“Скучать? Я такого слова не знаю”

Попав в этот дом, чувствуешь себя маленьким ребёнком, столкнувшимся с чем-то волшебным. Бородатый хозяин собирает грибы из охотничьего азарта и пишет картины.

Свой волшебный дом-мастерскую, похожий на терем, художник Александр Иванович Павленко построил своими руками, когда ему было 34 года.

Переезд из родного Ульяновска в Сенгилей дался ему не так просто: купленную “хибарку” нужно было перестраивать. И в этом доме с совершенно особенной атмосферой Александр Иванович выразил себя – лестницы вниз-вверх, скульптуры из дерева на стенах, выполненные тоже своими руками, и большие окна, из которых открывается вид на солнце, заходящее за горы, и на Волгу. Видно из этого окна и частичку родного Ульяновска.

Приезжая в областной центр, Александр Иванович сразу торопится обратно, в Сенгилей, в тишину и творчество. “Сидишь дома один, скучаешь, наверное…” – жалеет его дочка. А он на это отвечает: “Скучать? Я такого слова не знаю”. И действительно, скучать Александру Ивановичу некогда – времени не хватает, столько всего еще нужно написать, вырезать, вылепить.

Александр Иванович – художник-пейзажист. На большинстве его картин изображены сенгилеевские пейзажи. Но за красотой в обычном ее смысле он не гонится. Главное для него – передать на картине не просто красивое место, а психологическое состояние. Наверное, поэтому его работы так чувственны и в них хочется “нырнуть”.

Мы побывали в гостях у художника, и он рассказал о своих картинах и о том, как оказался в маленьком городке Ульяновской области – Сенгилее.

– Сложно было решиться на переезд из Ульяновска?

– Некоторые крутили пальцем у виска. Говорили – “чудак”. Мои сверстники в это время как раз пошли на подъем – вступали в Союз художников. А я переехал в Сенгилей, женился, начал строить дом. А до этого учился в Ростовском художественном училище, потом работал в Ульяновском драматическом театре. Мы там все время спорили об искусстве. Молодые были. Не всю же жизнь так. Переговорили обо всем. И я понял, что мне больше по душе – природа. У меня и все детство прошло в деревне, я из деревни ездил к бабушке и дедушке в город, а не наоборот. Впрочем, тогда и Ульяновск был совершенно другой. Он стал другим в 60-х годах. Хотя и старый Сенгилей был когда-то гораздо интереснее. Город тогда хорош, когда он как слоеный пирог – одна эпоха, вторая эпоха, третья эпоха…

Ничего особенного в начале моего творческого пути не было. Ну, чуть лучше других рисовал в школе. Многие так начинают. В девятом классе мама спросила меня, кем я буду. А я до сих пор не определился. Она знала, что я люблю рисовать, и сказала: “Поезжай в город, поступай в художественную школу. Год походишь, а там видно будет, может, не надоест”. И мне до сих пор не надоело.

Мы купили старенький домик в Сенгилее и всю зиму планировали, каким его сделаем. Да, было сложно. Но я ни разу не отчаивался. И потом, я чувствовал азарт. Каково это – построить дом своими руками? Эта цель воодушевляла. Ко мне подходили и говорили: “Ты что, мужик, так не делают! Делают вот так”. А я отвечал, что не хочу “вот так”. А они все недоумевали: “Не так” нельзя!” А почему?

Я вставал в четыре утра и начинал заливать бетон, потом завтракал – и на работу. А с работы – опять строить. Хватало сил и оптимизма. Не было уныния и мыслей о том, что я взялся не за свое дело. У меня начинается уныние, когда я попадаю в город и захожу в квартиру. Такое чувство, как будто ты находишься в клетке. Мне тесно там, какая бы ни была большая квартира. Тут вышел – и сразу земля. А там куда выходить? На лестничную клетку? На балкон? Все равно это так далеко от земли. Поэтому-то я и “драпанул”, хотя была возможность получить квартиру в Ульяновске. Но меня такая жизнь не прельщала. Бывает, нужно две-три ночи переночевать в Ульяновске, так я потом буквально сбегаю оттуда в Сенгилей. Если бы купил этот дом, то, может быть, такого чувства бы и не было. Скажи мне сейчас: “Вот тебе несколько миллионов и покупай себе новый дом, а этот оставь”, – я не соглашусь. Пусть это будут золотые хоромы, но ведь чужие. Отсюда идут понятия “родной дом”, “малая родина”. С квартирой, наверное, в этом отношении легче – поменять ее проще.

