Предисловие автора к публикации

Роман «Минувшего лепет и шелест» из разгульной симбирской жизни в начале 30-х годов позапрошлого столетия жизни был написан мной в 2010 году, и сразу же возник его сценический вариант —  комедия«Симбирский греховодник», но у этих захватывающих читателей по исполнению и вполне историчных по содержанию произведений сложилась незавидная судьба.

На издание этой книги других книг про своё прошлое денег у области до сих пор  не нашлось. Понимая, что у нашей рачительной обладминистрации на счету каждая копейка, я нашёл способ издать роман мизерным тиражом. С комедией приключилась настоящая комедия. Она сначала сильно заинтересовала директора и ведущих актёров театра, и вполне могла быть поставлена на сцене, но у областных чиновников своё, увы, провинциальное представление о культуре. Они  почему-то считают, что привозное и заёмное обязательно лучше своего, и типичный пример примитивности такого мышления последний «сценический шедевр» — псевдоноваторская режиссура «Капитанской дочки». Конечно, комедия будет поставлена, но для этого надо нам всем культурно подрасти. А это случится не скоро, если вообще когда-то случится.

 

…От Симбирска до Москвы было далеко, и губернское барство съезжалось в город из своих поместий, чтобы весело провести рождественские праздники, просватать дочерей и женить сыновей, повеселиться на балах, поиграть в карты и вволю посплетничать. Что греха таить, сплетни успешно заменяли собой отсутствие губернской газеты, они молниеносно разносились из одного конца города в другой, поскольку Симбирск, как в те годы, так и сейчас, обладает фантастической сверхпроводимостью для сплетен, слухов и всяких досужих вымыслов. Чихнёт Иван Васильевич в своём доме на Ново-Казанской улице, а в другом конце города в громадном особняке в Винновской роще барыня Кроткова сразу же сообщит мужу, что Иван Васильевич крепко захворал и приходил священник соборовать его и исповедать. Поразительная сверхпроводимость Симбирска не давала скучать обывателям, каждый из них, просыпаясь поутру, сразу же узнавал от кухарки, молочницы или прохожего человека, окликнув его через форточку: «Что новенького?», о похоронах сгоревшего на работе чиновника питейного акциза,  о краже из будки стражника мешка нюхательного табака, продажей которого промышлял служивый, о досрочных родах у молодой вдовы, которая всегда числилась в неродихах, семимесячного младенца. Всё это возникало, обсасывалось и передавалось далее в определённые центры, где пустые и вздорные пересуды и факты генерировались и пускались в обращение двумя-тремя конкретными лицами, из которых главнейшей была коллежская регистраторша Караваева.

(Отрывок из романа)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

 

Загряжский Александр Михайлович, симбирский губернатор, 40 лет.

Марья Андреевна, его жена, 36 лет.

Лиза, ее дочь, 16 лет.

Кравкова Варвара Ивановна, беглая дворянская дочь, послушница Спасского монастыря.

Стогов Эразм Иванович, жандармский штаб-офицер.

Бенардаки Дмитрий Егорович, откупщик.

Баратаев Михаил Петрович, предводитель благородного собрания.

Оленька, его дочь, 25 лет.

Дадьян Жорж, ее жених.

Иван Васильевич, губернский секретарь.

Мими, одалиска губернатора, 27 лет.

Степан, оранжерейный мужик.

Сироткин, жандармский унтер-офицер.

 

Глава 33

 

Утро следующего дня Эразм Иванович встретил с чувством воодушевления, как полководец, имеющий решающий перевес в силах перед деморализованным противником. Его победа над Загряжским была неизбежной, можно даже сказать, она уже достигнута, и штаб-офицеру осталось только принять капитуляцию губернатора и воплотить её в реальное торжество, то есть зафиксировать успех во мнении шефа жандармов Бенкендорфа документальными свидетельствами. Стогов имел уже три собственноручных расписки от главных участников умело срежиссированного им фарса, оставалось получить решающий документ от Загряжского о клевете на благородную девицу, который тот даст князю Дадьяну, чтобы послать эти уничтожающие губернатора улики вместе с сопроводительным письмом в Петербург.

