В окрестностях Афин

Аня была удивительным ребёнком. Фантазёрка и говорунья, – она в четыре года читала на улицах все вывески, в пять – перечитала в доме все детские книжки, а в шесть собралась в школу, выучив букварь. Когда деда положили с сердечной болью в клинику, она каждый раз посылала ему смешные записки с рисунками, а однажды принесла добрую, грустную сказку, которую сама сочинила, и старик так расстрогался, что расплакался, и ему пришлось делать укол.

В третьем классе дед подарил Ане детскую пишущую машинку, и она сразу же села печатать книжку, сюжет которой был навеян прочитанным недавно Майн Ридом.

Осмысленное желание писать появилось у неё в девятом классе, после того, как она прочитала дневник Бунина «Окаянные дни».

Книга потрясла своей правдой и безысходностью. Врезалось в память: Littera skripta manet, и Анна по-взрослому решила: «Буду писать!». Она остро почувствовала, что настало время перемен, время излома судьбы огромной страны и судеб миллионов несчастных людей.

Среди этих миллионов оказалась и её семья, которой навсегда пришлось покинуть большой южный город, свой дом, своих друзей, могилы родных людей и переехать из Средней Азии в российский провинциальный город, в старый деревянный дом без удобств.

Родители Анны были хорошими специалистами и быстро нашли работу, и пока маховик гигантской разрушающейся машины под названием СССР продолжал вращаться, – платили деньги, на которые можно было жить – новоявленные россияне чувствовали себя уверенно и почти комфортно.

Школу Анна закончила с золотой медалью и легко поступила в университет на филологический факультет. Прочитав её сочинение, профессор Зальцберг заметил: «Такую девочку учить – только портить».

Однажды Аня принесла в университетскую газету три коротких рассказа. Творчество первокурсницы поразило журналистов. Её проза была нежной, тонкой, светлой, как неожиданно встреченная в лесу паутина, усыпанная сверкающими бисеринками утренней росы.

Рассказы были немедленно опубликованы, но сокурсники сделали вид, что не читали их, и только одна Катя, распахнув васильковые глаза, восторженно и искренне воскликнула: «Анька, какая же умница! Твои рассказы – просто прелесть!», и чмокнула её в щёку.

Жизнь в провинции становилась всё хуже. Из рациона семьи стали исчезать фрук-

ты, колбаса, сыр, хорошее мясо и рыба, растворимый кофе. «Щи, да каша – еда наша», – бодрился отец, но когда закрыли рекламное агентство, где он работал, – стало не до шуток.

В конце октября Аня поехала с матерью на вещевой рынок. Остановились, чтобы примерить пальто и услышали за спиной громкий возглас «Ой, да здесь только ПЛАТЬЯ И ПОЛЬТЫ!». Аня обернулась и увидела молодую женщину в норковой шубе. В ушах Анна заметила золотые аляповатые серьги, а на толстых коротких пальцах кольца с крупными камнями, напоминавшими стекляшки.

«Ну почему так устроено, – думала Анна. – Чем люди тупее, грубей, необразованней, тем больше у них денег, тем лучше они живут!». И тут же с горечью подумала об отце – лёгком и добром человеке, который днём бегал в поисках заказов, а ночами писал осточертевшие пейзажи, за которые ему платили в два-три раза меньше, чем бездарным, нахрапистым художникам, а иногда просто обманывали. Он возмущался, спорил, но везде слышал одно: «Вся страна так живёт».

Глядя на эту женщину в дорогой шубе, Анна вспомнила летнюю поездку в деревню. Её поразили масштабы разрушений: пустые фермы без окон и дверей, почерневшие избы, запущенные сады и огороды, люди, словно сошедшие с картин Босха: древние бабки с проваленными ртами, небритые опухшие мужики, заросшие сорняками невозделанные поля. Потрясла огромная, краснокирпичная церковь, которую так и не смогли до конца разрушить, со свороченным крестом и ржавым скелетом куполов. Тогда, возле той церкви, неожиданно мелькнула мысль: «Почему самые пронзительные произведения и великие вещи часто создавались вдали от России?!».

Анна закрыла глаза и представила себя эмигранткой… Она в тёплой Италии. Красивая одежда, хорошая еда, экзотические фрукты, лёгкое вино, море, ласковое солнце, оливковые рощи, стройные кипарисы, – всё это доступно, естественно и уже привычно. Проходит месяц, два, полгода, и вдруг наваливается тоска, – тяжёлая, вязкая, неотступная, – и что бы она ни делала, о чём бы ни думала, – перед глазами – чёрная изба на краю села, низкое серое небо, полуразрушенная церковь, глянцевые от дождя заросли крапивы и разбухшая чёрная дорога, уходящая вдаль. И эти пальмы, стройные кипарисы, тошнотворно пахнущие, неестественно-яркие цветы рождают отвращение и стыд; словно стоишь на наспех сколоченной сцене среди размалёванных картонных декораций после провала бездарного спектакля.

Ане нравилось, когда её хвалили, но она это тщательно скрывала, надевая маску рассеянного равнодушия, как бы показывая, что эти газетные рассказики для неё пустяшная забава. На самом деле работала она по-настоящему серьёзно, увлеченно, трудно, никого не пускала в свою творческую кухню. Лучше всего ей работалось, когда была дома одна – ей нужна была полная тишина. Она писала фразу. Читала её про себя. Переделывала, читала вслух: сначала тихо, потом громче, с выражением, а все диалоги – “по ролям”, словно писала не рассказ, а пьесу для любимых актёров. Потом зачеркивала написанное и начинала всё сначала.

