил (!) случай небывалый в мировой литературе. 23-летний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой (!) жизненный опыт и свой (!) уровень образованности (4-х-классный). < ...> Сам происхождением и биографией «иногородний», молодой автор направил пафос романа против чуждой «иногороднос-ти», губящей донские устои, родную Донщину, — чего, однако, никогда не повторил в жизни, в живом высказывании, до сегодня оставшись верен идеологии продотрядов и ЧОНа. Автор с живостью и знанием описал мировую войну, оконченную, когда ему исполнилось 14 лет. < ...> Книга удалась такой художественной силы, которая достижима лишь после многих проб опытного мастера, — но лучший 1-й том, начат в 1926 г., подан готовым в редакцию в 1927-м; через год же за 1-м был готов и великолепный 2-й; и даже менее года за 2-м подан и 3-й, и только пролетарской цензурой задержан этот ошеломительный ход. Тогда — несравненный гений ? Но последующей 45-летней жизнью никогда не были подтверждены и повторены ни эта высота, ни этот темп. < ...>
Видимо, истинную историю этой книги знал, понимал Александр Серафимович, донской писатель, преклонного к тому времени возраста. Но, горячий приверженец Дона, он более всего был заинтересован, чтобы яркому роману о Доне был открыт путь, всякие же выяснения о каком-то «белогвардейском» авторе могли только закрыть печатание. < ...>
И в самом «Тихом Доне» более внимательный взгляд может обнаружить многие странности: для большого мастера необъяснимую неряшливость и забывчивость — потери персонажей (притом явно любимых, носителей сокровенных идей автора!), обрывы личных линий, вставок, больших отдельных кусков другого качества и никак не связанных с повествованием; наконец, при высоком художественном вкусе места грубейших пропагандистских вставок (в 20-е годы литература еще к этому не привыкла)».
И назван возможный автор — Ф. Д. Крюков, обозначен его «кованый сундучок».
И, наконец, «Д»: сначала вошел в материалы, создал общий план возможной работы, создал «гипотезу о вкладе истинного автора и ходе наслоений от непрошеного «соавтора» и поставил своей задачей отслоить текст первого от текста второго».
Насколько оригинален Солженицын в своем отрицании авторства М.А. Шолохова? Нам представляется, что он лишь повторил в своих претензиях то, что слышал в 12-летнем возрасте в Ростове, отчетливо запомнив «эти разговоры взрослых». Ведь все приметы «слухов и толков» налицо, только вместо Твардовского и Петрова-Бирюка в роли авторитета выступил он сам. Не побоялся…
Все сказанное им легло в основу всех последующих статей и книг антишолоховедов. Утверждения Солженицына тонут в обширных комментариях, уточнениях, развитии. Нам представляется, что и Томашевская, не будучи специалистом в области русской литературы XX века, казачьей истории и быта, только попыталась создать на солженицынской основе 1-й вариант своей книги. Во всяком случае, взъяренный Солженицын намного дольше ее размышлял об отмщении М.А. Шолохову, а Томашевская, более пяти лет работая с «Тихим Доном», так и не закончила книгу. И не только смерть тому причина, а сложность самой работы, особенно по разделению текстов «автора» и «соавтора». Обвинение М.А. Шолохову получилось всего на 80 страницах (брошюра, в общем-то) и напоминает конспект без развернутой системы доказательств, примеров. В связи с этим любопытен ее «Анализ перед написанием работы», напоминающий тезисы, развивающие «концепцию» Солженицына. И по ее мнению, в романе четко просматривается наличие двух совершенно различных, но сосуществующих авторских начал. Эталон для отслойки одного от другого устанавливается по первым двум книгам романа, которые в целом принадлежат, по ее мнению, перу автора — истинного создателя эпопеи.
Ниже кратко суть этих тезисов.
Сочинения «соавтора» разительно отличаются от написанного автором-создателем. Для сочиненного «соавтором» характерна полная независимость от авторского поэтического замысла, образа. Здесь нет поэтики, а есть лишь отправная, голая политическая формула, из которой исходит «соавтор» в своих сюжетах и характеристиках. Эта формула (великие идеи коммунизма в России должны уничтожить косный казачий сепаратизм) — прямо противоположна мыслям автора-создателя.
В той мере, в какой автор является художником, «соавтор» — публицистом-агитатором. Язык «соавтора» отличается бедностью и даже беспомощностью, отсутствием профессиональных беглости и грамотности. Он не владеет диалектом, а потому персонажи его говорят на каком-то вымученном языке, в состав которого входят и диалектные речения, характерные для быта и газетной литературы 1920—1930 гг. Стилизуя описания природы и обстановки под описательные эскизы автора, «соавтор» зачастую создает нечто карикатурно безграмотное или нелепое, а главное — не имеющее связи с героями и событиями. «Соавтор» настолько не задумывается над своей фразеологией, что даже когда цитирует народные речения или поговорки, не может их переосмыслить или перевирает их. (Кстати, ни одного примера в книжке-конспекте нет.)
Книга первая и вторая представляют собой свершенную часть романа, дошедшую до нас, однако, с некоторыми изъятиями (несколько глав). Наряду с лакунами в тексте имеются и вставные главы, сюжеты, персонажи, стиль которых резко выделяется на фоне основных глав как текст инородный, автору не принадлежащий.
Ряд основных, наиболее впечатляющих и художественно полноценных глав и фрагментов третьей и четвертой книг романа также принадлежит автору-создателю. Однако метод обработки этих глав, монтаж третьей и четвертой книг, сделанный «соавтором», свидетельствует о том, что в руках его были лишь отдельные куски, наброски и материалы из принадлежащих замыслу, который полностью осуществлен не был. О том, что связующие звенья и вся финальная часть романа написаны «соавтором», говорит редкий разнобой между главами, катастрофическая непоследовательность написанного «соавтором». Непоследовательность эта исказила художественный замысел всей эпопеи.
Деятельность «соавтора» заключалась в следующем: в редактировании (идейном) авторского текста с изъятиями глав, страниц, отдельных строк, не соответствующих идейной установке «соавтора»; во вклинивании в текст ряда глав собственного сочинения, составивших в романе особую идеологическую зону; в компиляции глав и фрагментов авторского текста путем скрепления их текстом соавторского сочинения; в использовании в соавторском тексте материалов автора (исторических документов и сводок событий, а также различных записей-заготовок).
Все сказанное Томашевской абсолютно никак не доказано. Впечатление создается такое: Солженицын объяснил свои требования, и ею была сделана первая разработка-план. Поскольку же Томашевская не смогла аргументировать сказанное, за нее в той или иной форме это делают сейчас другие антишолоховеды, но, сразу скажем, также малоубедительно.
Самое удивительное: ни Солженицын, ни Томашевская, характеризуя столь отрицательно способности «соавтора» — М.А. Шолохова, будто не заметили, что они начали дискредитацию художественного исполнения романа. Знаменитый шедевр мирового искусства признавался ими уже в середине 70-х гг. ущербным, художественно неполноценным, убогим. Неужели Солженицын считает, что все им написанное только высокохудожественно, что «В круге первом», например, всё — от первого до последнего слова — пример для подражания?
Но обратимся все же непосредственно к размышлениям самого Солженицына над проблемой плагиата М.А. Шолохова.