Приведя себя в порядок и вкусно позавтракав, Стогов пришёл в свой кабинет и, сев за стол, взглядом стратега оглядел диспозицию сил, задействованных в скандале, и пришёл к решению, что от наиболее шумных и непредсказуемых фигур, в разыгранной им партии, пришла пора избавляться, поэтому велел Сироткину привести к нему поручика Сажина как одного из заглавных заговорщиков покушения на белые телеса губернатора вымоченными в уксусе розгами. Его соратникам, полковнику Дробышеву и ротмистру Сизову, штаб-офицер послал официальное предостережение о недопустимости антиобщественных действий в благородном собрании, и неотвратимом наказании, которое последует, если возмутители спокойствия не одумаются и не угомонятся. И от этих лиц Стогов приказал взять расписки в получении  ими официального предостережения, и приобщить их к документам расследования.

Отдав приказания, Эразм Иванович принялся просматривать донесения, суммированные Сироткиным в многочисленную справку, останавливая внимание только на тех сообщениях, где появлялись имена лиц, задействованных им в многоходовке против губернатора. Баратаев сидел в своей усадьбе, но даже из неё он сумел взбаламутить дворян тем, что решительно отказывался баллотироваться предводителем на новый четырёхлетний срок. Агент, приставленный к Дадьяну, доносил, что князь озаботился своим гардеробом: штаны, фрак, шинель были слугой тщательно вычищены от пыли, две рубашки с байроническими воротниками выстираны и накрахмалены. «Наш гордый беркут чистит перья и готовится к встрече с ветрогоном», — ухмыльнулся жандарм. Из губернаторского дворца доносили, что Загряжский весь вечер хныкал. Но супруге удалось его утихомирить, и на ужин, чего раньше не было, они потребовали шампанского, и до утра уединились в супружеской спальне. «Давно бы так, — усмехнулся жандарм. — Надо не забывать свои обязанности, а не шариться возле Кравковой, от неё мчаться к Мими, а после переодеваться старухой и в сумерках кружить по городу, пугая обывателей».

Закончив знакомиться с донесениями агентов, Стогов вызвал дежурного унтер-офицера:

— Сходи к буфетчику и организуй водочки, буженинки, грибочков, — сказал Стогов. — Чарку принеси одну.

Эразм Иванович спрятал справку с секретными донесениями в ящик, окованный железными полосами, подошёл к окну и некоторое время разглядывал дворян, приехавших на выборы, которые фланировали по главной городской улице, чинно раскланиваясь друг с другом, прогуливались в экипажах на полозьях, толпились возле биллиардной, которая стала на время клубом для дворян, где они могли и хотели тратить доставшиеся им от крестьян дармовые деньги на дорогие питьё, еду и тыканье палкой костяных шаров на зелёном сукне.

«Большинство из них не понимает, что им повезло родиться с золотой ложкой во рту и жить, не сомневаясь в завтрашнем дне, — подумал Стогов. — Деньги они берут от мужиков. Я, дворянин хорошего рода, но бедняк, должен служить, защищая их безделье от появления нового Пугачёва, но они не только не радуются своему счастью, а наоборот всегда готовы составить против государя заговор, сбежать в Англию, как братья Тургеневы, и брюзжать оттуда на российские порядки. Но и те, кто остаётся в России, и служат, зачастую вредят государю не меньше, чем декабристы. Один Загряжский чего стоит: за своё губернаторство он совершил столько глупостей, столько наврал, стольких людей обидел, что после него не разобраться никакой ревизии, будь она составлена даже из десяти сенаторов».