Когда Анна в очередной раз принесла в редакцию свои рассказы, завотделом информации предложил ей журналистскую работу – писать о бурной, кипучей жизни университета, но девушка отказалась, сославшись на занятость.

– Рано ты нос задираешь! Зря брезгуешь газетной работой! – обиделся завотделом. Надел куртку и, как обычно, пошёл пить.

– Ты правильно сделала, что отказалась работать в газете, – тихо и очень серьёзно сказал Ане старый газетный волк. – Пиши так, как пишешь. Если не будешь слушать завистников и придурков, – из тебя выйдет толк. И не замыкайся на нашей газетёнке, выходи на Москву, тебя всё равно заметят.

После лекции профессор Зальцберг остановил Анну и сказал:

– Читал ваши рассказы. Недурно. Лаконично, эмоционально, много наблюдений. Не хватает, правда, глубины, опыта, но это дело наживное.

– Михаил Яковлевич, можно вопрос?

– Ради бога!

– Почему Вы не уехали?

– Это некорректный вопрос.

– Простите меня, но у нас дома часто говорят, что нормальным людям здесь жить невозможно. Когда мы уезжали из Средней Азии, друзья говорили отцу, что надо не из Азии уезжать, а из страны, а он всё отшучивался. Почему мы так живём?

– На этот вопрос тебе никто не ответит. Об этом уже давно думают те, кому есть чем думать. Видишь ли, РУССКИЕ, как нация ещё очень молода, она, по сути, подросток по сравнению с арабами, китайцами, евреями. Отсюда все неприятности подросткового возраста: угри, прыщи, неуправляемое поведение, спонтанные вспышки любви, гнева, ненависти, чего угодно! Но это, конечно же, одна из версий. Всё это намного сложней.

После занятий Анна зашла в универмаг. Она неторопливо обходила стеллажи и прилавки, заваленные импортными товарами, и ей казалось, что ярко накрашенные продавщицы с брезгливой жалостью смотрят на её турецкие джинсы, на китайский пуховик, на позапрошлогодние сапожки.

Она отметила про себя, что стоимость лифчика или трусиков равна маминой зарплате и дома сказала об этом, но мама ответила, что такое бельё носят в основном подружки бандитов, которые рано или поздно перестреляют друг друга.

Родители взяли за моду о серьёзных вещах и насущных проблемах говорить по утрам на кухне. Каждый раз начинали шёпотом, потом вполголоса, но отец не выдерживал и начинал басить. Мать шикала на него, но это не помогало. Несмотря на закрытую дверь, Аня просыпалась и слышала все их разговоры.

– Ты знаешь, – говорил, склонный к эпатажности отец, – я иногда

чувствую себя Марко Поло, приехавшим ненадолго, но застрявшим в этой стране. Ты заметила, что по ящику всё чаще говорят о любви к России, продолжая насиловать её и разворовывать, кому не лень? Иногда Россия представляется мне неопрятной женщиной, со множеством безобразных шрамов, но с неистребимыми следами божественной красоты и абсолютно равнодушной к судьбам своих детей. И это не мать, а прямо-таки, мачеха, ненавидящая несчастных детёнышей. Мне становится страшно: “А что будет с нашими детьми?”.

– Я тебе поражаюсь! – возмущалась мать. – Холодильник пустой, дети разуты-раздеты, за Димкину художественную школу не уплачено, а ты всё философствуешь!

– Ну, всё, хватит! Не заводи меня!

– Кто тебя заводит? Ты же сам начал!

Анна закрыла ладонями уши и подумала: «Когда же всё это кончится? Неужели и я обречена на нищету?». Она вспомнила недавний разговор с Катей, своей единственной подружкой.

-У нас с тобой выбор не большой, – заявила сокурсница тоном многоопытной женщины. – Или проститутками становиться, или выходить замуж за крутых. Не зря говорят в Одессе: приличные люди – прилично не зарабатывают.

Елена Степановна подошла к окну и проводила взглядом дочь – высокую, осанистую, принаряженную, с длинными, хорошо вымытыми волосами, гордо шагающую по их жалкой, грязной улице. Мать поймала себя на мысли, что уже видела что-то похожее. Вспомнила!

Лет тридцать назад, девчонкой, она смотрела фильм «В окрестностях Афин». И вот сейчас, спустя тридцать лет, экранная ситуация повторилась один к одному в реальной жизни! Там, в кино, девушка жила в бедном квартале и изо всех сил старалась вырваться из нищеты: тщательно мылась в большом тазу, одевалась во всё лучшее, что у неё было, и каждый вечер уходила с гордо поднятой головой из опостылевших трущоб на поиски своего счастья…

Дочь уже скрылась за поворотом, а мать всё стояла у окна с застывшим взглядом, не замечая слёз.

Более деятельная Катя, просто так, для прикола, предложила на-

чать поиски “принцев” с городской дискотеки. Первый же вечер ра-

зочаровал. Оглушительная, ритмичная музыка, беспорядочное мелькание вспышек, метание цветных прожекторов напоминало жалкую пародию на западные дансинги. В зале стоял смрад, и воняло смесью пота, пива, дешёвой косметики. Во всём этом дурно пахнувшем скопище большинство составляли однообразные, тупые физиономии юнцов, без меры насосавшихся пива, беспричинно матерящихся и ярко накрашенных, молоденьких проституток.