«Он во сто раз талантливее меня…»
Первое обвинение М.А. Шолохову — не мог он таким молодым написать «Тихий Дон». Но молодость — не помеха для творчества, если есть талант. Мы знаем много случаев, когда уже признанные писатели, пишущие на склоне лет, через короткое время после смерти забывались. А талант может просыпаться рано, и талант, просыпаясь рано в человеке, позволяет ему увидеть в жизни то, что многие из нас не могут понять и в зрелом, и в старческом возрасте. И если Солженицыну для создания «Красного колеса» или «Августа» надо было дожить до 50—60 лет, это вовсе не значит, что и М.А. Шолохову, чтобы не приставали, следовало ждать своего 60-летия и только после этого издавать «Тихий Дон». И кто сейчас помнит о писателе Феоктисте Березовском, одном из первых усомнившихся завистников, заявившем: «Я старый писатель, но такой книги, как «Тихий Дон» не мог бы написать… Разве можно поверить, что в 23 года, не имея никакого образования, человек мог написать такую глубокую, такую психологически правдивую книгу… Что-то неладно!»
А талант М.А. Шолохова сразу был замечен. А.С. Серафимович признавался: «Он моложе меня более чем на сорок лет, но я должен признаться, во сто раз талантливее меня». М. Горький, скуповатый на оценки, тоже хвалил: «Шолохов < ...> талантлив < ...>. Вот это — радость. Очень, анафемски, талантлива Русь!»
Необходимо еще раз подчеркнуть: талант Шолохова проявился рано и активно. Появившиеся рассказы и повести, составившие два его первых сборника «Донские рассказы» и «Лазоревая степь», вызвали у читателей и издателей громадный интерес. 17 августа 1926 г. в письме жене, М.П. Шолоховой, он пишет: «Сегодня видел Жарова, просит, ради всего святого, дай рассказ! Только что приехал из Саратова и там его завалили требованиями. Дай нам Шолохова, и шабаш! И ты знаешь, что я ему даю? «Батраки»! < ...> Сегодня из типографии пришла корректура сборника №1. Взял на дом, сейчас сажусь править и делать сноски».
Жаров — это не обычный литсотрудник, а Александр Алексеевич Жаров (1904—1984) — известнейший русский поэт, понимавший «толк» в литературе, а сборник №1 — «Донские рассказы».
Двадцатилетний писатель, приехавший с Дона завоевывать литературную Москву, «захлебывается» в своих признаниях жене: «Идут такие дела, что ахнуть — ахнешь, а сказать ничего не успеешь, уж все сделано. Например: рассказ «Жеребенок». Печатал в «Мол. Лен.». Теперь отдал в «ЖКМ» < ...> и в «Прожектор». Приняли и там. Охо-хо-хо-хо! Дела наши тяжкие» (письмо от 2 сентября 1926 г.). В другом письме (от 1 апр. 1926 г.): «Рассказ «Смертный враг», тот экземпляр, который ты переписала и отослали мы 30/1, Васька Кудашев передал Жарову в «Комсомолию» (в «ЖКМ» он не подошел); идет он, т.е. рассказ, в март[овском] №. Книга выходит на днях. < ...> «Жеребенок» принят в «Мол. Ленинце». «Червоточина» идет в майском № «Смены». А самое главное это то, что «Чужая кровь» произвела в «Прожекторе» фурор. Даже Воронский похвалил».
Воронский — это Александр Константинович Воронский (1884—1937), писатель, авторитетнейший критик 20— 30-х гг., тоже понимавший «толк» в литературе.
Никому не известный еще год-полтора назад, юный Шолохов, не хвалясь, пишет жене: «Договора все подписал, кончу с корректурами — возьмусь, что-нибудь настрочу. «Донские рассказы» разошлись почти все. Моя книжка покупалась на рынке лучше всех. Потому-то «Нов. Москва» так спешит с моим сборником. Читал в «Новом мире» рецензию на «Донские рассказы». Хвалят. Ждут от Шолохова многого. Пусть подождут, не к спеху, скоро только блох ловят».
Но рецензии на первый сборник (и положительные, хвалебные!) появились в журналах «Октябрь», «Комсомолия», «На литературном посту», «Книгоноша», «Деревенский коммунист»…
Таким ли уж ничтожным писателишкой, каким привыкли сейчас изображать молодого Шолохова его недоброжелатели, предстает он перед нами? Наконец, стоит напомнить о том, что 15 октября 1927 года Шолохов стал заведующим литературно-художественным отделом популярного издания — «Журнала крестьянской молодежи» (ЖКМ). В письме от 13 октября он признается жене: «Сегодня я утвержден отделом печати ЦК ВКП(б) на должность зав. лит.-худож. Отделом ЖКМ < ...>. Против моей кандидатуры не только не возражали, но приняли весьма благосклонно. Оказывается, знают нас там к нашей радости».
А ведь ему только-только идет 22-й год!
И творческой энергии ему было не занимать. В письме от 24 августа 1926 года он признается жене: «Склоняюсь к тому, чтобы < .. > написать роман (к маю [будущего года] я напишу его, это вне всякого сомнения); отдыхая от романа, [буду] писать рассказы, хоть один в месяц…». 3 апреля 1927 года он впервые упоминает в письме сотруднику издательства «Московский рабочий» A.M. Стасевичу: «Кратко о романе: зовется «Тихий Дон». Размер 40 (приблизительно) печатных листов. Частей 9. Эпоха 1912—1922 гг. Эпиграф не интересует?» А в письме М.П. Шолоховой от 13 октября 1927 г. уже отчитывается: «О романе: сдал в «Моск. раб.» вчера 2 части, завтра отнесу 3-ю < ...>. Платят сейчас не 120 и не 130, а… 200—250 за лист».
«200—250 за лист»: увеличение гонорара в два раза совсем молодому писателю — это ведь тоже свидетельство признания его значительности для молодой советской культуры. «Мои дорогие! — восклицал он, обращаясь в письме (от 24 октября 1927 г.) к семье. — Позавчера (суббота) неожиданно получил 50 р., неожиданно потому, что не знал и не ведал, что 2 моих рассказа из «Лазоревой степи» включены изд[атель]ством «Моск. рабочий» в сборник лучших произведений о Гражданской войне. И вот наравне с корифеями литературы включен туда и аз грешный».
Как видим, молодой Шолохов, еще до публикации «Тихого Дона», уже известный писатель, талантливый автор нескольких сборников рассказов и повестей. Так что молодость писателя никак не может быть аргументом против его авторства «Тихого Дона». Именно потому антишолоховеды или замалчивают «Донские рассказы» (Солженицын, всячески издеваясь над писателем М.А. Шолоховым, даже не упоминает их), или же считают рассказы жалкими поделками бесталанного, пытающего стать писателем М.А. Шолохова.
Кстати, современные педагоги и психологи уже несколько десятилетий, привлекая внимание общества, пишут о детях-индиго, то есть об одаренных детях, наделенных такими способностями, какими не обладают обычные, рядовые, люди (в том числе и все антишолоховеды). Эти дети наделены ясновидением, предвидением, пророчеством, чтением мыслей, способностью интуитивно получать информацию обо всем происходящем в самых отдаленных уголках мира, огромным творческим потенциалом. Они очень неудобны обществу, доставляют много хлопот семье, вызывают кровную зависть у лишенных сверхъестественных способностей ничтожных современников, пытающихся унизить их.
Но трудно сейчас оспорить жизнь среди нас и таких людей. И они были всегда, их было немного. Как правило, талант таких людей обнаруживался рано, но жизнь гениев была коротка и трагична. Одаренным, талантливым, гениальным человеком был Михаил Александрович Шолохов. И как прав В.В. Петелин, назвавший свою книгу о писателе «Трагедия русского гения»!
И даже как-то неудобно напоминать сейчас весьма осведомленным антишолоховедам, знатокам темных, черных сторон жизни, что гений может проявляться не только в молодом возрасте, но и даже в юном, даже в отрочестве. Чуть более 17 лет прожила Надя Рушева. Уже в 12 лет о ней знала вся страна. Многочисленные выставки, в том числе и за рубежом, вызвали восхищение не только у обычных зрителей, но и у коллег-художников. Скульптор В. А. Ватагин так говорил о Наде Рушевой: «Ее рисунки далеко выходят за пределы детского творчества, но и среди взрослых художников едва ли многие могут поспорить с легкостью ее техники, чувством композиции, с остротой ее образов, с ее творческим восприятием мира».