Старшему канцеляристу пришлось изрядно потрудиться, чтобы выполнить приказ штаб-офицера: поручик Сажин, которого он отыскал в номерах Караваевой, был тяжёл после вчерашней попойки, учинённой заговорщиками, после того, как они твёрдо поставили высечь губернатора и распределили все роли в заговоре. Сажин был чрезвычайно горд, что ему определили быть экзекутором и кичился своей смелостью перед собутыльниками, большинство из которых уже придумывали причину, чтобы не участвовать в столь явно противоправном деле.

Шампанское крепко вскружило голову поручика, и он с трудом соображал, что от него требует жандарм, пока тот, не стал яростно тереть ему ладонями уши. Когда Сажину стало невмоготу терпеть над собой насилие, он вырвался и схватил унтер-офицера за лацканы шинели:

— Что надо, болван?

— Извольте, господин Сажин, одеться и немедленно прибыть к его высокоблагородию штаб-офицеру Стогову! — вырвался Сироткин из дрожащих рук поручика.

От этих слов главный заговорщик мгновенно протрезвел, в мозгу жалящими высверками замелькало: Петропавловская крепость, суд, конвойный жандарм, сибирская каторга…

Воспользовавшись замешательством, поручик Сироткин накинул ему на шею, как хомут, рубаху, подал на постель штаны, а к босым ногам — сапоги.

– Зачем меня требует штаб-офицер? — сказал, застёгивая дрожащими пальцами пуговицы, Сажин.

— Не могу знать! — стал валять ваньку унтер-офицер. — Приказано доставить живым или мёртвым.

Поручик сел в жандармские сани в неприглядном для офицера виде: фуражка набекрень, шинель не застёгнута, и присутствие рядом с ним жандарма всеми гуляющими по Большой Саратовской дворянами было понято как арест одного из главных участников заговора против губернатора. Многие, кто вчера участвовали в сходке возле буфета в благородном собрании, поспешили уехать из города, сказавшись больными, но некоторые решили нанести губернатору визит, с тем и являлись во дворец, но дежурные жандармы хмуро им отвечали: «Не принимает!»

Эразм Иванович не ответил на приветствие поручика, выдержал многозначительную паузу, и только затем соболезнующим тоном произнёс:

— Зря вы, господин Сажин, шубу с собой не прихватили. Я совсем недавно из Сибири, и знаю, что тамошние морозы не чета здешним.

В кабинет вошёл дежурный унтер-офицер с подносом, и поставил его, по знаку начальника, на стол.

— Ступай! — приказал Стогов. — Да скажи там, чтобы Сироткин был готов отправить задержанного по назначению.

Эти слова произвели на Сажина нужное впечатление, он стал застёгивать шинель на все пуговицы, затем попытался встать прямо и охрабреть:

— Господин подполковник! Объяснитесь: по какому поводу вы меня задержали?

— За повод не задерживают, а то, что вы вчера возглавили заговор, направленный на порывание основ государственной власти, заставляет меня произвести дознание и по его результатам определить ваш статус. Итак, вы собирались подвергнуть губернатора порке? Сколотили для этого заговор? Кто участники? Вот вам бумага, садитесь и пишите!

Обвинения потрясли Сажина, он привык шалопайствовать в Симбирске без оглядки на снисходительно взирающие на проказника губернские власти. И вдруг жандарм указал ему на его ответственность. Мишель чуть не разрыдался, но опомнился и, скрипнув зубами, чётко произнес:

— Виноват, господин штаб-офицер! Не соразмерил свою шалость с последствиями. Готов загладить свою вину!

— А я не готов вас отпустить на все четыре стороны, — скривился Стогов. — Я обязан донести о случившемся по команде, поскольку здесь противогосударственное дело весьма щекотливого свойства. Разбирать его, чтобы не получилось огласки, суд не будет. Всё пойдет на высочайшее усмотрение, и без наказания вы не останетесь.

— Меня замуруют инкогнито в каземат? — еле слышно вымолвил Сажин.

— Вряд ли, — после многозначительного молчания изрёк штаб-офицер. — Скорее всего, вы будете наказаны секретно.

— Это как?