Сейчас художники живут впроголодь. Раньше были сельхозы, колхозы… Много работы для художника. Идешь вечером по селу – стадо возвращается. А в перестройку на все село было пять коров. И целый мотив – возвращение стада – исчез. Я его с детства помню. Нужно было вести домой корову, она меня до слез доводила. Плетется, медленно пережевывая траву, – не наелась. А мне в кино надо.

Переехав в Сенгилей, я все же немного работал и в Ульяновске. У художника “сегодня густо, а завтра пусто”. День ненормированный. Я договорился с начальством – приезжал на несколько дней в Ульяновск и работал днем и ночью. А потом снова уезжал в Сенгилей, и там меня не беспокоили, пока вновь не накапливалась работа. В перестройку пришлось заняться еще и дизайном. Почти бросил творчество. Нужно было кормить семью. С одной стороны, это тоже увлекало. Но больше все-таки меня тянет на живопись, дерево, скульптуру.

– Вы сказали, что отошли от творчества во время перестройки. Что это был за период в вашей жизни?

– Строительство дома, семья. Прежней работы не стало, а деньги нужно было как-то зарабатывать. И все равно я писал, но очень мало. Творчество должно занимать большую часть жизни. Возвращаться к этому тяжело – снова все нарабатывать. Просто в этом нужно постоянно вариться. В голове должны роиться задумки. Ну и, конечно, нужно бывать на выставках. Иногда увидишь стоящую картину – и самому хочется немедленно идти писать.

– На большинстве ваших картин изображен Сенгилей?

– В основном, да. Если даже не конкретно Сенгилей, все равно – отталкиваюсь я отсюда. Часто есть и мотивы детства. С возрастом человек начинает жить воспоминаниями о нем. Даже уловив какой-то мотив в настоящем, часто переключаешься на детские воспоминания – ты уже видел это когда-то в детстве.

– Как вы обычно находите места, которые пишите?

– Есть определенные правила построения композиции, техническая сторона. Особенно в Сенгилее все время сталкиваешься с панорамными видами – широкими, большими. Они просто не влезают в холст. И поэтому ищешь композицию – как охватить эту ширь и изобразить конкретное место. Сейчас мне заказали пейзаж – как обычно, вид Сенгилея с гор, при этом чтобы был виден дом заказчиков, церковь… И ясная погода обязательна (смеется). Я выслушал, покивал головой. Сложно при таком не впасть в безвкусицу – в мелодраму, в фальшь, в дилетантство. Тем более, я оторван от художественной среды. Нужно постоянно себя критически оценивать. Поначалу ко мне приезжало несколько человек, а потом я совсем удалился от людей. Хотя иногда бываю в Ульяновске, захожу в мастерские, на выставки.

– Есть такая картина, на которой, на ваш взгляд, вы полностью выразили свою экзистенцию, свой путь?

– Нет. Это, скорее, состояния. Когда только написал картину, думаешь – вот оно, вроде бы поймал. Но проходит время, и начинаешь относиться к этому более критически. Хотя говорят – не дай Бог, чтобы художник был собой доволен. Это конец. Некоторые вещи очень часто переписываешь, они могут стоять годами, а потом привносишь в них что-то новое. И настроение картины немного меняется.

– У вас есть картины, которые связаны с какими-то событиями?

– Я большей частью пишу пейзажи. Если внутри меня что-то заволновалось – это разве событие? Хотя для души это, конечно, так. Первично состояние природы, слившееся с моим душевным состоянием. А просто красивый пейзаж не всегда хочется писать, далеко не всегда он трогает. Иногда с душевным состоянием совпадают совершенно невзрачные пейзажи. А события, скорее, у жанристов. Сейчас жанровая живопись почти умерла. Ею занимается очень мало художников. Жанровую вещь не продашь – тоже факт немаловажный. Поэтому кругом сплошные пейзажи. А, между тем, лет сто назад, больше половины картин были жанровыми. Наверное, “социальный заказ” ушел.