– Ну, и как тебе этот праздник жизни? – сквозь грохот прокричала Катя.

– Пошли отсюда, меня сейчас стошнит! – в ответ крикнула Аня.

Они вышли на плохо освещённую улицу и долго шли молча. Было сыро, безлюдно и противно.

В культурной жизни города произошло событие: из Москвы приехал симфонический оркестр. Зал был полон. Девушки заняли места и огляделись. Слева от Кати сидел пожилой мужчина в старом потёртом пиджаке, с лицом и лысиной папы Карло. Справа от Ани – простоватый паренёк со своим другом.

Зазвучала музыка. Катя заметила, как папа Карло подался вперёд, близоруко прищурился, смешно вытянув морщинистую шею, стал напряжённо следить то за скрипками, то за духовыми, то за ударными, словно проводил какую-то важную инспекцию.

Катя легонько толкнула Анну и показала глазами на старика.

Аня взглянула на него и беззвучно затряслась от смеха.

– Что с вами? – тихо спросил сосед.

– Простите, – прошептала Аня и промокнула платком слёзы.

В антракте к девушкам подошли их соседи по амфитеатру, и один из них обратился к Анне.

– Извините, вы, наверное, очень чувствительная девушка?

– Почему вы так решили?

– Во время исполнения первой части я почувствовал какую-то вибрацию, исходящую от вас и заметил слёзы.

– Вы очень наблюдательны, но, как вы выразились, «вибрация» и слёзы совершенно не связаны с музыкой, – улыбнулась Аня. – Это папа Карло виноват. – Катя кивнула на чудаковатого старика, как раз проходившего мимо них, и ребята рассмеялись.

– Давайте знакомиться! Я Прохор, а это мой друг Арсений. Мы курсанты высшего авиационного училища, будем покорять небо.

– Я Катя, а это Аня, учимся на филфаке университета и никого не собираемся покорять. Хотя нет, Аня уже многих покорила своими рассказами, которые печатают в университетской газете.

– Не слушайте её, она всё преувеличивает, – улыбнулась Анна.

После концерта друзья вызвались проводить девушек. Более рослый и симпатичный Прохор сразу положил глаз на миниатюрную Катю. Арсений сначала не понравился Анне. Был он обыкновенным, невзрачным, с заурядной внешностью, с простоватым лицом, глазу не за что зацепиться.

В этот же вечер Анна, чтобы прекратить ненужное, казалось, знакомство, прибегла к своему излюбленному приёму: разговору о литературе. Каково же было её удивление, когда она услышала, что он очень любит читать и также как Аня терпеть не может телевизор! А когда он неторопливо стал перечислять своих любимых писателей, Аня своим ушам не поверила и, хитро улыбнувшись, выложила свой последний козырь:

– Может вы, и Апулея читали?

– Читал, – спокойно ответил Арсений. – «Апологию» и «Метаморфозы», два раза. Ведь, «Золотой осёл» – любимая книга Пушкина.

– Вы на филфаке учились? – удивилась Анна.

– Нет, у нас дома хорошая библиотека.

– И где же ваш дом с такой библиотекой? – съехидничала Аня.

– Далеко, в Сыктывкаре, – серьёзно сказал Арсений и нахмурился.

– Извините меня, пожалуйста. Я не хотела вас обидеть.

– Да нет, ничего. А давайте на ты!

– Давай. Можно я тебя буду звать Сеня?

– Можно, – засмеялся Арсений. – Меня с детства все так зовут.

Встречались они нечасто – два-три раза в месяц. Арсений заканчивал училище, и нагрузка была большой, да и Ане приходилось целыми днями заниматься – она тянула на повышенную стипендию.

Арсений всё больше нравился Анне. Он не курил, в компаниях пил очень мало, отдавая предпочтением сухим винам и элитному пиву. Аню это настораживало: Сыктывкар, Север, холода, спирт…

Такое отношение к выпивкам, думала она, могло быть в двух слу-

чаях: или родители у него аскеты, или жуткие алкаши, выработавшие у мальчика стойкое отвращение к водке. «Неужели второе?», с ужасом думала Аня. Она несколько раз просила Сеню рассказать о своих родителях, но он каждый раз отшучивался и уходил от ответа, а однажды жёстко сказал: «Давай не будем говорить о моих предках до определённого момента».

Аню охватил ужас! «До какого момента? Что за тайны? Может его родители какие-нибудь сектанты? Или разведчики? А может преступники? Или в семье произошло что-то страшное? Господи! Что же делать? Я ведь люблю его», – думала Аня, и сердце её больно сжималось от мысли, что им придётся расстаться. Но как только Арсений нежно обнимал её, мягко целовал в краешки губ, в сладостно закрытые глаза, и начинал её ласкать – нехорошие мысли улетучивались, где-то глубоко внутри рождалась тёплая волна, и ей хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

* * *

– Знаешь, о чём я сейчас подумала? – слегка отстранившись от Сени, спросила Аня.

– Наверное, о литературе?