— Вы не знаете, как был наказан князь Баратаев?.. Розгами, то есть тем самым, что вы приготовили для Загряжского.

Сажин покачнулся, но устоял на ногах.

— Что с вами голубчик? — заботливо поинтересовался Стогов.

— Голова кружится.

– Понимаю, понимаю, — рассмеялся Эразм Иванович. — Шампанское даёт ужасное похмелье. Я это предполагал и приготовил для вас лекарство.

Стогов снял с подноса салфетку и, наполнив чарку очищенной подал её поручику.

— Садитесь, голубчик в моё кресло, вот вам бумага, вот письменные приборы, и пишите, пишите подробно, что натворили. Кайтесь и, возможно, вам удастся избежать секретного наказания.

Эразм Иванович одобряюще похлопал поручика по плечу, надел шинель и вышел из кабинета.

— Как там князь Дадьян? — обратился он к Сироткину.

— Ходит по квартире, как тигр в клетке, — доложил унтер-офицер.

— Как бы он не кинулся на губернатора, — сказал Стогов. – Приглядывай за этим дикарем. Если схватится за кинжал, не зевай.

— Я его вмиг успокою, — показывая сжатый кулак, сказал унтер-офицер.

— Жди меня возле его квартиры, а я навещу Загряжского.

Эразм Иванович застал губернатора в постели и начал стращать его диким кавказцем. Через полчаса Загряжский впал в панику и был согласен понести со своей стороны некоторые жертвы, чтобы удовлетворить князя.

— Вы должны написать под диктовку князя письмо и вручить ему лично, — твёрдо заявил Стогов. — На другие условия он не согласен.

— Эразм Иванович, дружок, но я боюсь, что он во время диктовки пырнёт меня кинжалом, — залепетал губернатор. – А потом, он может начать диктовать противоправное, как тогда? Может он возьмёт моего коня? Кавказцы падки на породистых скакунов, а мой наполовину араб.

— Вряд ли он согласится на ваше предложение, — покачал головой Стогов. — Он жаждет вашей крови, в крайнем случае, того, чтобы вы признали себя плохим человеком.

— Боже мой! — воскликнул Загряжский. — Что за порядки в нашей России! Кто таков этот Дадьян? Говорят князь, да у них там в каждом ауле по пять князей голоштанных.

— Успокойтесь ваше превосходительство, — сказал Стогов. — Что такое расписка? Три минуты волнения, а потом вы будете себя чувствовать свободным от всего, что нагрешили.

— Добро, — наконец сдался Загряжский. — Ведите этого дикаря, только я перед ним не встану и приму лёжа.

— Как вам угодно, — с облегчением сказал Стогов и покинул губернаторскую спальню, намереваясь ехать за Дадьяном, но камердинер Пьер поспешил доложить жандарму, что князь поднимается на второй этаж.

Дадьян, хоть и отказался от невесты, но выглядел как жених, и был одет в идеально подогнанный по его поджарой фигуре модный фрак.

— Надеюсь, условия нашего соглашения не будут нарушены? — процедил он сквозь зубы.

— Только одно вас может не устроить, но этому причина вы сами.

— Объясните в чём? — остановившись, завибрировал князь.

— Вы так напугали губернатора, что он захворал и ему доктор прописал постельный режим, — ухмыльнулся Стогов.

— Хорошо, в этом я ему уступаю, но ни в чём другом.

Загряжский пребывал в лежачем положении, но к постели заботливым Пьером уже был придвинут столик с бумагой и письменным прибором. Оскорблённый князь, завидев губернатора, вспыхнул и двинулся к нему, но штаб-офицер встал между ними.

— Ваше превосходительство, князь желает продиктовать письмо. Угодно ли вам его написать?

— Прошу, диктуйте, — сказал Загряжский, обмакивая перо в чернильницу.