– Вы рады, когда к вам кто-то приезжает в гости?

– Рад. Пять минут (смеется). Я разговаривать много не люблю. Что разговаривать – воздух толочь? Делать надо. Удовольствие – это когда что-то выходит из-под твоих рук. В этом даже больше кайфа, чем выставляться, привлекать чье-то внимание. Самое прекрасное – когда сидишь в своей мастерской и творишь. Как там буддисты говорят? Нирвана? Вот тут своя нирвана.

– Не сложно совмещать это с хозяйством, с огородом?

– Если это для души, то почему же сложно? Интересно, когда что-то сажаешь и это начинает прорастать… Когда появляется урожай, уже меньше интереса. Но это все побочно, второстепенно. Хотя в зиму огород кормит.

– Как вы думаете, каким в будущем станет Сенгилей?

– Сложно предположить. Могу только сказать, какой он сейчас. Конечно, хотелось бы, чтобы он остался таким же маленьким, не задавил природу. Лучше его вряд ли сделают, а вот испортить – запросто. Понятие архитектуры сейчас исчезает, искажается, остается только “дизайн”. Нет в зданиях чего-то самобытного, основательного, они как кубики понаставлены. Сараи из сайдинга.

– Вы пишете картины в мастерской, по впечатлениям?

– Да. Даже импрессионисты, писавшие картины на улицах, дописывали их в мастерских. Хотя, конечно, часто идут в помощь этюды.

– У вас так много книг на полках. Можете выделить что-то, особенно вдохновившее вас?

– Больше всего вдохновляют стихи. Они могут направить. В хорошей поэзии очень много образов. Иногда можно брать какой-нибудь образ из стихотворения и писать. Бывает такое и с прозой. Помнится, когда я перечитывал “Тихий Дон” Шолохова, нашел там “отутюженные тени” от сараев. Это поразило меня. Очень поэтично. Сколько образа в этом, можно писать картину. Недавно я читал рассказы Джеймса Хэрриота – бывшего сельского ветеринара, начавшего писать прозу на пенсии. Растягивал, как мог, читал очень медленно. У него столько характеров зверей и людей! Это вдохновляет. За полгода эта книга стала для меня настольной. Люблю изучать историю. Зимой читал Льва Гумилева.

– А какие художники вас вдохновляют?

– Их очень много, и они разных направлений. В юности думал: “Это направление признаю, а все остальное – ерунда”. Сейчас мне нравятся и реалисты, и формалисты. Мне близок почти весь Левитан. Восхищен Филоновым, хотя его работы именно нереальны. Особенно “Формула весны”. Это невероятно. А тот же Малевич с его “Черным квадратом” таких чувств не вызывает, потому что это картина-декларация – смерть живописи. Но его слова не сбылись, живопись живет. Как и театр, который столько хоронили.

– А из современной живописи?

– В живописи в ее традиционном понимании остались одни старички. Сейчас признают только инсталляцию. Говорят, это ультрасовременно. А я вспоминаю 60-е годы XX века – там ведь было то же самое, когда появлялся поп-арт. Тогда называлось поп-арт, сейчас это инсталляция. И музыку писали на водопроводных трубах, и кричали: “Долой живопись”. Все перечеркивали, а потом сами же живописью занимались. Ничего нового нет, все циклично. И к этому привязывается столько шелухи. Нарисуют что-то на разводном мосту и назовут это “искусством”. Хотя при этом есть художники, серьезно занимающиеся инсталляцией, действительно что-то созидающие – пытающиеся передать какие-то настроения.

– Вы пишете в тишине?

– Под симфоническую музыку. Она создает настроение. Включаю на целый день и пишу. Особенно зимой – вскакиваешь утром и пишешь до трех-четырех часов, а потом уже темнеет. День пролетает незаметно, ничего не успеваешь. И спать ложишься неудовлетворенный – не дописал, быстрей бы утро. Вот это кайф.

Елена ПЛОТНИКОВА