Немногие сейчас помнят о Нике Турбиной — юной поэтессе, получившей одну из самых престижных международных премий в области искусства — «Золотого льва». Она была второй русской поэтессой, награжденной этой премией, а первой стала Анна Ахматова. Но Анне Ахматовой в год вручения премии исполнилось 60 лет, а Нике Турбиной в год вручения премии было 12 лет… И очень странно, почему это Е. Евтушенко, взяв даже на себя обязанности ее «продюсера», так и не сумел принять ранее проявление гения М.А. Шолохова.
И по жизни творческая судьба Н. Рушевой и Н. Турбиной очень напоминают восприятие творчества М.А. Шолохова современниками: те же слухи и толки, та же клевета — не они творили, а за них работали художники и поэты. И слава богу: не встретились на их пути подобные Солженицыну «творцы», не вылилось это в борьбу «титанов» с гениями.
Да и сам Солженицын, удивленный, замирает от непостижимости понять разумом тайну истинного творчества. В своей нобелевской лекции он обронил такое признание: «Однако вся иррациональность искусства, его ослепительные извивы, непредсказуемые находки, его сотрясающее воздействие на людей — слишком волшебны, чтоб исчерпать их мировоззрением художника, замыслом его или работой его недостойных пальцев». Но разве на примере М.А. Шолохова и его «Тихого Дона» мы не можем говорить об иррациональности искусства, его ослепительных извивах, непредсказуемых находках, наконец — о волшебстве? Неужели необходимо все воспринимать в рамках представлений о себе обычного человека?
Да и что ж это такое? Почему предъявляют обвинение Шолохову в том, что он в 22 года написал «Тихий Дон», но не предъявляют претензии к Пушкину, который в 23 года начал писать «Евгения Онегина», к Лермонтову, в 23 года создавшего и «Смерть поэта», и «Бородино», а в 25 — «Мцыри», а в 26 — «Героя нашего времени»? К Гоголю, написавшему в 22 года «Вечера на хуторе близ Диканьки», а в 26 — «Миргород»? К тому же Фадееву, в 25 лет опубликовавшему роман «Разгром», ставший классическим произведением советской литературы? И как не вспомнить другого гениального эпика русской литературы Леонида Леонова, в таком же раннем возрасте, как и Михаил Шолохов, удивившего знатоков культуры своим талантом. И.С. Остроухое, художественный руководитель Третьяковской галереи, в письме Ф.И. Шаляпину с восторгом и умилением сообщал: «Несколько месяцев назад объявился у нас гениальный юноша (я взвешиваю эти слова), имя ему Леонов. Ему 22 года. И он видел уже жизнь! Как там умеет он в такие годы увидеть — диво дивное! Люди говорят «предвидение», другие «подсознание». Ну там «пред» и «под», а дело в том, что это диво дивное за год таких шедевров натворило, что только Бога славь да Русь-матушку! Что же дальше-то оно наделает — пошли ему Бог здоровья! Вот теперь-то мы все рты по-раскрывали».
Ну, кто и «рты пораскрывал» (к счастью Леонова), а кто и зубы стиснул. Но ведь в признании Остроухова и ответ на, казалось бы, сокрушительное сомнение Солженицына в том, как мог 23-летний дебютант создать произведение, далеко превосходящее его, Шолохова, жизненный опыт. Солженицына поразила и скорость написания «Тихого Дона» (только пролетарской цензурой, считает он, был задержан этот ошеломительный ход)…
Все антишолоховеды, в их числе и Солженицын, лукавят, когда утверждают, что «Тихий Дон» был создан 22-летним юнцом. К сожалению, этот юный возраст («в 20 лет», «в 22 года») растиражирован средствами массовой информации, и те, кто читает впервые роман полностью, не может не удивляться тому, как юный писатель смог создать эпопею. Тем более что ему, читателю, внушают: именно в таком возрасте написан роман… Однако были закончены лишь 1-я и 2-я книги, а в полном виде роман завершен лишь в 1940 году, когда его автору исполнилось 35 лет.
Упрекают образованием (4 класса). Образование — важная составляющая нашей жизни, многие имеют даже по нескольку высших образований. И что же: разве образованный человек обязательно талантлив? А иногда талант мешает получению образования (вспомним И. Бунина). Не заканчивали университетов ни Пушкин, ни Лермонтов… Лев Толстой бьш отчислен из Казанского университета. Однако могут возразить: и у Пушкина, и у Лермонтова, и у Толстого было еще домашнее воспитание! Но и у Шолохова (как у Горького) было «домашнее воспитание», которое позволило ему написать роман именно о казаках…
И есть еще самообразование. И умные, и дураки все время учатся у жизни, даже не замечая этого, но по-разному. А люди талантливые изначально наделены мудростью и такими качествами, которые резко выделяют их из толпы.
Вопрос об образовании при определении степени талантливости любого человека, особенно в современных условиях, чрезвычайно важен, но не образование все-таки является основой, причиной талантливости. Это — как говорит сам народ — божий дар. Яркий пример тому — устное народное творчество, фольклор, который в древние времена, в Средневековье создавался абсолютно неграмотным народом (что вовсе не свидетельствует о его бескультурье). Сказки, былины, великолепный обрядовый и необрядовый фольклор, загадки, пословицы и поговорки, детский фольклор — все это художественное богатство было создано безграмотным в большинстве своем народом. Но не абстрактно — народом, а конкретными его представителями, творческими лицами, в том числе и гениями. Можно и нужно удивляться этому: как известно, отрицая творческие возможности народных исполнителей, ученые в конце XIX — начале XX века даже сформулировали теорию аристократического происхождения фольклора — мол, создан он в княжеской, боярской среде, а потом уже воспринят необразованным народом. Да и грамотность, образованность, культура — понятия совершенно не тождественные. Более того, стать грамотным, образованным человеком, овладеть культурой родного или чужого народа — непременная задача любого разумного современного человека, однако это, даже вместе взятое, не является свидетельством его таланта. А Шолохов — гений, и все попытки обвинить его в безграмотности, необразованности, бескультурье — чудовищный злой умысел.
Сомнение Солженицына — как же мог «иногородний» Шолохов так ярко и с любовью изобразить казаков, едва терпевших «иногородних» — вряд ли может быть принято серьезно. Ведь и сам Солженицын, воспитывавшийся советским обществом, стал антисоветчиком. И вполне понятно, почему акцентируется наше внимание на «иного-родности» Шолохова: в таком случае не мог он быть автором «Тихого Дона». А Томашевская, ведя речь об «авторе» и «соавторе», утверждала, что автором был казак, талантливый казак, может быть — Ф.Д. Крюков, отстаивавший самостийность казаков, их государственную самостоятельность.
Солженицын не верит в то, что именно М.А. Шолохов изобразил Первую мировую и Гражданскую войны, на которых не мог быть из-за возраста. Стандартное возражение, что, мол, Лев Толстой тоже не участвовал, но написал же об Отечественной войне 1812 года, не убеждает его. Изобразить войну может только человек, побывавший на ней, считает Солженицын. Ему возражают, говорят, что и он не участвовал в Февральской и Октябрьской революциях, в Гражданской войне, а пишет же… «Мне возражают, что и я не участвовал, а описал же. Но я воевал во второй войне, а первую много лет изучал, не юношей напечатался»…
И наконец — самый главный аргумент: «последующей 45-летней жизнью не были подтверждены и повторены ни эта высота, ни этот темп». Но позвольте! А «Поднятая целина», а «Судьба человека», наконец (незаконченный, правда) роман «Они сражались за родину»? Все это ерунда, отвечает он. «Отрывки «Сражались за родину» трудно отнести к художественной литературе, а ложь «Судьбы человека» я разобрал (!) в «Архипелаге», — заявляет он. А о 1-м томе «Поднятой целины» имеет такое мнение: «Автор «Целины»: хотя и зная Дон, не проявляет любви к его жителям, а мысли содержит (!) на уровне советского агитпропа. Народное бедствие он описывает бесчестно, лживо, глумливо, а как художник провально ниже уровнем», чем автор «Тихого Дона». В 1959 году «появился 2-й том «Целины» — позорный по уровню даже в сравнении с 1-м».