Дадьян, скрестив руки на груди, принял привычную  байроническую позу и стал цедить сквозь зубы:

«Милостивый государь! Дошедшие до вас слова, сказанные мной о княжне Баратаевой, совершенно ложные и, если я сказал, то утверждаю клятвой, что я солгал. Клятвою утверждаю, что ничего подобного не было, и везде, и всегда готов подтвердить это. Если же я осмелюсь повторить мою ложь, или без особого уважения произнести имя княжны, то даю право князю Дадьяну везде и во всякое время бить меня по лицу, как бесчестного человека.

Подписываюсь собственноручно и добровольно Загряжский».

 

«Престранное дело, — подумал Стогов, с сугубым вниманием наблюдавший эту отвратительную сцену. — Загряжский почему-то развеселился, да и Дадьян чуть не подмигивает мне, но оба ничуть не догадываются, что пляшут под мою дудку.

Князь Дадьян, вычитав на два раза письмо, положил его в карман и, совершив полупоклон, удалился. Загряжский откинулся на подушки и принялся хохотать, изредка вскрикивая:

— Князь — дурак! Совершенный дурак!

Губернаторша во время заключения соглашения находилась в соседней комнате, всё слышала и в полной мере разделяла радость супруга. Они бросились друг другу в объятья, пока Загряжский не спохватился:

— Своим спасением, милочка, мы обязаны Эразму Ивановичу!

И супруги принялись возвеличивать своего благодетеля и осыпать похвалами, от которых штаб-офицер стал жмуриться, как отлично пообедавший кот на мартовском солнышке.

— Бесценный Эразм Иванович! — воскликнул губернатор. —Я хочу вам написать письмо с благодарностью за спасение нашего семейного счастья!

Эта вспышка вдохновения заставила штаб-офицера поспешить откланяться и покинуть осчастливленных им Загряжских. Врут те, кто утверждает, что у жандармов нет сердца. Эразм Иванович радовался недолго: то, что происходило на его глазах в последние два дня, укрепило Стогова в уверенности, что человек, как бы он ни выглядел прилично снаружи, таит внутри себя столько разнообразной мерзости, что трудно не впасть, зная об этом, в уныние и ужаснуться участи рода человеческого.

Дежурившие в вестибюле жандармские унтер-офицеры встали во фрунт, увидев своего старшего начальника:

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие!

Приветствие жандармов мигом вернуло штаб-офицера, задумавшегося о суетности бытия, на грешную землю. Он приложил руку к козырьку каски и вышел на крыльцо, где перед ним согнулись в поклоне просители.

«Не нами это началось, не нами и закончится», — подумал Стогов.

— Трогай, Сироткин!

В своём кабинете штаб-офицер засел за составление многостраничного письма шефу жандармов графу Бенкендорфу. Он делал отчёт о последних событиях в Симбирске, ничуть не затушёвывая их комичности, но опираясь на достоверные факты, мимо которых нельзя было пройти, не приняв их к сведению. К письму Стогов в качестве приложений добавил оригиналы расписок, полученных им от Баратаева, Дадьяна и Загряжского, а также копию скандального письма, выданного губернатором Дадьяну.

Над составлением отчёта Эразм Иванович трудился до полуночи. Утром он перечитал всё на два раза, и отвёз пакет почтмейстеру Лазаревичу, который по указанию штаб-офицера возобновил приём почтовой корреспонденции без всяких ограничений.

 

 

Глава 34

 

Прошли две недели, страсти, кипевшие вокруг губернатора, казалось, улеглись, и благородные обыватели, избрав своим предводителем генерала Бестужева, стали готовиться к балу, которым счастливый избранник вознамерился потешить симбирское барство за оказанную ему честь стать первым дворянином губернии. В сторону губернаторского дворца благородное сословие, если и взглядывало, то с насмешкой, но там уже всё шло своим чередом. Загряжский вернулся в привычное для себя легкомысленное состояние, всё чаще смеялся, шутил, и в один из дней вдруг почувствовал такое непреодолимое желание предаться шалостям, что не утерпел и, насвистывая водевильный мотивчик, спустился в оранжерею.

