Говорят, что имя человеку идёт от Бога. В доатеистические времена имя младенец получал при крещении. Его выбирал священник из имён православных святых, чей помин на этот день приходил. В начале прошлого века в моём селе Карлинское родился в крестьянской семье Кирильевниных первенец. Настоятель храма Покрова святой Богородицы отец Сергий Петровский выбрал младенцу имя Андрей. Какое звучное красивое гордое имя, не правда ли? Корнями своими оно из Греции. Мужественный значит. Мужество – это, наверное, умение с жизненными невзгодами справиться. Ох, кабы знать, сколько их на его пути будет! А какие люди его с честью носили! Один Андрей Первозванный чего стоит. И у бессмертного гоголевского Тараса Бульбы второму сыну было дано это имя, звучащее по-украински ещё напевнее – Андрий. Как много россиян увековечили его впоследствии…

Андрея Кирильевнина в своём селе и то помнят немногие. Умер он более тридцати лет назад. Но ведь для чего-то ведь родился на земле этот русский мальчишка? Родители были неграмотными, как и почти всё население моего Карлинского. Сейчас, спустя столетие, педагоги в подобных случаях ставят диагноз: «замедленное развитие», ищут пути адаптации таких детей. А тогда-то, что говорить, сочли Андрюшку за глупенького и называли Дряшей, Дрянкой. Это ж надо так потрудиться над именем! Вроде и похоже на Андрея, и от корня те же буквы, а погляди: как противоположное. Согласитесь, никого из названных известных людей не повернётся язык так назвать: Дрянка. Какая уж тут ласковость, нежность. Так пасынков, может, назовут, а уж никак не любимых детей. Да, может, и был он для своей страны пасынком, мой односельчанин Андрей Кирильевнин.

Хлеб наш насущный дай нам днесь…

Дрянке шёл четвёртый год, как разразилась в мире война, которая получит название Первая мировая. Проводили бабы на войну своих мужиков, откричали, отрыдали, да и остались горе своё лиховать. Иван Кирильевнин, оставив своей Анисье двух сынов, пошагал по чужим дорогам, да только назад не воротился. В Германии кайзеровской, в Британской империи или крошечном Люксембурге все погибшие были наперечёт известны. А в нашей безразмерной России кто подсчитывал погибших? Во вторую мировую тех, кто погиб, худо-бедно, через 60 лет в «Книгу памяти» поместили с множеством неточностей. А о российских сынах, оставшихся на полях первой мировой, кто помнил? Лишь матери, жёны да дети. Тем более, прогремевшая вскоре революция начала мерить всё от семнадцатого года, как будто до этой даты и мира не было. Ни в каких хрониках не осталось помину о карлинском мужике Иване Кирильевнине. Лишь Анисья вспоминала его по ночам: днём не до этого было, кусок насущный надо зарабатывать на пропитание, детей кормить. Лицом она незавидна была, характером не из нежных. А ещё, если учесть довесок из двух пацанов, то ясно станет: доли другой искать – время терять. Да и мужиков было не ахти: на пять баб один.

Ладно, папенька с умом дома рядом поставил ей и брату Василию. Того тоже война домой не отпустила. Так и жили соседями Анисья с сыновьями и сноха Наталья с сыном.

Если вспомнить, как вехи на дороге, основные события, то, пожалуй, получится печальный список. Первая мировая, гражданская, коллективизация (не меньше войны унесшая жизней), репрессии сталинские, вторая мировая. И каждая из них, вех этих, била по Дрянке безжалостно, бесчеловечно, жестоко. Голодно ему всю жизнь было. Кому-то манна с небес сыпалась, а Дрянке кусок всегда непросто доставался.

Однажды соседи принесли Кирильевниным на помин пельменей: по зимам мясо-то у сельчан было не в таком уж дефиците. Дрянка, пока матери с братом не было, все их и съел. Да пожадничал, так что живот разболелся. Анисья попеняла ему: «Что ж ты все съел-то, душу-то помнил бы!» А Дрянка, держась руками за живот, сквозь слёзы пробормотал: «А какая она, душа-то? Я ведь не знаю».

Так и жили. Кормились лесом, речкой, огородом. Козу держали: всё молоко!

За что ж такие испытания?