Грустно читать такое. Ведь выговаривает все это не Лукешка-косая, но мэтр, которому и невдомек, что уже сейчас в открытую, не боясь, что посадят, говорят: после «Одного дня» он не создал ничего путного. А в будущем, может, и останется только тем, что организовал и участвовал в травле великого М.А. Шолохова. Верить ли в это?
Ну, а как можно оценить с точки зрения нравственности «признания» Солженицына, почерпнутые из той же «кладовой сплетен»?
Вот откровенная сплетня: Солженицын для пущей важности прибегает к авторитету А.Т. Твардовского. «Твардовский передавал мне сцену о вешенском аборигене, как тот сердечно признавался почитателю, что не только ничего не пишет, но даже и не читает давно ничего».
Очень понравилась Солженицыну и сплетня о том, что М.А. Шолохову помогал в написании романов его тесть П.Я. Громославский. «Знающие донцы (вот так! — Авт.) называют рядом Петра Громославского, бывшего станичного атамана, баловавшего до революции и литературой, побывавшего и в белом Новочеркасске с Крюковым. Разумеется, бывшему атаману печататься при Советах не светило. Однако в 20-е годы он выдал дочь за Шолохова, и был все безопасней (!) по мере утверждения последнего. Умер в престарелости в 50-х годах. И с тех пор 25-летнее полнейшее молчание». Сплетня так понравилась Солженицыну, что он повторяет ее спустя семь лет в статье «Стремя «Тихого Дона» (статья «По донскому разбору», из которой вышеприведенная цитата, опубликована впервые за границей в журнале «Вестник РХД»> 1984, №141): «Громославский еще жив был в 50-е годы, тогда-то и появилась 2-я книга «Поднятой целины», а после смерти Громославского за 20 лет Шолохов не выдал уже ни строчки». И здесь же, как бы пересказывая признания некоего СП. Старикова, без зазрения совести пишет: Громославский «был близок к Крюкову, отступал вместе с ним на Кубань, там и похоронил его, завладел рукописью, ее-то, мол, и дал Мишке в приданое вместе со своей перестаркой дочерью Марией (жениху было, говорил, 19 лет, невесте — 25). А после смерти Громославского уже никак (выделено Солженицыным. —Авт.) не писал и Шолохов». Кстати, Солженицыну как человеку грамотному, образованному, культурному, надо было бы, с нравственной точки зрения, поинтересоваться все-таки, была ли «перестаркой» М.П. Шолохова? На всякий случай сообщаем другим антишолоховедам: родилась Мария Петровна Шолохова (в девичестве Громославская) в 1902 году и пережила своего мужа Михаила Александровича Шолохова — умерла в 1992 году.
И всё это написал нобелевский лауреат, утверждавший, что даже «Поднятую целину», 2-й том, писал не М.А. Шолохов, а его тесть! Отметим, что слова эти были «начертаны» Солженицыным в январе 1984 года, а в феврале великого М.А. Шолохова не стало. Не мог не знать о смертельных болезнях М.А. Шолохова Солженицын, не мог не знать…
И для всех антишолоховедов, включая нобелевского лауреата, сообщаем: Петр Яковлевич Громославский, «бывший станичный атаман», тесть М.А. Шолохова, умер… в 1939 году! Совсем недавно, в 2007 году, появилась наконец-то работа, в которой собраны в том числе и достоверные сведения о П. Я. Громославском. Родился он в 1870 году. Семья Громославских среди станичников пользовалась уважением. Петр Яковлевич в молодые годы был красив, выше среднего роста, с прекрасным басистым голосом. В церковном хоре голоса Громославских звучали по-особенному. Говорят, что за это и фамилия была пожалована семье от Войска. Петр Яковлевич был хозяином, отцом большого семейства, заботился о нем. По воспоминаниям В. В. Громославского, дед его Иван Петрович рассказывал о том, как умер Петр Яковлевич: «Было это 15 марта 1939 года. Шолоховы из Москвы приехали домой. Все их очень ждали. Знали, что всегда с гостинцами приезжали для всех, подарки привозили каждому. Да и интересно было новости узнать. Михаил Александрович и Мария Петровна пригласили к себе на чаепитие всех Громославских часам к 10 утра. Чаепитие Громославские любили и устраивали их по разному поводу. Ходили друг к другу в гости. Вот и в этот день все оделись во все лучшее, довольные, с настроением пошли. И Петр Яковлевич с ними. Встретили их Шолоховы радушно. За стол все сели, смеются, разговаривают, чай пьют. Мария Петровна рюмочку водки налила и подает Петру Яковлевичу. Петр Яковлевич выпил и сразу же повалился, упал на пол. Тут уж не до чаепития. Все вскочили, бросились к нему, а он мертвый. Врачи сказали, что приступ с сердцем. Для всех это было так неожиданно: никогда не болел и сразу умер».
Думаем, что после этого сообщения антишолоховеды прекратят рассказывать хотя бы байки про то, как тесть М.А. Шолохова помогал ему писать или вместо него писал «Тихий Дон» и «Поднятую целину» и перестанут бессовестно оговаривать ни в чем не повинного станичного атамана, как это делает все тот же В. Сердюченко: «Этот Громославский — темная личность. Он успел посидеть в тюрьме уже при советской власти, и отнюдь не за политическое, а за уголовное преступление. То ли бывший станичный атаман, то ли станичный писарь, то ли корреспондент «Донских ведомостей», проводивший в последний путь самого Ф. Крюкова, а в целом криминальный тип с уклоном в весьма своеобразно понимаемую литературную — и не только литературную — деятельность».
Ненависть
Однако вернемся к конспекту-брошюре Томашевской «Стремя «Тихого Дона». Опубликованная в 1974 году в Париже, она не вызвала положительных откликов у специалистов, но послужила поводом для активизации слухов и толков о плагиате. Особенно в этом плане отличились газета «Новое русское слово» и ее главный редактор А. Седых, поместивший в ней статью «Заметки редактора. Литературный плагиат Шолохова» (15 сентября 1974 г.). Разумеется, в ней не было никакой аргументации в опровержение авторства М.А. Шолохова. Им же была организована публикация целой серии писем эмигрантов из России, в которых тоже рассказывались сплетни, ничем и никем не подтвержденные фактически. Об этом убедительно написал Ф.Ф. Кузнецов: «Авторы писем так и не смогли привести ни одного факта в подтверждение слухов, которые когда-то доходили до них < ...>. Письма в редакцию, опубликованные в «Новом русском слове» А. Седых, были лишены вообще какой бы то ни было конкретики. В одном из них утверждалось, будто Шолохов пользовался дневниками какого-то белого офицера, которые тот оставил у Петра Громославского, будущего тестя М.А. Шолохова, — как будто использование чьих-то дневников в процессе работы над художественным произведением запрещено. В другом письме говорилось, что «Тихий Дон» написал белый офицер, убитый в 1919 году в бою под Вешенской, — без объяснения, как он мог написать роман о казачьем восстании, в ходе которого был убит. В третьем — рассказывалась история о том, что Шолохов нашел рукопись в чемодане офицера, находившемся в захваченном красными обозе. Судя по четвертому письму, рукопись оказалась в распоряжении Шолохова после смерти в госпитале белого офицера… Само многообразие этих версий, — совершенно справедливо полагает Ф. Ф. Кузнецов, — свидетельствовало о том, что все они — порождение фольклора».