Старушечий наряд, спрятанный под кушеткой, был цел. Александр Михайлович вывалил его из мешка, поразглядывал платок, жакет, салоп, юбки, встряхнул всё, прикинул к себе детали дамского туалета один за другим и печально вздохнул: до сих пор губернатору мерещился князь Дадьян с кинжалом в руке.

Повздыхав, Загряжский принялся укладывать женские вещи в мешок, чтобы они до лучших времен остались полёживать под кушеткой, но тут отворилась дверь, и в комнату с изумлённым видом вошёл Иван Васильевич. В подрагивающей руке он держал лист бумаги, в котором губернатор сразу опознал письмо особой важности из личной канцелярии императора Николая Павловича.

— Вот, ваше превосходительство, — пролепетал губернский секретарь. — Открыл пакет для доклада, а там…

— Что там? — нервно воскликнул Загряжский. — Война с Европой?

— Вот, читайте в самом конце, — прошептал убитый горем Иван Васильевич.

Загряжский, подслеповато щурясь, повернул письмо к свету, и в его глазах вспыхнули валтасаровским проклятьем слова: «… уволить, и впредь никуда не определять».

Александр Михайлович до глубины души был уязвлён приговором:

— За что? — вопросил он верного Ивана Васильевича. —Меня оклеветали. Ведь это так?

— Так точно, ваше превосходительство, — участливо промямлил чиновник. — Ежели увольняют честнейшего губернатора в России, а клеймёному взяточнику пензенскому Панчулидзеву дают Владимира первой степени, то что-то у нас не ладно.

— Даже так? — нервно хохотнул Загряжский. — С каких это пор ты стал противником взятки? А я не беру, и не буду брать, это все знают, да толку от этого мало. Я ума не приложу, что мне делать: денег нет, выехать из Симбирска не на чем, каретишка развалилась, но я не сдамся. Меня оболгали, оболгали с головы до ног, ведь так?

— Так точно, ваше превосходительство, — подтвердил Иван Васильевич. — Надо требовать сенатскую комиссию, чтобы все было расследовано.

Найдя себе сочувствие в преданном ему чиновнике, Загряжский окреп духом и расправил плечи.

— Мне нужна сравнительная оценка всего, в каком состоянии я принял губернию, и современные оценки: сколько народу прибыло, что построено, обязательно про Троицкий собор, другого в провинции нет. Далее народное здравие, налоги. В остроге у нас сколько сидит?

— Кажется, с десяток преступников…

— Вот! Обрадовался Загряжский. — А я помню, что по приезду их было не менее сотни. Напиши сколько кубических саженей выкопано арестантской ротой по устройству дорожного спуска к Волге.

— Ваше превосходительство много посодействовали мирному переводу крестьян из государственных в удельные, — напомнил чиновник.

— Вот я и думаю, что председатель удельной конторы и обнёс меня клеветой перед его величеством, — озарился догадкой Загряжский. — Я уверен, что он стакнулся с прокурором, и они вдвоём вырыли мне западню.

— А жандармский штаб-офицер? — подсказал Иван Васильевич. — Может быть, это его рук дело?

— В этом у меня нет уверенности, — подумав, сказал Загряжский. — У меня с ним были несколько стычек, и он вёл себя очень порядочно, говорил в лицо, чем недоволен. Также я не могу забыть, с каким участием подполковник отнёсся к недавней моей промашке с Баратаевым. Он всё устроил, все остались довольны, ни у кого нет претензий. Нет, это явно прокурор и председатель удельной палаты, но за что? Откуда в них такая злоба?

— Они, ваше превосходительство, вам завидовали, вот и ожесточились сердцем, — заметил Иван Васильевич.

В комнату заглянул камердинер и свистящим шёпотом сообщил:

— К вам идёт жандарм!

— Вот и хорошо, что идёт, — обрадовался Загряжский. — А вы ступайте отсюда оба, и там, наверху, молчите, особенно ты, Иван Васильевич.

