Это не просто боль, ужас, шок. Глубже. Страшнее. Основательнее.

Наше общество проживает вне истории и вне осознания истории. В целом все хорошо (за небольшими деталями), хотя однообразно. Все уверены, что так будет и дальше. Неопределенно вперед. “Все будет хорошо…”

Когда так живешь, то как бы ничего нет. Все приблизительно равноценно. Нет никакой разницы. У существования отсутствует острый горький вкус. Бытие под подушкой. Сознание под подушкой.

Обострилось в перестройку: многие ставили под сомнение существование “секса”, “бога”, “капитализма” таким образом, что создавалось впечатление, будто само существование под сомнением.

На уровне сознания – мы явно отставали. Понимания того, что сонный комфорт прежнего бытия безвозвратно утрачен, не было в нашем обществе и нет. Одни хотят жадно вернуться туда, где послеобеденный сон труда и быта был столь сладок, тягостно упорядочен и прост. Другие надеются продлить сон по зарубежным выкройкам, хотят дремать в Мак Дональдсе, под американский сериал, гипнотизируясь жирным комфортом. И те, и другие не хотят осознавать факт нашего неизбежного возврата в историю.

И вдруг в самой сердцевине дремотного быта все летит в черную бездну.

Теракт.

Все поражены случившимся. Но не потому, что много жертв, не потому что, дети, не потому, что невинные. И даже не потому, что в России. Но потому, что осуществился страшный факт пробуждения сознания. А это всегда шок. История, с которой сшибается мозг и есть шок. История это теракт. Это кровь. Это не сон. Это, когда справедливость и несправедливость, вина и невинность, закономерность и произвол, достоинство и случайность — все ставится под трибунал, под знак вопроса, а суд выносится на краю балкона девятого этажа – столкнутне столкнут. Это история. Человеческая история. Другой нет.

Где мы?

Кто мы?

Что такое Родина?

Что такое жизнь?

Что такое нация?

Что такое мир?

Что война?

Русские должны отныне “думать, отправляясь от ШКОЛЫ в Беслане, также как послевоенная либеральная интеллигенция принялась “думать от Аушвица”.

И оказывается сразу, внезапно, что мы все на войне. Что мы мобилизованы, что линия фронта проходит не где-то там, у “полудиких” черноволосых людей (которых не очень-то и жалко), а прямо по нашей квартире со шторами и занавесками, с итальянским краном в ванной и уютным шаловливым маленьким существом в детской. Мы видели бомбежки Югославии по ТВ. Это не полудикие люди. Европа. Не дошло. Мы видели расстрел Белого Дома. Маршрут обывателя проходил между ярмаркой на Арбатской и Парком Победы на Поклонной. “Ой смотри, Толик, танк разворачивается, сейчас, смотри, пальнет…”

Что же от нас хотят? Чего же таким образом от нас добиваются?

Одного. Чтобы, проснувшись, поняли. Если мы не разрушим чужой дом, кто-то разрушит наш. Если мы не скажем решительное “нет” врагу, он перережет глотку во сне нам, нам и нашим детям. Если мы не возьмем динамит, кто-то положит нам его под дверь.

Как можно было выбирать сердцем, озверелого полуживого скота, не отвечающего за свои поступки, вверившего судьбы Дома бездарной близкой родственнице истеричке и группке инородческих гомосексов в грязных свитерах? Как можно было не взвесить меченую тушку Горбачева, который так удачно и с такими замечательными последствиями для страны и народа “начал перестройку”? Как можно было столь упорно и изворотливо увиливать от давно назревших острых решений, от бунтов и самосудов, от избиений и страданий, от захватов высот и отбывания сроков?

Если на Кавказе враг, то его необходимо уничтожить. Всенародно. Прилюдно. И показать детям: вот эти убивают детей, вот труп врага нашей Родины.

Если мы не хотим убивать, сражаться и рисковать – надо было сказать ясно: берите, все что хотите, но только нас не трогайте. У нас тихий час. Санитарный день. Когда кончится, вернемся к этому разговору. Но уж тогда и не сетовать на насильственное выселение. Мы в полном сознании капитулировали, и готовы съехать по первому требованию новых владельцев жизни куда угодно.

Если откормленная сытая мразь в “BMW” нам приемлема, и мы тихо завидуем ее ресторанным наслаждениям, то надо честно признаться, что наши предки были швейцарами, смиренно принимать от кепки чаевые и угрюмо запахивать полу ливреи после раздраженного пинка. Осыпавшиеся же после теракта трупики – на них закроем глаза: должны же господа жизни урегулировать свои зоны влияния, ведь так существенно, Аслан или Абрам будет владеть этим складом барахла? Не взорвешь, не покушаешь. Так у “новых русских”…

Чтобы жить в истории, надо стоять строго между жизнью и смертью, между преступлением и наказанием, между тотальной расплатой и глобальным займом. Невинных жертв не бывает. Каждый в чем-то виноват. И не только перед высшими духовными инстанциями — виноват перед собой, перед своими, перед народом, перед судьбой, перед душой.

Понятна ярость против авторов того, что сделали с детьми. Но они куда менее виновны, чем хочется верить. Хотя четвертовать их на Лобном месте или разодрать лошадьми перед камерами НТВ-ОРТ-РТР, безусловно, придется. Но они инструменты пробуждения. Школу расстреляли не от них.

Школу расстреляли из-за того, что все мы спали.

Нас с детишками и предками, с тюками и шторами, с ванными и завтраками потихоньку втирают в небытие. Сознательно и планомерно. Есть план по уничтожению нашей Родины. И он в действии. История кровавая и жестокая вещь. Тот, кто не отвоевывает себе земли, границы, берега, озера, хлеб и высоты, изощренные инструменты и коварные планы, тот гибнет.

Так было, так будет.

Если день траура не станет днем пробуждения национального сознания к Истории, это будет первым из нескончаемой серии дней траура.