Но самое интересное заключается в другом. На книжку-брошюру Томашевской сразу же откликнулись крупнейшие зарубежные филологи-слависты, отрицательно отозвавшиеся о совместном труде Солженицына и Томашевской, о чем антишолоховеды скромно помалкивают. Г.П. Струве прямо заявил: «Книжка Д*, скажу откровенно, меня разочаровала. Никакой «разорвавшейся бомбы» я в ней не вижу, что подтверждается, по-моему, сравнительно малым вниманием, которое уделила ей мировая печать. Мне кажется, что А. И. Солженицын слишком поторопился издать ее в таком виде. Книжка — заведомо незаконченная, фрагментарная». Г.П. Струве сразу же выразил сомнение, что Ф.Д. Крюков, «сравнительно малоизвестный дореволюционный писатель, тоже донской казак по происхождению», мог быть автором «Тихого Дона», ибо умер он в самом начале 1920 г. и вряд ли «еще в 1919 году он мог так подробно изобразить Гражданскую войну на Дону».
«Исследование Д*, — считал Г. Струве, — если можно так назвать эту работу, исходит из двух основных положений: 1) роман Шолохова не мог быть написан целиком Шолоховым, в нем налицо разные и часто противоречивые «наслоения» и 2) настоящим автором романа был Федор Дмитриевич Крюков (хотя Д* прямо об этом и не говорит), Шолохов же был его позднейшим «соавтором».
В первом положении нет ничего нового. Об этом говорилось и писалось уже давно, разговоры об этом начались еще до опубликования «Тихого Дона» [полностью] и проникли в советскую печать. < ...> Обоснованию этого положения в книжке Д* посвящена «Глава аналитическая». В ней много отдельных интересных наблюдений и замечаний, разбирать которые детально я здесь не собираюсь — это дело специалистов по Шолохову. К сожалению, глава эта очень фрагментарна и написана крайне сумбурно.
Обоснованию второго положения должна была быть посвящена «Глава детективная».
Разумеется, такие характеристики именитого филолога, как «скажу откровенно, [книжка] меня разочаровала», она «заведомо незаконченная, фрагментарная», «в первом положении нет ничего нового», первая глава — «очень фрагментарна и написана крайне сумбурно» — не нравятся антишолоховедам, и мы в их работах не найдем даже намека на эту критику. При этом надо учесть, что опубликованный текст «Стремени «Тихого Дона» состоит только из одной «очень фрагментарной и крайне сумбурной» первой главы, вторая глава — «детективная» — состоит из 8 не менее «сумбурных» страниц, третья — «Глава политическая» — совсем отсутствует. Как можно всерьез принимать славословия в адрес такой книжки?..
И опять возникает вопрос нравственный: зачем надо было издавать незавершенный труд Томашевской, выставлять ее имя на суд критики, унизив ее, очернив имя в общем-то довольно взыскательного филолога, взявшегося за решение недоступной для его профессионального уровня задачи?
Но существует еще одно обстоятельство. Филологи сразу же заметили определенное стилистическое сходство текста книжки Томашевской со стилевой манерой Солженицына. В.В. Васильев писал, например, в «Молодой гвардии»: «В тексте письма Д* (то есть Медведевой-Томашевской), как, впрочем, и в самой книге, можно поймать себя на ощущении, что имеешь дело с интонацией, энергией слога, стилем и синтаксисом самого Солженицына, прибегающего довольно часто в известных случаях к излюбленным метафорам и редким ядреным словам, употребляемым ради расширения усыхающего русского словаря. К примеру, в письме Д*: «За весну и лето, несмотря на всевозможные помехи, сделал три новые главы, которыми, наконец, завершилась (удовлетворяя) часть историческая. Эти главки нужно сейчас только подтесать и у гладить, к чему, надеюсь, уже помех не будет». Характерные для Солженицына вставки в скобках, инверсии с определениями и глаголами в конце предложения, сравнения писательского дела с искусством столяра, редкое словцо «угладить». Ему вторит СИ. Сухих: «Каждый, кто прочтет «Стремя…», не может не обратить внимания на многочисленные приметы сугубо солженицынского лексикона и стилистики в основном тексте книги (вот наудачу: «болотное фронтовое сидение», «запятнание», «предвестные толчки», «держимордство», «последне-трагический момент», «могшими», «порядлив», «сочинен поверх» и т.д. и т.п. Эти и многие-многие другие словечки, пестрящие в тексте книги «Стремя «Тихого Дона», отнюдь не в литературоведческом стиле И.Н. Медведевой-Томашевской, но зато вполне в стиле Солженицынской публицистики. Впору хоть выдвигать гипотезу «автора-соавтора» применительно к нашумевшей парижской книжке, вышедшей под псевдонимом Д*.
Ну а почему бы нет? Вообще вся эта история с Д*, с Медведевой очень напоминает литературную мистификацию.
Но вернемся к зарубежным критикам книжки-конспекта Медведевой. На появление ее в печати откликнулся другой именитый славист-филолог М. Л. Слоним. Он подверг разрушительной критике главную составляющую концепции Солженицына — Томашевской. Он писал: «Д* априори исходит из предпосылки, что «Тихий Дон» — результат невольного соединения текста «автора» и вмешательства, по большей части неудачного, «соавтора», то есть Шолохова. Если бы мы могли хоть сличить текст последних опубликованных рассказов и очерков Крюкова с «Тихим Доном», у нас имелись бы кое-какие возможности сравнительного литературного анализа, и это следовало бы сделать, если речь идет о серьезном исследовании. То, что предлагает нам работа Д*, очень интересно, но далеко не убедительно. На основании его разбора мы приходим лишь к выводу, что в романе имеется несколько различных художественных слоев и форм, что он изобилует противоречиями и мало удачными политическими вставками.
Но необходима ли для объяснения этих несомненных фактов гипотеза об «авторе», «соавторе» и плагиате? Ведь всем критикам, рассматривавшим «Тихий Дон» как произведение Шолохова, имеющее характерные творческие элементы, всегда было ясно, что автор употребляет и манеру образного показа, основанного главным образом на диалогах, и прерываемую лирическими отступлениями, по преимуществу картинами природы, и манеру объяснительного изложения, включающего документальные данные, и, наконец, сцены, персонажи и рассуждения, играющие подсобную роль для доказательства «благонадежности», то есть партийности произведения.
Иными словами, как я написал в тридцатых годах, Шолохов «поет на разные голоса». В частности, надо признать, что ему всего лучше удаются описания простых нравов, органических, инстинктивных эмоций и действий, стихийного начала в человеке и истории — и он беспомощен в области интеллектуальной, которую не понимает и не любит. Отсюда двойственность его подхода и письма, его противоречия, его «несообразности». Возьмем, например, вопрос о донской независимости, о тяге казаков, по меньшей мере, к областной автономии. О ней подробно говорит Д* и о ней пишет Шолохов и высказываются его герои, и особенно в связи с их враждой к иногородним и к Москве. Для них и большевики — иногородние, они чуют в них ненавистную централизацию, и создаются политические обстоятельства, ведущие к внутреннему конфликту, когда в душе донского казака сталкиваются два противоречивых соблазна. Но почему не в самом Шолохове боролись две разные тенденции — одна непосредственная, вполне естественная для сына казачки, выросшего на Дону, другая — коммунистическая, привитая ему извне в ходе революции и шедшая от отца — «иногороднего» москаля. Да и ведь основное в «Тихом Доне» — это именно столкновение между тем, что можно назвать донской самобытностью, неким областным национализмом, и чужими силами, представляющими централизованную, интернациональную идеологию большевизма, или знамя Старой России— белые армии, или иноземцев — немцы с генералом Красновым. И я думаю, что Шолохов отлично понимал все «блукания», блуждания Мелехова и его переходы из одного лагеря в другой, и поэтому так хорошо их изобразил».