Но штаб-офицер был уже в дверях, камердинера он пропустил, а чиновнику преградил путь.

— А вас, господин губернский секретарь, попрошу остаться!

Иван Васильевич отступил на несколько шагов и ловко спрятался за губернатора, который широко расставив руки, шагнул навстречу Стогову.

— Я  сейчас только что вас, Эразм Иванович, вспоминал.

— По какому случаю? — сказал, строго глядя на Ивана Васильевичу, штаб-офицер.

— А вот догадайтесь? Как знать, может вы как раз и есть этому, как вы говорите, случаю, закулисная причина.

— Удивляюсь вашей простоте, — покачал головой Стогов. — То, чем вы намереваетесь меня заинтриговать, известно половине симбирских обывателей.

— Однако, вы меня вперёд, чем я вас удивили, — пролепетал Загряжский. — То, что я узнал полчаса назад, известно только мне, да Ивану Васильевичу.

— А я вот сведал о вашем отрешении от должности начальника губернии ещё вчера. Да что я? Об этом только и говорили завсегдатаи буфета и биллиардной благородного собрания.

— Но откуда? — вспыхнул Загряжский. — Иван Васильевич мне только сейчас, почти на ваших глазах, явил это письмо.

— Признаться, меня вчера тоже заинтересовала причина всезнайства наших дворян. И сегодня утром я разгадал эту загадку. Тот, кого вы называете Иван Васильевичем, оказывается великий коммерсант.

Загряжский поворотился к губернскому секретарю и нахмурился:

— Объяснитесь, Иван Васильевич!

— Как вам сказать, ваше превосходительство, как вам сказать… — заюлил чиновник. — Может и упустил что по службе, но кто у нас без греха?

— Тогда, хоть вы скажите, Эразм Иванович, что всё это означает? Он действительно в чём-то виноват?

— Я решение о вашем увольнении не видел, поэтому докладываю вам как начальнику губернии: расследованием мной установлено, что почтмейстер Лазаревич вошёл в стачку с этим господином, и они, вскрыв казённый с императорским повелением пакет, торговали его содержимым, то есть вашим отрешением от должности, всем желающим, от предводителя дворянства до купца Синебрюхова, который приобрёл это радостное для себя известие, чтобы показать небезызвестной вашему превосходительству модистке Мими, кою купец восхотел взять на своё содержание.

Загряжский был так уязвлён в своих чувствах, что не устоял на ногах. Пошатываясь, он приблизился к кушетке и сел на неё, пряча от присутствующих мокрые глаза. Иван Васильевич сделал шаг в его сторону, но его задержал штаб-офицер.

— Предлагаю вам, во избежание огласки, проследовать в жандармское отделение и ждать меня там.

— Господин подполковник! — взмолился Иван Васильевич. — Это всё Лазаревич, я здесь ни при чём.

— Будет врать! — осерчал Стогов. — Вот, кстати, пришёл господин Бенардаки.

— Разрешите присутствовать, господа? — откупщик сделал общий полупоклон. — Кажется я не вовремя?

— Очень даже своевременно, — сказал Стогов. — Скажите, Дмитрий Егорович, сколько вы заплатили губернскому секретарю за копию императорского решения об увольнении губернатора?

— Вот, оказывается, какие тут разговоры, — усмехнулся откупщик. — Извольте, скажу: четвертную ассигнациями. И теперь вы, Эразм Иванович, хотите привлечь меня свидетелем, чтобы наказать Ивана Васильевича?

— Согласитесь, господин Бенардаки, торговать казёнными секретами — преступление, — строго произнёс штаб-офицер.

— Согласен! Однако этот случай особый. Благодаря Ивану Васильевичу благородное собрание ещё вчера пришло к решению проводить губернатора самым достойным образом. Уже собрана очень значительная сумма денег на прощальный подарок, к которой я прилагаю новую коляску. И всё это потому, что Иван Васильевич случайно полюбопытствовал в казённой почте.

