Во все времена и во всем мире первые дни нового года всегда были связаны с необыкновенным и чудесным. У русских это время называлось Святки. Длились они 12 дней, «от звезды до воды», как говорили в народе, то есть от Рождества до Крещенья.

Хотя действовавший в Российской империи закон запрещал «в навечерие Рождества Христова и в продолжение святок заводить, по старинным идолопоклонническим преданиям, игрища и, наряжаясь в кумирские одеяния, производить по улицам пляски и петь соблазнительные песни», тем не менее обычаи колядовать на Святки, гадать, рассказывать страшные истории, наряжаться в смешные одежды и пугать прохожих под вечер существовал в селах нашего региона до послевоенного времени.

Не выходя за рамки народной традиции, приветствующей в эти дни все чудесное, мы предлагаем вашему вниманию истории, записанные в Ульяновской области в конце прошлого и самом начале этого века.

Солдатское горе
Эту историю о войне мне рассказала в 2003 году жительница села Зимницы Сурского района Евдокия Александровна Додонова.
…Мы жили до войны под Смоленском. Оттуда брата Матвея и забрали на войну. У него жена осталась с двумя детьми, не помню даже, как их звали, я маленькая была. Жили они отдельным домом, а как Матюша ушел, к нам хотели перебраться, да не пришлось. В тот же день бомбили. Она, как рассказывали, в дверях с узлом и с детьми стояла… Я потом видела воронку, мы с матерью их искать ходили, чтобы похоронить. Ничего не нашли. Так и осталась она и

дети неупокоенные. Недели через две нас оккупировали, но мать успела написать брату про семью. Он, как рассказал потом, получил письмо в ноябре, после парада, под Москвой. Чуть не помер,говорил, когда прочитал.

Горевал он, плакал ужасно. И стало ему казаться, что жена к нему приходит. Сядет, бывало, в землянке и говорит с ней. Бойцы а него косятся, спрашивают, а он м отвечает: «Не ваше дело».

Немцы тогда наступали, наши отбивались. Брат пулеметчиком был. Товарища у него, второго номера, шальная однажды пуля убила, так что в дзоте он один был. Рассказывал, что стрелял по фашистам, в каждый выстрел ненависть за семью вкладывая. Вот тут-то жена и пришла. Он

пулемет оставил – и к ней: «Что ты здесь?». Очнулся от удара по уху. Командир, видя, что пулемет замолчал, сам под пулями пробрался к Матюше. Потом он ему рассказал, что когда кубарем вкатился в дзот, увидел, что Матюша сидит на полу, что-то бормочет, улыбается, а немцы уже почти вплотную подползают.
Матюша очнулся, схватил пулемет и давай их свинцом поливать! Ему за этот бой потом медаль «За боевые заслуги» выдали. Ночью командир роты пришел к нему в землянку, вызвал его на улицу и спрашивает: «Что это с тобой?».
Матвей рассказал все. Командир старый был по годам, в Первую мировую еще воевал, казак бывший. Задумался он, ушел.

Утром роту отправили в тыл, на комплектацию, у них много тогда бойцов побило. Там командир подошел к брату и говорит: «Здесь дед один живет, ворожит. Давай ночью к нему сходим, пусть тебе поможет, а то убьют тебя, парень».

Ночью, не спросясь ни у кого, они пошли. Деда нашли сразу Матюша рассказывал, что изба у деда стояла одиноко, вкруг нее кусты, так что и не разглядишь ее. Пол был земляной, а почти все пространство было занято русской печью. Хозяин носил длинную, до пояса, поповскую бороду, одет был чисто, но в старинное.

Вошли, сели, рассказали. «Это потому происходит, что ты тоскуешь по ним лишнего. Вот к тебе змей и летает. От него надо избавляться, не то он тебя погубит. Нечистому душа твоя приглянулась, вот и хочет ее забрать», – объяснил дед.

Велел он Матюше сесть перед печной дверцей, открыть ее и туда смотреть, ноги в подпол спустить. «Как увидишь жену и детей, скажи, что собираешься-де на свадьбу – брат на сестре женится…».

Дед с командиром на двор ушли, а Матвей перед печью сел. Только дверцу открыл, а оттуда – жена: «Чего это ты делаешь?». Он, как его научили, ответил. «Да как же так? Где же это видано, чтобы брат на сестре женился?!». А Матвей ей: «А где видано, чтобы мертвые к живым ходили?». Тут и грохот раздался. Матюша со страху – во двор, а там ни живы ни мертвы командир с дедом: шальной снаряд прямо вблизи двора лег. Дед сказал: «Больше ее не увидишь». Оставили они деду плитку шоколада, а он им молитвы написал, велел хранить, тогда на войне не убьют. Матюша мне молитву показывал, там что-то про лук и стрелы, про копье было – не помню, но, видать, старинная. Когда его позапрошлый год хоронили, я ее забыла из кармана у него убрать. Так что он ее с собой забрал. И видишь, даже во сне жена ему больше не снилась никогда! А любил он ее очень. Он ведь так и не женился -после войны. Баб много было желающих, он сам парень видный был, но не мог жену даже мертвую предать. Часто мне говорил: «Хоть бы во сне ее увидеть! Помню ее как вчера, а представить себе не могу. Очень увидеть хочу, не получается, отговорил дед». Нас с матерью в Ульяновскую область после освобождения перевезли, видимо, фотография ее потерялась…

Новая рубашка
Этот чудесный случай – из жизни моего покойного деда, Григория Афанасьевича Подобуева.
…Родом он был с Кубани. Жила семья не бедно, но и не богато, прадед Афанасий был плотником, зарабатывал неплохо, рубил дома, бондарничал, мебель делал. Однако излишков особых не водилось, да и семья была большая. Дед был младшим ребенком, любили его все, нянчили, заботились. В начале 30-х годов стало голодно. Отец ушел «в отхожую», денег высылал редко, а разверстка отбирала последнее. Дед рассказывал, как к ним пришли и забрали последнюю пшеницу, которую мать спрятала в кринке из-под молока. Вспоминал, как им с братом на двоих мать в школу давала одну печеную луковицу, хлеба не было. Наверное, поэтому и заболел дед.