Когда отгремела гражданская, на деревню новое потрясение пришло: коллективизация. Сноха с племянником сразу же записались, а Анисья, как отрезала: «Не пойду!» Кто-то сразу вступил, кто-то попозже, а она с сыновьями так и осталась единоличницей. Не была она красивой женщиной, это факт, но сильной и волевой – точно. Так и осталась до смерти вне колхоза, не признавая ничего колхозного и не прося ничего. Пенсии никакой не хлопотала, перебивались валежником из леса на отопление, овец держала на продажу, на пропитание. Озлобилась, конечно, и зависть точила, наверное, но от своего не отступила. Перед самой войной Дрянку призвали на земляные работы. Иван в школу ходил, а Дрянку никто и не взялся бы обучать: дурачок. Может оттого, что дурачок, и сбежал домой с этих работ. Милиция следом, забрала, осудила и отправила в Куйбышев на какой-то речной завод песок заготавливать. Потом рассказывал Дрянка, что хлеба почти не давали, и песок этот речной он горстью ел… Одному Богу известно, что впереди кого ждёт. Находящегося в заключении Дрянку на начавшуюся войну не взяли, а младшего Ивана призвали.

В декабре 1941-го пришло сообщение, что рядовой Кирильевнин Иван Иванович пропал без вести. Зверем выла Анисья по своему младшему, да судьбу не переделать. А спустя несколько месяцев, тёмной ночью, постучался в окна своего дома Дрянка: худой, голодный, в полуистлевшей одежде, так что стыдные места неприкрыты были. Кто-то пожалел, дал ему мешок прикрыться, так в этой мешковине по ночам и плёлся домой освобождённый от заключения Дрянка Кирильевнин.

Работа и труд всё перетрут

Так и жила Анисья с Дрянкой. Хорошо, что природа его силой не обделила. На самодельной тележке или на санках, в зависимости от времени года, вёз он из Дальней Калинихи хворост да валежник на отопление. Научился плетни плести: картошку за домом огородил, чтоб скотина не портила. Освоил непростое искусство корзины плести, маленькие и большие, для грибов и рыбу промышлять. Считай, всё село у него корзинки брало. Доход не велик, но хоть немного, да кормил.

В колхоз до конца дней своих так и не вступил, а вот на местной пекарне работать согласился. Там ведь проблема-то самая тяжёлая в дровах была, а ему это всё с руки: свалить, привезти, распилить, расколоть, протопить. Расчёт не столько деньгами, сколько отходом: что-то пригорело, что-то чёрствым вернулось. Где уж гордиться – всё брал, что давали. Давали не больно много, хотя ценили, что без спросу ничего не брал. Так и зарабатывал на пропитание, пока пекарню не закрыли.

Где найти работу в деревне, когда ни образования, ни профессии, ни родни в начальстве. К тому ж миром дано определение: дурачок. Семью заводить и не пытался. Кто на него соблазнится? Мальчишки досаждали, дразнили. Не выдержит, кинется за ними. Те с визгом в разные стороны – разве ему догнать?

Всегда он помогал, если кто попросит дрова пилить-колоть. На похоронах звали могилу копать: денег не заработаешь, зато покормят досыта. Когда говорят про кого-то, работал как бык, – так вот это про Дрянку. Поджарый, нестриженый, небритый, потный от работы, да ещё для полноты портрета упомянуть колючий взгляд серых глаз. Сказали как-то ему, что огород надо бы удобрить перегноем. Так он землю на метр срыл и вывез с огорода, потом на полметра перегной уложил, а уж после землю назад вернул.

Путь к последнему приюту

Всему на земле своё время. Похоронил Дрянка мать, а по весне понасадил вместо ограды зелёные сосенки. Да вправо метра на три саженцы забрал, объяснив соседям, что для себя это местечко сготовил. Потом к председателю колхоза сходил. Никогда не ходил, а тут решился. Тот не сразу его косноязычную речь понял. Оказывается, Дрянка просил разрешения по нескольким улицам вётлы посадить.

– Да кто будет против, – покивал головой председатель. – Я ещё наряд тебе выпишу за озеленение.

По весне заготовил Дрянка двухметровые зелёные колья – благо вдоль речки вётлы в достатке всегда были – и рассадил их аллеями вдоль дорог. Поливал – даже отливал по первости. А лет через пять уже гудели пчёлы в медоносной аллее.

Летом 1978 года он занемог. Живот прихватило, а к врачам он отродясь не обращался. Может, и можно было чем помочь, да он не стал никого утруждать. Отошёл по-тихому, мужественно, а по-гречески это и есть – Андрей.

На кладбище за гробом шли полтора десятка человек. И тут только догадались, что весь последний путь проделал Дрянка по посаженным им аллеям. Кончалось лето, пожелтели и осыпались продолговатые ивовые листочки. Зеленью встречали его лишь сосны, им взращенные. Одна старушка, пока землёй засыпали могилу, вспомнила, как Анисья ей рассказывала давний случай: «Мамк, а какая она, душа? Я её не видел!»

Да и кто её видит, чужую душу-то? Глазу она не показывается, её лишь своей душой почувствуешь.

Владимир Кузьмин