– Ты почти угадал. Я представила сейчас Максима Горького на Капри… Тёплый, тихий вечер. Он сидит на террасе в плетёном кресле, наливает очередной стакан “Кьянти” и задумчиво смотрит сквозь виноградную кровь на заходящее солнце. Ему покойно, немного грустно и хорошо, и он, вздохнув, произносит: «Человек создан для счастья, как птица для полета».

– “Кьянти”? Я сейчас!

– Ты с ума сошёл!

Арсений вскочил с дивана, натянул на голое тело джинсы и рубашку, быстро влез в кроссовки и пулей вылетел из комнаты.

Аня стояла под тёплым душем и думала: «Вот это парень! Настоящий мужик! И не надо мне никаких крутых».

Они уже полтора года встречались у Арсения на квартире, которую он снимал в центре города, но ни разу не говорили о свадьбе. Аня боялась спугнуть своё счастье, а Арсений говорил о чём угодно, словно не подозревал, что есть такая вещь, как женитьба.

И это устраивало обоих.

– Хозяюшка! Ау! Готовь закуску! – раздался весёлый голос из прихожей.

Аня выключила воду и потянулась за полотенцем. Дверь распахну-

лась, и в ванную комнату ворвался Арсений, сделал страшное лицо и трагическим голосом крикнул:

– Я не люблю тебя! Я тебя обожаю! И сейчас слопаю!

Он обнял её, вытащил из ванны и стал осушать лицо поцелуями

– Ах, безумец! Оставьте меня! Я вас ненавижу! – включилась в игру Анна. Маньяко дель сексуале! Ах, эти ужасные итальянцы!..

– Ну, за дружбу! – голосом актера Булдакова провозгласил Сеня, пригубил вино и со стоном набросился на жареное мясо. – Боже, как же я голоден!

– Аня! – негромко произнёс Сеня, – мне надо с тобой серьёзно поговорить. Ровно через неделю я получу диплом и уеду из этого города навсегда. Ты поедешь со мной?

– В Сыктывкар?

– Да какая разница? Я спрашиваю: “Ты поедешь со мной?”.

– Конечно, поеду! Хоть на край света!

– Поехали.

– Прямо сейчас? Куда?

– Сначала к твоим родителям: пусть благословят, а потом к моим.

– В Сыктывкар?

– Да нет же, чёрт возьми! В Москву! Мои предки завтра прилетают из Женевы и хотят посмотреть на мою будущую жену. Я писал им о тебе, а вчера разговаривал по телефону.

– Причём тут Женева? А как же Сыктывкар, квартира, библиотека?

– Да дипломаты они! Понимаешь? Дипломаты! А Сыктывкар, – это так, для прикола! Хватит болтать! Собирайся!

Рассказ Кузи

Я не помню, как оказался на мусорке. Было холодно. Ужасно холодно! Кто? Кто вышвырнул меня на мороз, на свалку?! Я орал от холода и от голода. Хотел, чтобы меня услышали. Я мог умереть, но на что-то надеялся.

И вот появился человек с ведром. Он вывалил мусор в овраг и при-

близился ко мне. Нагнулся и стал рассматривать меня, как насекомое.

Я заткнулся и поднял свою несчастную морду. Он протянул ко мне руки, и я уткнулся в его мягкие ладони. Человек уверенно взял меня за шкирку, сунул за пазуху и принёс в тёплый деревянный дом. Только он вошёл, как на меня, ещё не видя, зарычала большая чёрная собака. Хозяин громко сказал: «Нельзя! Это котёнок, он будет здесь жить». Собака фыркнула и отвернулась.

Её звали Тила. Она была не местная, привезённая издалека, и ока-залась очень умной. Когда мне было холодно я, налакавшись тёплого молока, устраивался у неё под боком, или даже на животе и спал, сколько хотел. А Кузей меня назвал сын хозяина – худенький, молча-ливый мальчик, которому было плохо, потому что его, как и Тилу, привезли из далёкой, жаркой страны в холодную Россию. Он тосковал по своим друзьям, и часто, придя из школы, закрывался в своей кро-хотной комнатке, подолгу рассматривал фотографии, понимая, что уже никогда не вернётся назад. Я видел, как он плакал тайком от папы и мамы. Я подходил к нему, осторожно садился рядышком, и смотрел в его грустные глаза. Он гладил меня, и ему становилось лучше.

Нас, кошек, пардон, котов, считают глупее собак. Спорить не буду. Большинство кошек привыкает к дому, а не к хозяину, и за горсть све-жемороженой кильки готовы поменять этого хозяина на любого дру-гого. Но встречаются и такие коты, кто по преданности своей не усту-пят и собаке. Я, Кузя с помойки, именно такой кот. Кормят меня хоро-шо, выпускают на улицу в любое время, я гуляю, сколько мне надо. Спасибо, что не кастрировали, превратив в живую бесполую игрушку. Так что живу я полноценной кошачьей жизнью! Говорят, что я красив и полосат как-то по особенному, за что доктор Ефимов назвал меня Арбузом, но я же Кузя! А ещё у меня большие, ярко-зелёные глаза.

В собаках меня раздражает то, что они не любят музыки. Некото-рые даже начинают мерзко выть. Вообще-то, собака собаке рознь. Ти-ла, например, музыку просто обожает! Когда наш хозяин снимает со стены свою любимую гитару (у него их несколько штук), Тила неза-метно подходит к дивану, растягивается во всю длину, как живой, чёрный коврик, кладёт свою породистую голову на передние лапы, закрывает глаза и слушает тоскующую гитару. Наш хозяин почему-то играет только грустные мелодии. До чего же хорошо дремать, когда он ласково перебирает струны в своём любимом ми миноре!