Однако ни в одном из антишолоховедческих «трудов» мы не встретим возражений по поводу этих блестящих объяснений сути поэтики романа-эпопеи «Тихий Дон». Не было такого шолоховеда М. Л. Слонима, и всё!
Стесняются спорить, опровергать антишолоховеды и крупнейшего шолоховеда, профессора Принстонского университета Г. С. Ермолаева, опубликовавшего в том же году статью-рецензию «Riddles of The Quiet Don» (ж. Slavic and East European Journal, 1974. Vol. 18,3). Прежде всего ученый отметил огромное количество фактических ошибок у Томашевской — Солженицына. Например: «Казаки не двинулись в 1917 году с фронта по домам, «как только были поданы первые агитационные сигналы». Первой двинулась пехота, казакам оке пришлось и задерживать дезертиров, и продолжать войну, как показано в «Тихом Доне» (III). Повстанческое движение на Дону в 1918 году началось не в мае, а 18 марта ст. ст., когда поднялась станица Суворовская. Донское восстание не развернулось в конце 1918 года. Это было время разложения в частях верхнедонских казаков, которые вскоре открыли фронт противнику. Донское восстание не означало влития казачьих отрядов в единую повстанческую дивизию, а привело к созданию в 1918 году Донской армии, состоявшей из нескольких дивизий и корпусов. Неверно, что все верхнедонцы остались дома перед приходом красных, которым они открыли фронт. Об ушедших в отступление не раз говорится в «Тихом Доне», в частности в проникновенном лирическом отступлении с «желтым лазоревым цветком расставанья» (IV). Верхнедонское восстание не было подавлено в конце 1919 года. 25 мая (7 июня) 1919 года повстанцы соединились с прорвавшей фронт красных Донской армией и влились в ее ряды, но не к «осени 1919 года», а в июне.
Штокман вообще не выносил смертного приговора Бодовскову, тем более «как заядлому кулаку». Бодовсков был внесен в список врагов Кошевым за участие в расстреле подтелковцев (IV). Заявление Д. о том, что Кошевой с детства презирал хозяйственную жизнь, не находит подтверждения в романе. Наоборот, Кошевой быстро и умело наладил хозяйственную жизнь в мелеховском курене (V). Дед Гришака, когда его застрелил Кошевой в 1919 году, не был «столетним стариком». В 1912 году ему было шестьдесят девять лет (II). В тридцатой главе пятой части Валет, вопреки утверждению Д., не появляется. Бунчук служил не во Второй Донской дивизии, а в Первой (III). В разговоре с офицером Атарщиковым летом 1917 года Листницкий давно уже не сотник, а есаул (III). В романе нигде не говорится, что Атарщиков — «атаман казачий». Атарщиков с Долговым пели не донской гимн, а старинную казачью песню. Изварин никак не мог бежать из полка «в штаб Донской армии», так как он покинул полк «перед съездом фронтового казачества в Каменской» (III), т.е. до 10 (23) января 1918 года, когда никакой Донской армии не существовало. Изварин к тому же довольно четко назвал причины своего побега, которые почему-то кажутся Д. не совсем ясными. Бунчук появляется в романе впервые не в офицерской землянке в Полесье, т. е. во второй книге — осенью 1916 года, а в первой книге — поздним летом 1914 года (I). В том же году, а не в 1915, показан в романе Гаранжа. Дроздов был не вахмистром, а подхорунжим (III). Неверно, что благодаря Григорию был «остановлен рывок особого офицерского полка, который вел Чернецов». В победе над Чернецовым главная заслуга принадлежит Голубову, и у Чернецова был не офицерский полк, а отряд. Григорий не был командиром отряда та-тарцев весной 1918 года, ибо не был избран на эту должность из-за службы в Красной гвардии (III); во время боев в Хоперском округе он был не сотником, а хорунжим (IV)».
«Непомерное количество ошибок и неточностей, — считает Г.С. Ермолаев, — показывает, что в течение своей работы над «Тихим Доном» Д. не был как следует знаком ни с его текстом, ни с историческими событиями, основные сведения о которых он имел возможность почерпнуть из того же романа. Д., как сообщает в предисловии Солженицын, работал над своей книгой урывками, в неблагоприятных условиях, в последние месяцы тяжелобольным. Все это не могло не отразиться отрицательно на тщательности проверки рукописи, где остались неисправленными такие явные оплошности, как повторение одних и тех же «авторских» глав в одном и том же перечне. Тем не менее главная причина ошибок и неточностей Д. коренится в его исследовательском подходе, который отличается не столько доскональным изучением текста и фактов, сколько игрой фантазии, недоказуемыми догадками и произвольными толкованиями, основанными нередко на ошибочных предпосылках. Тезис Д. о сосуществовании в «Тихом Доне» «авторского» и «соавторского» текстов нельзя считать доказанным».
Однако не только Глеб Струве, Марк Слоним и Герман Ермолаев выступили против Солженицына — Томашевской. Авторство М.А. Шолохова подтвердили и другие видные зарубежные слависты. «Характерно, — пишет В. В. Васильев, — ни один из шолоховедов и серьезных исследователей новейшей русской литературы — ни в нашей стране, ни на свободном Западе — инициативы Солженицына и Медведевой-Томашевской по «разоблачению» Шолохова не поддержал — в числе последних авторитетные за рубежом ученые, профессора русской литературы < ...> Д. Стюарт (Пенсильванский университет), Р. Магвайр (Колумбийский университет), М. Хейворд (Русский институт при Колумбийском университете), И. Уайл (Северо-западный университет, США), Э. Браун (Стэн-фордский университете), Б. Мэрфи — один из крупнейших знатоков русского языка и литературы в Великобритании, В. Свобода (Лондонский университет) и др.».
В связи с этим невозможно не согласиться с Ф.Ф. Кузнецовым, который справедливо утверждает: «Невзирая на столь доказательную и аргументированную критику со стороны крупнейших западных славистов, «Стремя «Тихого Дона»» начало свой «триумфальный» путь во времени и пространстве в значительной степени с помощью могущественнейших средств массовой информации, в первую очередь — закордонных «радиоголосов». Серьезная наука была оттеснена. На первый план вышла политика. И хотя А.И. Солженицын в предисловии к книге говорил о работе Д* как о гипотезе — авторитет его имени тут же превратил гипотезу чуть ли не в истину в последней инстанции».