— Но он действовал с Лазаревичем, это преступный сговор! — продолжал негодовать Стогов.

— Новость — скоропортящийся товар, — сказал Бенардаки. — Вдвоём им было сподручнее сбывать её многим покупателям.

— Оставьте Ивана Васильевича, — проблеял Загряжский. — Он мне нужен для составления чрезвычайной важности доклада об итогах моей деятельности губернатором. Не будем его строго судить: он меня не покинул, а вот вице-губернатор, как водится в таких случаях, вчера срочно захворал.

Из открытых в оранжерею дверей в комнату донёсся шум, это явилась делегация от  благородного собрания и примкнувшие к ней купцы Балакирщиков и Синебрюхов. Они, не торопясь, подошли к дверям, до этого Загряжский успел встать с  кушетки, принять вполне самодовольную позу, и не дрогнул, когда рядом с новым предводителем Бестужевым в комнату вошли ярые оппозиционеры Аржевитинов и Тургенев.

— Ваше превосходительство, — осанисто расправив плечи, сказал Бестужев. — Симбирское благородное собрание выражает вам глубочайшую признательность как выдающемуся администратору, чьему неусыпному попечению наша губерния и град Симбирск обязаны своим процветанием во все дни вашего правления. Движимое сим искренним чувством благородное собрание составило денежную складчину и поручило вручить её вашему превосходительству.

Бестужев сделал шаг к потрясённому столь неожиданным проявлением чувств Загряжскому, обнял и расцеловал в обе щёки. Аржевитинов и Тургенев ограничились крепкими рукопожатиями, но при этом улыбались и что-то бормотали, тёплое и дружеское. Затем предводитель дворянства вручил губернатору кожаную шкатулку, приняв которую, Александр Михайлович ощутил её приятную весомость.

Купцы явились тоже не с пустыми руками, по обычаю они преподнесли губернатору серебряное блюдо, наполненное золотыми пятирублёвиками. Загряжский не скрывал своего удовольствия от столь роскошного дара, но ещё пуще он расцвёл от слов, сказанных первогильдийным купчиной Балакирщиковым:

— Купцы с большой охотой и щедростью вступали в складчину, потому что ваше превосходительство первым из симбирских губернаторов уезжает, не оставив за собой долгов.

Загряжский принял блюдо, и по привычке хотел доверить его своему секретарю, но раздумал, и поставил на стол перед собой, чтобы не смущать нечистого на руку чиновника на совершение кражи. Затем губернатор обратил внимание на свёрток, который держал в руке купец Синебрюхов.

— Вот-с, ваше превосходительство, вам подарок-с…

— И от кого?

— От Марии Кузьминичны, — пробормотал купец, совсем тихо. — От Мими…

— Так вот вы кто! — радостным голосом вскричал Загряжский. — Рекомендую, господа! Один преемник у меня уже появился. Передайте, любезный, автору этого презента мою самую сердечную благодарность.

И Загряжский что-то прошептал на ухо Синебрюхову, отчего купец захихикал и спрятался за спину громоздкого купца Балакирщикова.

— Приглашаю вас всех, господа, на прощальный ужин! Я тоже рад, что мне выпало счастье знать таких добропорядочных людей, которых я всегда буду помнить.

Проводы Загряжского несколько затянулись: дал великолепный обед Бенардаки,  отменный ужин получился у дворянского предводителя Бестужева, затем последовал сборный обед в складчину в благородном собрании, наконец, прощальный пир закатил Загряжский.

Провожать поезд Загряжского поехали не менее тридцати экипажей, за Баратаевкой был устроен дорожный обед, во время которого Загряжский попрощался с каждым, но дольше всего времени провёл с Мими, и покой этого свидания охранял прогуливающийся вокруг экипажа купец Синебрюхов. Этот случай внёс некоторое замешательство в окружение супруги Загряжского, но всё обошлось самым лучшим образом, провожающие остались на месте, а поезд Загряжского достиг тагайского леса и вскоре исчез из виду.