Коты, не такие, как собаки. Мы не так преданы своим хозяевам,

почти не лебезим перед ними, долго помним нанесенные нам обиды, не прощаем их, но зато создаем уют в любом человеческом жилище. Мы красивы, грациозны и независимы, порой до подлости, но люди уже несколько тысячелетий нам все прощают. Ну что тут поделаешь! Если бы мы все, вечные спутники людей: кошки, собаки, лошади, коровы, бараны, козы, свиньи, – были похожи друг на друга, то со скуки можно было помереть!

Кстати о свиньях. Среди множества этих хрюкающих существ, я слышал, есть экземпляры, которые ведут себя пристойнее некоторых людей. И еще. Люди не оставляют попыток приспособить свиные ор-ганы для пересадки своим смертельно больным собратьям. Чувствуе-те, куда я клоню (клоню, клон…). В этом что-то есть. До чего же люди похожи на свиней! Особенно, когда напьются чего-нибудь спиртосо-держащего. У нас проще: лизнул чуточку валерьянки – и кайфуй.

Как-то хозяин рассказывал своему гостю о поездке в подсобное хозяйство, где выращивали и резали свиней. Картина была ужасной! Ряды висящих на крюках выпотрошенных туш, лужи крови, запах горелого мяса… Я бы и секунды не выдержал в этой мясорубке. Но опять-таки! И среди нас встречаются выродки! Я знаю одного такого кота. Он живёт в ветеринарной лечебнице, расположенной неподалёку от моего дома. На его глазах режут кошек и собак, иногда даже умерщвляют их, а он сидит рядышком, на подоконнике и преспокойно таращится в окно, или умывает свою мерзкую морду. И это за больничное тепло и миску жратвы. Почти как у людей!

Но я отвлёкся. Подсобное хозяйство, о котором рассказывал мой хозяин, находилось в далёкой мусульманской стране. Рабочий-мясник был из местных, и он сварил плов из парной свинины. «Если бы не ог-ромное количество водки, – говорил хозяин, – то кусок не полез бы в горло после всего нанюханного и увиденного». Православные и му-сульмане вместе за милу душу сожрали плов и выпили всю водку.

Десять лет я жил в одном доме с Тилой. Я делал вид, что эта старая сука мне безразлична, а она вообще меня не замечала (тоже, видать, с характером!). Удивительные существа эти собаки. На улице они, как сумасшедшие лают на чужих котов, загоняют на деревья, а дома не обращают на них внимания. Привыкают к своим, принюхиваются, так сказать. Нет ничего лучшего, как в долгие зимние вечера и ночи притиснуться к мягкому тёплому животу Тилы, многократно испытавшей радость материнства, и спать, спать, чувствуя себя маленьким под надёжной защитой умной собаки.

Знаю, что жаловаться некрасиво, но не могу сдержаться. Хозяин

порой очень груб со мной. Это бывает, когда он замечает на белом

кухонном столе чёрные следы моих лап после возвращения с прогул-

ки, или когда обнаруживает недостачу пельменей в своей тарелке (стоит ему выйти за куском хлеба на кухню…). Тогда лучше не попа-даться ему на глаза! Несмотря на солидный возраст, он сохранил прекрасную спортивную форму. Увидев меня под столом за поедани-ем очередного пельменя, он ласково зовёт меня: “Кузя, Кузя, кис-кис-кис!” Но я-то не дебил, знаю, ч т о меня ждёт, и пулей вылетаю из-под стола! А он, как опытный вратарь, бросается наперерез, преграж-дая путь под большой старый диван, хватает своей железной ручищей меня – взрослого кота – как паршивого щенка – за загривок и со страшным матом вышвыривает в холодные сени! Если б вы знали, как я его ненавижу! А ещё аристократа из себя корчит. Посмотрели бы вы на него, как он общается со своими гостями, приятелями-собутыльни-ками: «Господа! Попрошу изъясняться без мата!» Подозреваю, что мой хозяин всё же с о б а ч н и к, а не к о ш а т н и к. Бывают, правда, редкие моменты, когда он где-нибудь крепко выпьет, придёт домой и начинает меня гладить по бугристой спине, приговаривая: «Кузя, Кузяка, хороший, хороший котяра». Тьфу! Вспоминать противно!

Два года назад наша Тила исчезла, причём, в день рождения стар-шего сына хозяина, который и принёс её трёхнедельным щенком в ташкентскую квартиру. Говорили, что ушла в овраг и там умерла. Где только её не искали, кого только не спрашивали! Так и не нашли. Че-тырнадцать лет прожила. Хорошая была собака, умная и меня не обижала.

Но не долго я оставался один. Вскоре после смерти Тилы в доме появились мои очень дальние родственники: взрослая, дымчато-серая, неприятная, ужасно высокомерная кошка Шура и её очаровательная дочурка Муся, Мусенька! Если бы вы знали, какое это было чудо! Я, уже немолодой кот, ни в чём не мог ей отказать. Как мы с ней играли! Как носились по всему дому! Как боролись и обнимались! Да-да, обнимались! Хозяин даже сфотографировал нас в этот момент для газеты и сделал пошлую подпись: «Здравствуй, папочка!» Ну, какой я ей папочка, если они переехали к нам из дальнего района большого города! Ох, уж эта неистребимая привычка журналистов всё приук-

расить, что-то выдумать, наврать ради красного словца!