Выход книжки-конспекта Томашевской вызвал самый широкий отклик в средствах массовой информации на Западе. О некоторых уже шла речь. Активная пропаганда взглядов Солженицына — Томашевской прозвучала на радио, в том числе на волнах «Голоса Америки» и «Би-би-си», работавших на российское население против Советского Союза. В радиопередаче от 3 сентября 1974 года (в 20.00 часов), ссылаясь на мнение норвежской газеты «Афтенпостен», немецкой «Штутгартер цайтунг», английской «Дейли телеграф», парижской «Интернэшнл геральд трибюн», Голос Америки умело формировал мнение у слушателей о том, что М.А. Шолохов — не автор «Тихого Дона», что немцы даже вспомнили о Нобелевской премии писателя, назвав статью «Нобелевская премия за плагиат». Би-би-си в передаче от 3 сентября 1974 года в 19.45 (какая синхронность с Голосом Америки!) сообщала о том, что благодаря «литературоведческому и историческому анализу авторства романа», основанному не на слухах, а на подробном анализе структуры произведения «наконец-то установлен настоящий автор «Тихого Дона» — Ф.Д. Крюков, занимавший «выдающееся место среди авторов Дона»
То, как обрабатывалось за рубежом в 70-е годы общественное мнение, наглядно свидетельствует статья Н. Рутыча «Тайна «Тихого Дона», опубликованная в журнале «Посев» в том же 1974 году (№10). Автор окончил исторический факультет Ленинградского университета, в начале Великой Отечественной войны попал в плен и оказался невозвращенцем. Мы приводили ранее мнение Г.П. Струве и М.Л. Слонима о книжке Томашевской, а вот для Н. Рутыча в ней — «интереснейший и чрезвычайно глубокий анализ «Тихого Дона», принадлежащий перу литературоведа высокого класса», благодаря которому «вопрос об авторстве Шолохова, вопрос, к которому так легкомысленно подошла шведская Академия наук, снова встал. И на этот раз его уже нельзя ни обойти молчанием, ни снять партийным окриком». Он присоединяется к Солженицыну и «пока неизвестному Д*, считает, что они высказали «весьма обоснованное предположение, что автором «Тихого Дона» был погибший от сыпного тифа в 1920 году Федор Дмитриевич Крюков». Он как об установленном факте заявляет, что «Тихий Дон», или, точнее, первые его главы были известны уже в 1917 году Леониду Андрееву, когда он издавал газету «Русская воля». Речь о них шла в его письме Голоушеву, хорошо знавшему Серафимовича и других донских писателей и, как предполагает с немалыми основаниями А. Солженицын, в письме Андреева говорилось о главах «уже писавшегося тогда романа Федора Крюкова». И т.д., и т.п.
Пожалуй, единственный, кто выступил против антишолоховской вакханалии на Западе, не считая, конечно, названных уже ученых, был Г. Климов. В хлестком памфлете-фельетоне под названием «Кто нобелевский лжец и клеветник: Шолохов или Солженицын?» («Родимый край», 1976. №125) он с большой долей иронии и сарказма показал, как действуют средства массовой информации в условиях политической борьбы Запада против Советского Союза на примере дискредитации самого яркого и значительного представителя советской культуры М.А. Шолохова. И он придумал (или правда?) объяснение антишолоховской войны в 60—70-е годы прошлого века. «Году этак в 1969-м среди кандидатов на докторскую степень в области русской литературы ходило заманчивое предложение: стипендия в 5000 долларов. Но при этом маленький «соцзаказ» — требуется доказать, что Шолохов не автор «Тихого Дона». Кто-то соблазнился, сидел и копался в этой области. Потом эту «диссертацию» пустили под маркой анонимного «советского литературоведа Д.», который сразу же сыграл в ящик. А для пущей важности расписаться под этим дали Солженицыну. Типичная фальшивка психологической войны. Ведь я сам работал в области этой психвойны и мог бы накатать целую диссертацию о таких фальшивках».
Было это или не было, но ясно одно: в «холодной войне» дальнейшая дискредитация М.А. Шолохова являлась сильнейшим оружием в политической борьбе против Советского Союза.
Эта политическая борьба изнутри поддерживалась диссидентским движением (или наоборот). Именно поэтому «дело о плагиате», организованное Солженицыным, было кстати и для «третьей волны» эмиграции. М.А. Шолохов в глазах этой эмиграции был олицетворением всего советского, коммунистического. В. В. Васильев писал в 1991 году: «Всех перекричала < ...> третья волна, вот уже более двадцати лет пережевывающая величайшие потрясения в отечественной истории и обогащающая нас рассказами о том, как в хрущевские времена бульдозерами сносили выставку нового авангарда; сколь жестоко преследовались отважные авторы примитивного «Метрополя» (некоторых даже исключили из Союза писателей), каким гонениям — за тунеядство — подвергался великий Бродский, и требовалось недюжинное мужество, чтобы протокольно зафиксировать судебный процесс над ним». Автору «Тихого Дона», как и в злосчастное порубежье 20—30-х годов (когда Шолохов слыл антисоветчиком по меркам неистовых ревнителей, дедов и отцов современных радикальных перестройщиков) до сих пор не могут простить последовавших за присуждением ему Нобелевской премии выступлений на XXIII съезде КПСС (с осуждением Синявского и Даниэля), речи на IV Всесоюзном съезде писателей (о «ревнителях свободы печати»), отзыва о произведениях Солженицына… Все это копилось годами, искало выхода, прорвалось в середине 70-х на Западе, а в пору перестройки по-обезьяньи повторяется у нас. Неприязнь к Шолохову была перенесена на «Тихий Дон». Подмена совершается по законам жестокой политической борьбы: столь ярый, по «принципиальной» характеристике диссидентов, защитник советского ГУЛАГа, как Шолохов, не может быть создателем шедевра, равно как и любой другой русский писатель советского времени. (В.В. Васильев. Ненависть, «МГ», №11, с. 245; №12, с. 235).
Е. Евтушенко в те времена не был ни диссидентом, ни эмигрантом, но в статье о М.А. Шолохове («Фехтование с навозной кучей»), опубликованной, кстати, в «Литературной газете» (1991, 23 янв.), писал о нем как о плагиаторе и алкоголике, а Вознесенский в Париже обнародовал такую эпиграмму:
Сверхклассик и собрат,
Стыдитесь, дорогой,
Один роман — содрал,
Не мог содрать второй.
Разумеется, эпиграмму иные и в России повторяли с удовольствием, особенно такие, как В. Астафьев, заявивший еще при жизни писателя, что «самым счастливым днем моей жизни будет день смерти Шолохова».
М.А. Шолохов был коммунистом и выступал всегда и везде как коммунист. Именно за это он не любим и бывшими диссидентами, и деятелями культуры и искусства, старательно расшатывавшими государственный строй Советского Союза. Но будем справедливыми или хотя бы стремящимися к этому и постараемся, по крайней мере, не оглуплять писателя, воспринимать его как незаурядную личность, не делать из него злодея, уважать его гражданские позиции. Только один пример.
Уже говорилось о том, что М.А. Шолохов выступил на XXIII съезде КПСС с речью, в которой осудил диссидентов, имея в виду и Даниэля с Синявским, до этого осужденных за антисоветскую деятельность. Известно также, что на речь писателя откликнулась открытым письмом «Михаилу Шолохову, автору «Тихого Дона» Л. Чуковская. Те, кто не знаком с речью М.А. Шолохова, после прочтения этого письма могут составить себе представление о писателе как о чудовище, монстре. Но что в его речи?
М.А. Шолохов говорил: «Совсем другая картина получается, когда объявляется некий сочинитель, который у нас пишет об одном, а за рубежом издает совершенно иное. Пользуется он одним и тем же русским языком, но для того чтобы в одном случае замаскироваться, а в другом — осквернить этот язык бешеной злобой, ненавистью ко всему советскому, ко всему, что нам дорого, что для нас свято. < ...> Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а руководствуясь «революционным правосознанием», ох, не ту меру наказания получили бы эти «оборотни»! А тут, видите ли, еще рассуждают о «суровости» приговора».