Было ему тогда 8 лет. Откуда взялась у него лихорадка, никто ума приложить не мог, потому как лето было теплым, кроме того, неурожайно сухим. Мать отправила старшую дочь за доктором, который прибыл через несколько часов. Осмотрев больного ребенка, он сказал, что к утру тот умрет. Ребенок бился в бреду и просил у матери: «Мама! Мама! Арбуз хочу! Мама, они поспели, а я ни одного еще не попробовал!». Доктор сказал еще, что арбуза ни в коем случае давать нельзя. И уехал… Мать плакала, молилась, а потом решила, что раз он все равно умрет, дать ему этот арбуз, пусть хоть порадуется напоследок. После первого кусочка, заботливо сунутого в рот, мальчик очнулся и с аппетитом, как рассказывала мать, съел половину огромного арбуза. Сразу же после этого уснул. Да так недвижно, что мать посмотрела на него, поплакала и села шить ему из последнего куска материи рубашку, в которой его нужно было похоронить.

Когда рубашка была готова, сын еще спал и дышал так медленно, что мать села рядом и плакала, прощаясь с ним. Как уснула, она не помнила, а разбудил ее сын, который дергал из ее рук новую рубашку и говорил: «Мама! Это вы мне сшили? Какая же красивая!». Мать сначала глазам не поверила – выздоровел!

Грише очень хотелось показать обновку, и мать разрешила пойти гулять в новой рубашке. На улице все дети собрались вокруг него. Такой красивой рубашки не было ни у кого, а один старший мальчишка до того на это разозлился, что дернул так, что она порвалась на спине. Какое у мальчишки было горе! И рубашки жалко, и очень боялся он, что мама его теперь отругает: порвал, не успев и поносить!

Мальчик не хотел идти домой, спрятался на гумне, но там его нашли сестры, которые на правах старших взяли брата за руки и отвели к потерявшей его матери.

– Ты чего домой не идешь?

– Мама! Я рубашку изорвал. Так мне ее жалко…

А мать засмеялась в ответ и сказала:

– Да шут с ней, с этой рубашкой! Ее сразу сжечь надо было, а я пожадничала, тебе отдала. Я тебе новую сошью, а эту давай сожжем…

…Арбузы дед с тех пор очень любил. Умел выбирать, всегда угадывая самый спелый, не вялый, сладкий и тонкокорый, правда, ел их он всегда с хлебом, говоря, что без хлеба ничего на свете не вкусно.

Отец-безбожник
Этот рассказ был записан в Сурском районе, от Николая Ивановича Шаталина.

…Отец мой, по словам матери, безбожник был. В детстве еще попу пакостил. Иногда и во время службы. Пороли его, наказывали -ничего не помогало, а когда в мужика вырос, как раз революция пришла. Стали церкви громить, иконы жгли… Он во всех этих делах первым был. Наверное, за это его и произвели в председатели. Он, своей волей, церковь под скотный двор определил. Алтарь снесли и новых перегородок наставили: и свинарник, и коровник, и овчарня, и конюшня. Мать очень от этого страдала, набожная была, а бабушка его не иначе как антихристом называла. Надо сказать, что был у него еще грешок: попивал.

И вот на Рождество он в правлении «накушался» так, что еле шел. Потом все матери рассказал, а она – мне, так что где правда, а где выдумки – решать вам, а только мамка сказывала, что от правления до нашего дома метров триста было. Вышел отец, идет домой, вдруг видит: вокруг него ребята в красных тужурках и в колпачках смешных. Смеются, песни поют, его с собой зовут. Он веселью только рад – сам ведь «навеселе»! Плясали они долго, притомился отец. Присел, голову опустил. А поднял, видит: сидит он посреди поля, и нет вокруг ничего. Темень кромешная! Только вдалеке самой земли яркая звездочка. Пошел он к ней, через овраги, по горло в снегу, через кусты продирался. Боялся замерзнуть. А звездочка крупнее стала, потом он видит – церковь так светится, а кругом села-то нашего нет. Он в церковь вошел. А там все как раньше: алтарь, иконы по стенам, а на полу сидит старец в белой одежде. Отец рядом присел, и тот стал говорить с ним… О чем? Мать говорила, что отец не сказал…

Под утро-то она хватилась его и стала искать везде, нашла полузамерзшего прямо посреди церкви, в проходе между калдами для скотины.

Дома он отошел от мороза и три дня не выходил. Матери велел никого к нему не пускать, наганом грозил. К нему дружки из правления приходили, не принял, мать даже дыру в потолке показывала, куда он стрельнуть когда их выгонял. На четвертую ночь он собрался, сказал матери, что к монахам пойдет, и ушел. Больше мы его не видели и о нем не слышали. Наган он оставил, мать его сдала потом. А нас дядька, материн брат, вырастил.