Как же Муся ко мне привязалась! А какой массаж она делала мне

своим розовым, шершавым язычком! Часами вылизывала мою мор-

ду, шею, спину, мои старые бока. Я с ней помолодел на полжизни!

Но счастье моё было недолгим. Однажды Муся подавилась рыбьей

костью. Почти сутки она стонала от боли и кашляла. Её отнесли в ветлечебницу, и больше я никогда не видел моей Муси. Младший сын моего хозяина, двадцатилетний парень, похоронил её там же, где хозяин закапывал её утопленных котят, на краю оврага, где нашли и меня. Закапывал и плакал. Если бы вы знали, как он любил мою Мусеньку, и как она отвечала ему взаимностью!

Мне уже двенадцать лет. В пасти остался единственный нижний клык, который оттопыривает губу и придаёт моему лицу, пардон, мор-де, брезгливо-зловещее выражение. Зубы и клыки я потерял во время бесконечных драк с наглыми, молодыми котами. Я всегда бился до победы. Дрался за своих подруг, и ничего, что всё моё тело покрыто бесчисленными шрамами. Пройдите по нашему старому переулку и посчитайте, сколько котов и кошек, похожих на меня вы здесь встре-тите. Это все – мои дети, внуки, правнуки. Я почти не чувствую себя стариком. Мои большие глаза ещё светятся сильным, зелёным огнём.

В спортроте

После окончания института я год «служил» в спортроте.

Находилась она рядом с кольцевой ташкентской неподалёку от го-родского кладбища. Каждый раз, подлетая к Ташкенту, я с птичьего полёта видел знакомые крыши казармы, спортзал, футбольное поле, бассейн с вышкой, и вспоминал своё короткое пребывание в роте.

Попал я туда в период, когда не было напряжённого тренировочного процесса. Контингент был малочисленным, разношёрстным и не интересным для общения. Сразу же я подружился с Володей Березовским, писарем спортроты, не имевшем никакого отношения к спорту и, тем более, к армии.

Это был худощавый еврейский юноша с характерным профилем, с большими грустными глазами. Лицо его странным образом совмещало черты Чарли Чаплина и Веры Холодной. Он был умницей, хорошо воспитанным человеком, прекрасным собеседником, обладал незаурядными актёрскими способностями и неистощимым юмором. Девяносто девять процентов, так называемых солдат, его ненавидели.

До чего же хорошо было с ним дружить!

В выходные дни, когда начальства в роте не было, мы устраивали

себе маленький праздник. Чего стоила одна только подготовка!

Июль. Жара. Больше половины спортсменов на выезде. Надоевший

солдатский завтрак не тронут. Клумбы политы, дорожки подметены. В спортзале прохладно, тихо, пусто. В кабинете командира роты я и Березовский.

– Мне кажется можно уже выпить по стаканчику «сухого», говорит Володя. – Что у нас с финансами?

– У меня есть какая-то мелочь, – отвечаю я.

– Так! Надо сделать грамотную калькуляцию! Вова уверенно берёт чистый лист бумаги, авторучку и, устремив вдаль печальный взор, на мгновение застывает. Я, затаив дыхание, слежу за развитием мизансцены.

Володя нарочито медленно выводит каллиграфическим почерком первую строку:

– Вино сух. бел. «Ркацители» – 1 бут. = 1р.65коп.

Поднимает на меня глаза потомственного интеллектуала и очень серьёзно говорит:

– Мы же не будем без закуски.

На второй строчке выводит:

– Колб. «Любит.» – 300 гр. 21 коп. х 3 = 63 коп.

Вдруг неожиданно вскидывается и спрашивает:

– Как ты думаешь? Киссинджер наш человек?

– А чей же ещё? – без паузы отвечаю я. – Не отвлекайся.

– Сыр «Голланд.» – 100 гр. = 35 коп. – выводит рядовой Березовский.

– Хлеб пшен. в/с 1 бух. = 26 коп.

– Итого…

Неожиданно он швыряет шариковую ручку на майорский стол и возмущённо восклицает:

– Нет! Это безумие!! Такие деньги! (Лицо его выражает крайнее возмущение.)

Немного успокоившись, Вова исправляет 1 буханку на полбуханки, 300 граммов колбасы на 150 и спрашивает меня:

– А без сыра нельзя обойтись? Мы что, «Божоле» будем пить? И тут же энергично зачёркивает тщательно выписанную сырную строку. – Кстати, ты уверен, что нам хватит одной бутылки? – с сомнением добавляет Березовский, и тут же, без всякой связи, задаёт музыкаль-

ный вопрос:

– Знаешь эту свадебную мелодию? Пам! Тала – ла-ла-ла-ла- ла…

– А почему такая грустная тема? На еврейских свадьбах же фрей-

лехсы играют!

– Фрейлехсы, что б ты знал, играют уже после тостов, а эта тема звучит, когда невесту ведут к праздничному столу, и в это время она просто обязана быть грустной, – поучительно говорит Вова. И сходу:

– Чья очередь идти за продуктами?

– Твоя!

– Я так и знал. Давай тугрики. Сиди тихо и никому не открывай.