То есть приговор Даниэлю и Синявскому уже вынесли, он вынесен в соответствии с действующим Уголовным кодексом, и не стоит вокруг этого приговора, считал писатель, заводить дискуссии, тем более что осужденные, как говорится, легко отделались. Но вот тот же Н. Рутыч стенал: «Скажем прямо: вся жизнь ныне 69-летнего Шолохова, его выступления на писательских и партийных съездах (вспомним угрозы, высказанные им на XXIII съезде КПСС по адресу Синявского и Даниэля!) никак не свидетельствуют о том, что он следовал высоким понятиям о чести». А Бар-Селла ёрнически, спустя много лет, продолжает вспоминать: «На заседании Культурологического семинара «Солнечное сплетение» (Иерусалим, 28 июня 2001 г.) Михаил Вайсконф напомнил анекдот-каламбур, имевший хождение в 60-е годы: «Что такое поддонок» — Писатель, работающий на Дону»… Александр Щуплов < ...> полагает причиной возникновения анекдота неудовольствие Шолохова от того, что А. Синявского и Ю. Даниэля не приговорили к расстрелу. 1 апреля 1966 года писатель поделился своей скорбью с делегатами XXIII съезда КПСС» (Выделено нами. — Art.).
Но никаких угроз, никаких требований по пересмотру приговоров в сторону их ужесточения и никакой тем более скорби не было! О высоких ли понятиях о чести у оппонентов М.А. Шолохова можно говорить?
Но: «Мне стыдно не за тех, — говорил М.А. Шолохов, — кто оболгал Родину и облил грязью все самое светлое для нас. Они аморальны. Мне стыдно за тех, кто пытался и пытается взять их под защиту, чем бы эта защита ни мотивировалась.
Вдвойне стыдно за тех, кто предлагает свои услуги и обращается с просьбой отдать им на поруки осужденных отщепенцев.
Слишком дорогой ценой досталось всем нам то, что мы завоевали, слишком дорога нам Советская власть, чтобы мы позволили безнаказанно клеветать на нее и порочить ее»
Вот, собственно, и все, что было сказано М.А. Шолоховым о Даниэле и Синявском (даже без указания фамилий!). Речь писателя была посвящена и другим проблемам советской жизни. Так что видим, М.А. Шолохов попытался привлечь внимание не к осужденным (с ними вопрос был ясен), а к их окружению, т. е. к диссидентам. Как коммунист он понимал всю опасность развития диссидентства для советской России. И разве был не прав?
Однако вот как речь М.А. Шолохова видится Чуковской. «Но огорчил Вас, — заявляет она, — не один лишь приговор: Вам пришлась не по душе самая судебная процедура, которой были подвергнуты писатели Даниэль и Синявский. < ...> Вам хотелось бы, чтобы судьи судили советских граждан, не стесняя себя кодексом, чтобы руководствовались они не законами, а «революционным правосознанием».
Этот призыв ошеломил меня, и я имею основание думать, не одну меня. Миллионами невинных жизней заплатил наш народ за сталинское попрание закона…»
Но разве об этом говорил Шолохов? Надо отдать должное Чуковской: используя опыт древних, утверждавших, что надо приписать человеку, которого нужно уничтожить, то, чего он не говорил и не делал («черный пиар»), а затем бить его за это. И вот уже вопросно-восклица-тельные интонации за М.А. Шолохова: «Зачем тут психологический и социальный анализ ? К стенке! Расстрелять в 24 часа!»
Но разве Шолохов призывал к этому? Чуковская допрашивает писателя: «И кого в первую очередь мечтаете Вы осудить этим особо суровым, не опирающимся на статьи кодекса, судом, который осуществлялся в «памятные 20-е годы» ?»
Да никого! Однако Чуковская настойчива: «Но на этот раз Вы превзошли самого себя. Приговор двум интеллигентным людям, двум литераторам, не отличающимся крепким здоровьем, к пяти и семи годам заключения в лагерях со строгим режимом, для принудительного, непосильного физического труда, т.е., в сущности, приговор к болезни, а может быть, и к смерти, представляется Вам недостаточно суровым».
Вот таким извергом рода человеческого делает Чуковская коммуниста М.А. Шолохова, который в 60-е годы, по сути, предсказал то, что произойдет в 90-е годы. Но так ли уж «мерзок» он, если не приписывать ему то, о чем, захлебываясь, старательно выговаривала Чуковская, о которой в своих статьях так тепло вспоминает Солженицын?
* * *
Незаконченная брошюра Томашевской с предисловием Солженицына, как уже говорилось, увидела свет под названием «Стремя Тихого Дона» (Загадки романа)» в Париже в 1974 году. Солженицын в предисловии к ней призвал «на помощь всех, кто желал бы помочь в исследовании: < ...> изучить и объяснить все загадки «Тихого Дона», помешавшие ему стать книгой высшей (!), чем она сегодня есть, — загадки его неоднородности и взаимоисключающих тенденций в нем».
Понадобилось целых 15 лет, смена государственного строя (очевидно, не только Солженицын побаивался 58-й статьи), чтобы появились последователи. Их не так много, но они упрямы, настырны в своем желании запечатлеться рядом с М.А. Шолоховым. Одному из них — Зееву Бар-Селле — понадобилось сменить гражданство (уехал в Израиль), где на русском языке стал печатать свои антишолоховские статьи, писать книгу; другому — Рою Медведеву — пришлось (а почему все-таки?) опубликовать свою книгу «Загадки творческой биографии М.А. Шолохова» сначала на французском, а затем (в расширенном варианте) на английском языке вне пределов России. На русском языке, кстати, этой книги до сих пор нет. Появляются работы А. Г. Макарова и С. Э. Макаровой, М. Т. Мезенцева, А. В. Венкова и др. Собранные вместе, труды этих «специалистов по Шолохову» для массового читателя выглядят вполне внушительно, однако в них — ни одной свежей идеи, мысли, всё та же ненависть к М.А. Шолохову и всё тот же непрофессионализм.
В названном предисловии Солженицын писал: «И по сегодня живы современники тех лет, уверенные, что не Шолохов написал эту книгу. Но, скованные всеобщим страхом перед могучим человеком и его местью, они не выскажутся до смерти. История советской культуры вообще знает немало случаев плагиата важных идей, произведений, научных трудов — большей частью у арестованных и умерших (доносчиками на них, учениками их) — и почти никогда правда не бывала восстановлена, похитители воспользовались беспрепятственно всеми правами».
Да, М.А. Шолохов был могучим, цельным человеком, гениальным писателем, но нет ни одного свидетельства о том, что он был мстительным. И до сих пор не найдено ни одной строчки, заимствованной им из творчества какого-либо предшественника или писателя-современника.
А что же Солженицын? Видимо, надо согласиться все с тем же В. Бушиным: это — «самый великий и преуспевший лжец в русской истории», «это никакое не заблуждение, не ошибка, а обдуманная, рассчитанная злобная диверсия против русской культуры человека, прожившего жизнь под девизом «Отмываться всегда трудней, чем плюнуть. Поэтому главное — в нужный момент плюнуть первым». Или же согласиться с самим Солженицыным, иронически заявившем о направлении Синявского, что «это — перспективное направление, от него можно ждать еще разительных открытий о русской классике. Еще придут новые боратели (!), доказывать: как ни в чем и никакого прошлого у России не было, так и литературного тоже. Уже целая литературная ветвь < ...> практически «работает на снижение», развалить именно то, что в русской литературе было высоко и чисто. Распущенная и больная своей распущенностью, до ломки граней достойности, с удущающими порциями кривляний, она силится представить всеиронию, игру и вольность самодостаточным Новым Словом, — часто скрывая за ними бесплодие, вспышки несущественности, переигрывание пустоты».
А именно такими представляются современные антишолоховеды.
От редакции. Теперь, когда найдена и издана шолоховская рукопись «Тихого Дона», вся мифология врагов великого писателя о т.н. «плагиате» выглядит не просто кощунственно и мерзко, она лишний раз показывает, что для врагов русской нации, русской культуры и самой России пределов подлости не существует.

Круглов Юрий Георгиевич, ректор Московского открытого педуниверситета.
Владимирова Татьяна Николаевна,декан факультета журналистики МГГУ.