Это – эпизод из лета 1971 года. Самое смешное, что мой сокурсник, мой лучший друг, уехавший в 2002 году США, недавно познакомился на какой – то заправке в Калифорнии с человеком родом из Белой Церкви, и оказалось, что он учился в одном классе с Володей Березовским. До чего же тесен мир!

Конфуз

Отношения с женой были закончены. Мы развелись. Я оставил ей отремонтированную квартиру, мебель, ковры-мовры и переехал в другой район города. Теперь мое холостяцкое жильё располагалось на втором этаже нового дома. А на первом круглосуточно работало кафе «Узбекская кухня», что было, как нельзя кстати. Ко мне часто приходили друзья-подружки, и мы в любое время подкреплялись свежим шашлыком, самсой, пловом, запивая калорийную пищу любимыми напитками. Очень скоро я подружился с директором кафе и мне был открыт бессрочный кредит.

Жизнь наладилась, и я думал: «До чего же прекрасна свобода! У меня есть всё: здоровье, друзья, девушки, еда, вино! Иногда, правда, не хватает деньжат, но это дело наживное – сегодня нет, а завтра есть. Кстати, насчёт женщин. Не хвалясь, скажу, что в них я знаю толк, и к тридцати пяти годам, по мнению друзей, стал очень разборчивым, и даже привередливым, на что я им всегда отвечал: «Имею право».

Как-то раз, в тёплый весенний вечер сидели мы с другом на бал-

коне, пили «Хванчкару», общались, и он ненароком похвалился, что познакомился недавно с изумительной девушкой, юной, нежной (просто – пэрсик). «А подруга у неё есть?» – стандартно спросил я.

Через пару дней Толян пришёл с «пэрсиком» и её подругой, кото-

рая сразу же мне понравилась. Таких юных красавиц поэты Древнего Востока сравнивали со свежей, только что распустившейся розой.

Быстренько был накрыт стол, на котором появилось всё лучшее из

меню нижележащего кафе, и началось активное обольщение молодых козочек, глядя на которых, просто слюнки текли. Толик был в ударе. Анекдоты сыпались, как из рога изобилия. Девичий звонкий хохот был слышен за версту, и даже галдёж в кафе приутих. Я представил себе, с каким заинтересованным напряжением присматриваются и прислушиваются посетители кафе к нашим распахнутым окнам.

«Всё! Есть контакт!» – улучив момент, шепнул мне Толик. Он мог этого не говорить, и так всё было ясно. И я, чтобы закрепить успех, решил рассказать про своего школьного друга Сашу, приколиста, каких свет не видал!

– Пять лет до окончания школы я с Сашей учился в одном классе. Он был талантливым и артистичным парнем! Казалось, он умел всё! Пародировал учителей, знаменитых артистов, мог говорить голосами политиков, копировал повадки и телодвижения животных. Ни у кого не было сомнений, что он станет знаменитым комиком. Но особенно хорошо ему удавалась роль дебила, в которой количество импровизаций было неисчерпаемым. Излюбленным местом представлений молодого дарования был городской общественный транспорт. Замечу, что уже тогда, на заре своей карьеры, Саша работал не бескорыстно. С небольшой группой старшеклассников он отправлялся на остановку, чётко договорившись, что во время его «работы» никто из нас не посмеет не то, что заржать, а даже улыбнуться. Нарушивший договор немедленно платит штраф – 1 рубль (пять кружек пива, или бутылка «сухача»).

Итак, артист заходит в трамвай. Лицо его искажается ужасной гримасой тупоумия; глаза страдальчески-безумно выпучены, один глаз больше другого, нижняя губа безобразно отклячена, и с неё тянется на рубашку липкая слюна.

– Ваш билет! – Неожиданно, со спины, чтобы застать врасплох, обращается к Саньку хитроумный контролёр.

«Дебил» громко пукает и неловко, как зомби поворачивается к контролёру лицом. Женщина брезгливо шарахается от больного юноши и пятится к выходу. Какая-то сердобольная бабуся протягивает Саше десять копеек. Он трясущейся рукой берёт монетку, дёргает левым плечом, залихватски отбрасывает чубатую голову назад, затем делает подбородком дугообразное движение вправо-вверх, как Джигарханян в «Неуловимых мстителях» и мучительно

моргает обоими глазами.

Кто-то из нашей компании не выдерживает и ржёт. Мы быстро выметаемся из трамвая, штрафник отдает артисту рубль, и талант со своими поклонниками направляется к пивному ларьку.

Всё это я рассказал и в меру своих скромных способностей (кроме пука) попытался изобразить. Успех был – колоссальный! Девчонки катались от хохота! Мы с Толяном думали, что не уймём их. И, вдруг, сквозь смех, (как обухом по голове!) моя девушка воскликнула:

– Так это ж мой папочка!

– Какой папочка? – спросил я.

– Да отец! Отец мой! Александр Николаевич!

Ящик

Между супругами назревал скандал. Виной этому стал ящик, телевизор то есть. Даже не сам телевизор, а то, что по нему показывали.

Взять новости, к примеру, – они были всё хуже и хуже. Но это понятно, если страна жила хуже, то уж новости никак не могли быть лучше.

А как озвучивали эти самые новости!

Иван Петрович как-то с ужасом заметил, что в двадцатиминутной программе три корреспондента не выговаривали “Р”. Мало того, что президент страны вызывал у большинства граждан чувство досады, так само это слово ПРЕЗИДЕНТ раз пятнадцать было произнесено так: ПЕЗИДЕНТ.

Или вот ещё. Московские газеты взяли моду писать о популярных телеведущих. Ивану Петровичу как-то попалась одна такая статья. В ней сильно хвалили ведущую за красивую внешность, за умение одеваться и за профессионализм. Иван Петрович читал и мысленно представлял её себе, и у него что-то не сходилось. Вечером он, удивив жену, переключил телевизор на популярный канал и пристально уставился в экран: действительно, одета неплохо, причёсана хорошо… Но речь! Что за речь? Даже глухой не мог не слышать, как она шепелявит. А глаза! Цвет глаз – да, приятный, глаза карие, но правый-то косит! Нет, он ничего не имел против. Возможно, кому-то в руководстве ТВ нравится эта лёгкая, кокетливая косина и милое, почти детское шепелявенье. Иван Петрович где-то читал, что некоторые мужчины испытывают сильное возбуждение от общения с женщинами, имеющими какой-либо физический недостаток. «Но мы-то здесь причём?», – думал он.

Или взять телесериалы.

Иван Петрович прожил с женой тридцать лет, и теперь никак не мог понять, как эта умная, добрая женщина с высшим образованием могла смотреть все эти “Изауры”, “Марии”, “Тропиканки”.

В последнее время Иван Петрович сделался раздражительным, если не сказать хуже, и было от чего. Жена приходила с работы, торопливо сбрасывала обувь и, если была осень или зима, не снимая шубы, вбегала в комнату и нажимала кнопку ящика. Мало того! Кто бы ни приходил в квартиру – дочь или сын, зять или внуки – каждый считал своим долгом нажать кнопку.

Иван Петрович вскакивал с дивана, брал книгу и уходил в детскую, плотно закрыв дверь в ненавистную «смотровую», ложился на кровать и пытался читать, но смысл прочитанного не доходил – в голову лезли нехорошие мысли. Через некоторое время он нервно вздрагивал. Рекламу давали в полтора-два раза громче, и она просачивалась через закрытые двери и даже через стену. Иван Петрович в бешенстве врывался в комнату с телевизором и кричал: «Да убавьте же этот чёртов ящик! Совсем отупели, что – ли?!».

Реклама особенно бесила Ивана Петровича. Её губительное дейст-вие он уже видел на своих внуках, которые всю телерекламу знали наизусть и пели мерзкие куплеты дуэтом в унисон с точнейшим соб-людением ритма, размера и тональности. Поначалу это умиляло, а потом стало пугать. Когда на дом задавали учить стихи – это вызыва-ло затруднение. Слова «УНЫЛАЯ ПОРА, ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ» были для детей такой же экзотикой, как, например, слова СИНЕКУРА или ЭКСГИБИЦИОНИЗМ для сильно пьющего сантехника ЖЭУ.

– Что же получается? – на полном серьёзе думал Иван Петрович. – Выходит, что умственная работа всех наших предыдущих поколений будет сведена к тому, что в начале двадцать первого века мои родные внуки – не дай Бог – превратятся в грубых, бездушных, тупых существ, не имеющих ничего общего с тем, что называют Homo sapiens?!

Иван Петрович уже давно догадался, что телевидение существует исключительно для того, чтобы крутить рекламу и брать за неё огромные деньги, а в перерывах между рекламой, показывать старьё, дешёвую развлекаловку, американский мусор, сериалы, политические склоки и новости, посмотрев которые, каждый раз хотелось повеситься или напиться.

За три дня до встречи Нового Года, после очередной серии особен-но злобных, истеричных выкриков мужа – жена, с трудом сдерживая закипающие слёзы, оделась, побросала кое-какие вещи в сумку и со словами: «Живи один, психопат несчастный!», хлопнув дверью, ушла к дочери.

* * *

Воздух в комнате был отвратительным, каким обычно бывает после марафонского застолья. Было первое января.

– Ваня! Если ты меня слышишь, открой левый глаз, – услышал он театральный шёпот друга.

– Отстань. Который час?

– Щас узнаем.

Раздался характерный щелчок, и в Ивана Петровича впился омерзительно-бодрый, картавый голос:

– В Италии есть забавный обычай, – в Новый Год входить без ста-рых вещей. В этот день можно видеть, как из окон домов выбрасыва-ют старые стулья, кресла, тумбочки, шкафы и даже телевизоры…

– И даже телевизоры, и даже телевизоры, – словно во сне повторил несколько раз Иван Петрович.

Он с трудом оторвал от подушки голову, налитую свинцом, воле-вым усилием разлепил набрякшие веки, со стоном поднялся с дивана и тяжело шагнул к окну. Затрещала рвущаяся бумага, посыпалась краска, и в комнату ворвался девственный морозный воздух. Иван Петрович резко выдернул шнур, схватил в охапку телевизор и с про-тяжным криком «Пошё-ё-ё-л!» вышвырнул его в окно.

Жданов Алексей Андреевич родился в 1949 году в г. Архангельске.

Окончил Институт физической культуры и Ташкентский госуниверситет.

Профессиональный фотограф. Публиковался в журналах «Курьер ЮНЕСКО» (Париж), «Вокруг света», в московских газетах.

В 2001 году стал лауреатом конкурса “Комсомольской правды” и Российского телевидения – «История любви» и был награждён десяти-дневной поездкой в Рио-де-Жанейро.

Автор двух книг прозы.